Т. Миронова. На поле брани

Принято считать, и это буквально навязывается нашему сознанию, что русский язык содержит множество непристойных слов, так что можно выде­лить даже особую его часть русский матерный, на котором якобы разгова­ривает половина населения нашей страны. Русским приписывают необычай­ную грубость в высказываниях, без которой, дескать, не обходится у нас ни армия, ни медицина, ни строительство. Причем и сами себе мы представля­емся изощренными ругателями, в отличие от цивилизованных и культурных народов, к которым причисляем всех, кроме себя.

Однако особая грубость и тяга к непристойностям у русского народа – это навязанное извне заблуждение, а совсем не наша национальная черта, по­скольку необходимость в словесном оскорблении существует у всех народов, и это есть отражение и воплощение общечеловеческой потребности отмщать обидчику, совершать возмездие врагу, наказывать при помощи оскорбитель­ной речи. Каждый народ выработал свои собственные формы словесного от­мщения и наказания, хотя они подчас не кажутся нам, русским, чем-то дейст­вительно обидным.

Так, к примеру, японцы, в языке которых оскорбительных, с нашей точки зрения, слов практически нет, наносят обиды своим врагам, намеренно не употребляя грамматическую категорию вежливости, так свойст­венную японскому языку. По-русски это звучало бы так. Вместо вежливой просьбы: «Будьте добры, откройте, пожалуйста, окно», - мы бы просто при­казали: «Открой окно!» человеку, к которому нам нельзя обращаться на «ты» или мало нам знакомому. Индусы и казахи сохранили особый способ оскор­бить родственника: они с намерением обидеть называют его просто по имени, а не по родственному статусу – невестка, деверь, шурин, сноха. Это все равно, как если бы мы пожилого, уважаемого нами человека, которого все ве­личают по имени-отчеству «Василий Иванович», вдруг обозвали Васькой. Для немцев крайне оскорбительны обвинения в нечистоте, неряшливости. Они существуют и у нас, когда мы обзываем кого-нибудь свиньей или свин­тусом, но для русских это обвинение не слишком обидно. Получается, что словесное оскорбление есть опровержение того, что народу особенно дорого и важно: для японца важна дистанция между людьми, и они держат её с помо­щью грамматической категории вежливости. Для индуса или казаха дороги се­мейные отношения, и разрушение их наносит им обиду. Немцы блюстители чистоты и порядка, и их оскорбляют обвинения в неряшливости.

Но всё это нам не представляется особенно обидным или срамным. Наши русские фор­мы оскорбления кажутся нам гораздо более непристойными и обидными. И это всё потому, что русским причиняет скорбь, то есть горе, а именно таково зна­чение слова «оскорблять» – причинять скорбь, болезненную обиду, горе человеку, – нам действительно причиняют скорбь совсем иные слова, кото­рые задевают струны нашей национальной души и заставляют их дрожать и плакать. Эти слова именно в нас, русских, вызывают чувства страха, сра­ма и стыда, потому что для нас дороги и святы понятия, которые пятнает ос­корбление.

Что такое «ругаться в Бога-Мать»

Самое страшное оскорбление для русских – богохульство, хула на Бога, оскорбление Божьей Матери и святых, то что называлось «ругаться в Бога-Мать». Даже у неверующих людей это вызывало чувство внутреннего содро­гания, инстинктивного страха Божия и действовало на человека как сильней­ший удар, вызывало нравственную боль и потрясение. Богохульство жестоко наказывалось на Руси. В первой статье соборного Уложения Царя Алексея Михайловича за богохульство полагалась казнь через сожжение.

Считается, что, благодаря таким жестоким мерам, богохульство практи­чески исчезло из русской речи. Но это не так. Оно обрело особые формы, ко­торые выражены словом «чертыхаться». Богохульством по-русски является поклонение дьяволу, а в живом языке чаще в этом значении употребляется слово «чёрт». Чёрт подери, иди к чёрту, чёрт его знает, чёрт-те что – всё это намеренные замены Имени Божьего именем врага рода человеческого, кото­рого верующие люди остерегались и остерегаются поминать. В старину по­добные богохульства употреблялись редко. Они вызывали тот же ужас, что и прямая хула на Господа, ибо поминание имени дьявола в представлении русского народа, как и любого народа, имеющего в душе веру в Бога, при­зывало в помощь нечистую силу точно так же, как поминание имени Божьего призывало к действию и к помощи Господа и ангелов его. Вот почему черты­ханье было запрещено среди благочестивых людей, оно вызывало потрясение души, как и прямое поругание Бога.

Но в современном русском мире, где почти отсутствует подлинная рели­гиозность, поминание чёрта перестало быть ругательством. Поскольку Бог и Божья Матерь для большинства народа уже не святыня, то и богохульство в виде чертыханья, а по сути, поклонения дьяволу и нечистой силе, вопло­щённой в образах чёрта, лешего, «чёртовой матери» и «чёртовой бабушки», стало обычной фигурой речи, выражающей наши раздражение и досаду.

Насколько мы потеряли страх поминания дьявольского имени, видно в вошедшем в обычай богохульном обращении к чёрту в выражении «чёрт-те что». А ведь перед нами вопрос, которым человек, отрекаясь от Бога, ищет ответа и помощи у дьявола. Эта фраза по сути своей противопоставлена вы­ражению «помоги, Господи», «дай, Боже», «спаси, Господь». В ней присутствует обращение в древнем звательном падеже «чёрт-те» и вопросительное местоимение «что», поставленное здесь в ожидании ответа на призыв нечистой силы. Так что, оказывается, мы, полагая чертыханье простым выплеском раз­дражения, на самом деле богохульствуем, призывая себе в помощь и поспе­шение не Бога и его благие силы, а дьявола и бесов, под разными именами пробравшихся в наш язык. Вслед за «чёрт-те что» множим мы, безумствуя, иные вопросы к бесам: «чёрт-те как» и «чёрт-те сколько», «чёрт-те кто» и «чёрт-те зачем»... А ведь всё это формы общения с нечистой силой, или, иными словами, богохульства.

Ругань «на чём свет стоит»

Ещё один страшный вид оскорбления – матерщина, которую в древности называли «матерная лая», уподобляя матерные слова и выражения собачьему лаю. Матерщина имеет истоки в древнем поклонении русского человека Ма­тери Сырой Земле, которая, согласно исконным представлениям нашим, нас родила, носит на себе, кормит-поит, одевает, согревает и после смерти да­ёт последний приют нашему телу. Вот почему и существует выражение «ру­гаться на чём свет стоит», ведь свет стоит и мир держится на Матери Земле. Мать Земля – древняя святыня, которой в старину надлежало касаться рукой прежде, чем человек вставал ото сна, – так у Земли испрашивалось разре­шение встать на неё ногами. У Земли предписывалось просить разрешения на пахоту и сов, иначе она, матушка, не даст хорошего урожая. Ею приносили клятву, съедая горсть земли, которая в случае лжи или нарушения прися­ги вставала комом в горле. Вот отчего мы порой, сами не понимая с какой целью, говорим, уверяя собеседника в необходимом нам деле: «Хочешь, бу­ду землю есть!» До сей поры так необходимая в человеческих отношениях клятва связана именно с землёй. Из-за этого мы говорим, давая обещание, «провалиться мне сквозь землю», то есть в случае нарушения слова или заве­домой лжи обрекаем себя не упокоиться в сырой земле, а провалиться в тар­тарары, в преисподнюю, в ад. Такой же смысл несёт и проклятие «чтобы те­бе сквозь землю провалиться!», некогда вызывавшее праведный страх.

Мать Земля в русской картине мира сходна с родной матерью в заботе о своих детях, потому и матерная брань как оскорбление адресуется к мате­ри оскорбляемого человека и одновременно к земле, которая его носит на се­бе. Поношение матери в наших представлениях есть осквернение чрева, вы­носившего его, и родной земли, вскормившей его, и подобные слова, если оскорбляемый почитает и любит родную мать, вызывают тот же ужас, что и поминание чёрта у человека глубоко религиозного и искренне верующего в Бога. И хотя мы давно позабыли древние ритуалы поклонения Матери Сы­рой Земле, но в большинстве своём по-прежнему любим своих матерой, и по­тому наша душа при матерщине трепещет и возмущается, захлёстывается чувством обиды.

Богохульство и матерщина являются оскорблением двух высших чувств в человеческой природе – чувства святого как осознания нами святости наше­го Творца во всех Его ипостасях, и чувства священного как понимания места нашего творения, материала, из которого мы созданы. Это священное и есть родная мать и её прообраз – Мать Земля. Господь, по убеждению всех религиозных народов, создал нас из Земли (в слове создать корень зд- означает землю или глину). Земля есть место силы, ею человек живёт и питается в фи­зическом смысле слова и её непременно сравнивает в глубине души с родной матерью, которая для нас священна в той же степени. Она нас рождает, рас­тит и питает, и заботится о нас до конца наших дней. Священное, как и свя­тое, обязывает нас к почитанию, благоговению, сбережению от всякого пору­гания и осквернения. И когда скверными устами произносится матерное сло­во, обвиняющее родную мать оскорбляемого в нецеломудрии или в блуде, то он переживает чувство стыда и ужаса, что является неизбежным при пору­гании и осквернении всего священного. В Полесье до сих пор сохранилось по­верье, что у тех, кто ругается матом, земля три года под ногами горит.

Почитание священной Матери Земли было сильнейшей стороной язычес­кой картины мира. Наши предки благоговели перед священными источника­ми и рощами, святыми горами. Они приветствовали просыпающуюся весной землю, просили у неё разрешения на пахоту и сев, благодарили за урожай. Женщины катались по скошенному жнивью, приговаривая: «Нивка, нивка, дай мне силку»... Христианство эту традицию не развивало, но и не препят­ствовало крестьянину почитать Мать Землю как кормилицу и благодетельни­цу. Священное отношение к земле разрушалось в городах, где люди совсем не зависели от природы и полагались только на Господа и на себя самих. А последние сто лет гонений на крестьянство окончательно искоренили сосло­вие, которое почитало Мать Землю священной. И тогда матерщина переста­ла для многих быть оскорблением. Она стала грязной речью грубых людей.

Итак, богохульство вызывало у человека сильнейший страх. То был страх перед неизбежным отмщением за поругание Божьего Имени и за призывание бесов и чертей. Матерщина же вводила человека в шок, вызывая в нем чув­ство ужасного стыда. Стыд же, как известно, имеющий тот же корень что и слова студить, стужа, а в древности это слово звучало как студ, являл со­бой образ сильнейшего озноба, человек, охваченный стыдом, сам себе пред­ставлялся незащищенным, одиноким и оголённым, поскольку его лишили главных исконных защитников – Матери Сырой Земли и родной матери.

Скверна плоти и духа

Есть ещё один вид сильного оскорбления по-русски – сквернословие, ис­пользование так называемых скверных слов, обозначающих нечистоты, экс­кременты, органы человека ниже пояса и его физические отправления. Такое восприятие сквернословия основывалось на древней установке, через язык вводящей в нашу картину мира понятия добра и зла: верх в этом случае обо­значал добро, низ – зло, и в этой системе тело человека разделялось на до­брую и злую половины границей пояса.

Органы человека ниже пояса представлялись, да и сейчас представляют­ся нечистыми. И говорили мудрецы так: «Все мы наполовину люди, наполо­вину скоты».

Человек, которого оскорбляют скверными словами, обзывая нечистотами или детородным органом, задней частью тела, то есть срамными, похабны­ми, пошлыми словами, испытывает чувство, которое в русском языке назы­вается словом «срам». Срам возникает при словесном или физическом обна­жении человека перед людьми, этимологически оно означает чувство жути, которое охватывает при обнажении запретного. Неслучайно о том, кто срамит кого-то или срамится сам, говорят – он наглый, он издевается и изгаляет­ся. И том самым язык наш подчёркивает, что скверна плоти обнажена, осво­бождена от покрова и выставлена во всей нечистоте на всеобщее обозрение. Однако сегодня сквернословие далеко не всеми воспринимается как срамо­словие. Люди, потерявшие представление о чистом и нечистом в составе соб­ственной плоти, утрачивают и брезгливое отношение к нечистому слову, по­истине скверна плоти рождает и скверну духа, и речь русского человека все больше наполняется нечистотами.

Так что оскорбление по-русски включало в себя три вида слов, вызывав­ших своего рода паралич души, сильнейший шок, оторопь и обиду, – это бо­гохульство, матерщина и сквернословие. Богохульство влекло за собой чувство страха, матерщина вызывала стыд, а сквернословие порождало срам в человеке. Именно про эти словесные оскорбления говорят, что «словом можно убить». Ибо такие оскорбляющие слова заставляли человека как бы об­мереть, испытав скорбь, а по сути этого слова – паралич души, так как скорбь происходит от понятия скоробиться, то есть скорчиться и застыть в скорченном состоянии. Именно об оскорблении гласит русская пословица: «Слово не стрела, а пуще разит».

Нельзя сказать, что люди сегодня этого совсем не понимают. Но сквер­нословцы и матерщинники настолько приросли душой к грязной речи, что и в приличном окружении находят им эквиваленты, прямо отсылающие окру­жающих к нечистому смыслу многочисленные ёлки-палки, ёшкины коты, японские городовые, блины, помянуть которые ныне не стесняются культур­ные с виду дамы и джентльмены, и даже дети не чураются их. Они являются отвратительным явлением не только грязной речи, но и свидетельствуют о грязном образе мысли произносящих подобные эвфемизмы.

Брань – словесная оборона

Однако помимо слов оскорбительных, ведущих к параличу души, в рус­ском языке есть слова бранные, которые служат человеку на пользу. Ведь и само слово брань означает нашу словесную оборону в стремлении избежать физического столкновения с противником и обойтись при выражении своей агрессии одними лишь словами. Как говорили исстари, «берёза не угроза, где стоит, там и шумит». Действительно, уж лучше обругать недруга бранным словом, нежели раскроить ему вгорячах череп. Так действовало предостере­жение: «Браниться – бранись, а рукам воли не давай».

Бранные слова, или словесная оборона, весьма отличаются от оскорби­тельных слов. Брань искони использовалась как форма предупреждения про­тивника о том, что он будет атакован, если не смирится и не сдастся. Таков обычай русского народа. Мы не нападаем на неприятеля сзади, как это дела­ют степные народы. Мы не кидаемся на врага внезапно, без предупреждения, как это принято у наших соседей-горцев. Русские имеют обыкновение преду­преждать недруга о нападении, и в это предупреждение мы, как правило, вкладываем ритуальные слова поношения врага - ту самую русскую брань. Знаменитое послание князя Святослава «Иду на вы», так удивлявшее его противников, является примером русского предупреждения супостатов о грядущей схватке. Великодушие воина-славянина здесь сопровождалось обыкновенно ритуальными угрозами врагу, которые не столько деморализо­вали неприятеля, сколько подбадривали самого бранящегося.

Действительно, использование словесной брани ведёт своё начало из древнего воинского обряда уничижения врага перед схваткой. Подобные об­ряды укрепляли в бойцах чувство собственного превосходства над противни­ком. Ритуал брани был настолько обязателен в русской бытовой культуре, что на этот счёт существует известная поговорка, исходящая от лица заинтересо­ванных схваткой зрителей: «Полно браниться, не пора ль и подраться?»

Самым важным в таких ритуалах является переименование врага из чело­века в животное, причем в такое животное, победить которое легко. Нестраш­ные, неопасные звери и скоты – козёл, баран, осёл, свинья, лиса, собака, – становились именованием противников русского воина. Их названия употреб­ляли в зависимости от того, что побольнее заденет недруга, – неряшливость свиньи, тупость барана, упрямство осла или вредность козла... Но в брани никогда не использовались имена хищников волка и медведя, противосто­яние с которыми не сулило лёгкой победы. Поминали в оборонной брани жи­вотных в собирательном смысле: тварь или скотина – тоже универсальные переименования перед схваткой. С возгласом: «Ах ты, скотина!» – или: «Ух ты, тварь!» – у нас принято кидаться врукопашную.

Переименование человека в скота было важно для русского ещё и пото­му, что русич, добрый по своей природе, не был готов убивать себе подобных даже и в открытом бою. Ему требовалось не только переименовать своего про­тивника в животное, но и убедить самого себя, что он видит перед собой вра­га не в человеческом облике, а в обличье зверя. Ибо, как писал Владимир Высоцкий, «бить человека по лицу я с детства не могу». И вот, чтобы не бить человека по лицу, это лицо по-русски переименовывали в звериную образи­ну: так родились бранные угрозы – набить морду, дать в рыло, начистить ро­жу, порвать пасть, врезать в харю, разбить мурло. Все перечисленные здесь слова суть именования звериной морды – нечеловеческого обличья. Уничижая таким образом противника своей угрозой, приготовившийся к бою или драке человек и себя освобождал от угрызений совести, что он поднял руку на человека. Противник для него становился как бы зверем.

Есть в словесной обороне и иной способ переименования врага пород схваткой. Чтобы оправдать свою агрессию, боец называл противника именем чужака, человека чужого, враждебного нам рода-племени. Русская история накопила немало таких прозвищ, запечатлённых в языке благодаря множест­ву нашествий и войн. Из тюркских языков пришли к нам балбес (из татарско­го билмас — «он не знает»), болван (татарское богатырь), балда и бадма. Это память о монголо-татарском иге и последующем враждебном соседстве со степняками. Война с Наполеоном отразилась в словах шаромыжник (франц, шер ами — «милый друг») и шваль (франц. – «лошадь», отсюда ше­валье «всадник»). Слова эти пережили сложную историю. Они возникли в результате наложения друг на друга старинных русских корней и француз­ских заимствований. Именно с опорой на русский корень в слове шушваль (клочок, обрывок, лоскут) произошло переосмысление слова шевалье, обо­значавшего всадника, недруга-француза. Так возникла шваль – название всякого никчёмного, ни на что не годного человека. Французское шер ами то­же было переосмыслено в нашем языке с помощью русского корня шара (пустота, дармовщина), шаром, на шару (даром) в соединении с суффиксом -ыг-, известном в словах сквалыга, забулдыга, прощелыга. Шаромыга, ша­ромыжник, таким образом, стали ироническими прозваниями попрошайки и ничтожества. Кстати, слово забулдыга имеет подобное же образование. Здесь использован татарский корень булды («хватит»), а забулдыга означает пьяницу, у которого нет понятия «хватит», то ость способности вовремя оста­новиться в хмельном питии. Вспомним здесь также и шалопая: заимствован­ное из французского языка chenapan (негодяй) преобразовалось в слово ша­лопай под влиянием русского шалун, шалый и стало означать обыкновенно­го бездельника.

Назовём ещё одну стратегию словесной обороны, которую использовал русский воин и всякий изготовившийся к драке русич. В этой стратегии очень важно предупредить своего противника, что он будет повержен и уничтожен. Именно для этого используются слова, обозначающие падаль и мертвечину. Таковы слова «падла» и «стерва», «мразь» и «мерзавец», «сволочь» и «зараза». Каждое из них выражает идею мёртвого особенным образом. Если падла – это то, что мёртвым пало на землю, обычная падаль, то стерва – растерзанное существо. Не случайно медведь в говорах называется стерве­цом, что означает терзающий добычу. Памятен и стервятник – хищная птица, питающаяся падалью, терзающая её на части. Мразью именуют противника, сравнивая его с замерзшим до смерти существом, таков же и мерзавец. В слове сволочь прослеживается сравнение со сволоченной в кучу мёртвой листвой, ни к чему не годным мусором, так полагал Владимир Даль. А слово зараза происходит от глагола заразить (то есть поразить, убить) и обознача­ет убитого в бою.

Итак, словесная брань – это самая настоящая стратегия защиты, преду­преждение врага о нападении, уничижение противника и одновременно ук­репление самого бойца перед схваткой. Такова история происхождения бран­ных слов. Но и сегодня брань допустима и порой даже необходима в речи. Ведь ею можно сполна выплеснуть обиду на неприятеля, одной лишь перебранкой исчерпать конфликт и избежать рукоприкладства.

Ругань – выяснение отношений с ближними

Оскорбительными и бранными словами русский запас обидных речений не исчерпывается. Важнейшей частью национального быта является ругань – словесное уничижение наших ближних при выражении недовольства ими и при так называемом «выяснении отношений».

В русской традиции общения, которая складывалась на протяжении ты­сяч лет, особо ценилась искренность, открытость человека во взаимодейст­вии со своими ближними. Именно поэтому мы считаем идеалом общения раз­говор по душам, без которого русский человек скукоживается в собственном коконе и иссыхает душой. Но и оборотную сторону разговора по душам ис­креннее выражение недовольства своими ближними – мы тоже очень ценим, называя его «выяснением отношений». Такое общение – это разговор по ду­шам наизнанку, это накопленные обиды, выплеснутые в лицо, это злоба, сконцентрированная в ругательном слове, которым мы обзываем провинив­шегося перед нами родственника или друга. В русских пословицах подобные ругатели метко сравниваются с собакой, что переменчива нравом, от свире­пости до ласковости: «Полай, полай, собака, да и оближись».

Ругательные слова, какими в нашем языке «выясняют отношения», очень разнообразны и красочны, поскольку человек, ругаясь, стремится высказать­ся как можно ярче, но при этом не оскорбить, не сразить, не облить грязью. В подборе выражений ругатель, как правило, исходит из установки, что его раздражитель – как бы не человек вовсе, он некое пустое место, не имеющее главного признака человека – живой души.

Таково, к примеру, слово «дурак», этимология которого основывается на понятии дыра – пустое место. Причем, ругаясь, мы любим подчеркнуть, что дурак – безумный, безголовый, бестолковый. И к дураку добавляем бесто­лочь, утверждаем, что у дурака крыша съехала, чердак без верха. Дураков величают на разные лады, новизной формы освежая силу ругательства: здесь и ласковое дуралей, и раздражённое дурандас, и добродушное дурачина, и гневное дуролом, и просто банальные дурень с дурилой, а также дурошлёп и дурында. Звонкости добавляют устойчивые определения дурака: ду­рак бывает круглый, набитый, отпетый. А если дурак не совсем дурак или притворяется таковым, то есть и для этого свои названия – полудурок и придурок.

Другое ругательное именование ближнего – бездушным предметом – обозначает разные виды дерева; тут и чурка, часто она выглядит как «чурка с глазами» или «чурка с ушами», и чурбан, и полено, и бревно, и дуб с ду­биной и дуболомом, причём для яркости дубина именуется стоеросовой, то есть не лежачей, а стоячей, подобно человеку. Высокого и тупого челове­ка назовут ещё и орясиной – длинной жердью или хворостиной. Так ругают добрых молодцев. Вспомним и пень, к которому добавляют, что он старый или замшелый, – так укоряют стариков. Сходно с представлением о челове­ке-деревяшке и слово остолоп, оно исстари обозначало деревянный столб и имеет тот же корень. Ещё один деревянный предмет, переосмысленный в ругательство, - оглобля. Современный язык добавляет к этому списку бам­бук и баобаб, а ещё, постучав по деревяшке, мы произносим с чувством соб­ственного превосходства над тупицей: «Здравствуй, дерево!»

Занимательны и ругательства с называнием ближних обувью. Тем самым мы подчеркиваем, что перед нами не человек, а лишь его оболочка без со­держания – то есть опять-таки без души. И обувь в таких выражениях мы под­бираем, соответствующую социальному статусу ругаемого нами человека. Сапог скажем о тупоголовом военном, лаптем и валенком обзовём про­стофилю – деревенского жителя, тапком жена отчихвостит собственного без­вольного мужа, а тот тапочкой – свою бестолковую жену, но в любом случае, мы высказываемся в том смысле, что перед нами голимая пустота, бессодер­жательный объект.

Мысль о своей никчёмности, ненужности обидна для человека, и ругате­ли этим с удовольствием пользуются. Русский язык накопил коллекцию ник­чёмностей, используемую в ругани. Здесь и обычная дрянь с фигнёй впридачу, и более конкретные отрепье - рваная одежда, и ошмёток – старая обувь, а также отребье ненужный хлам и мусор. Особняком здесь стоит слово обормот, оно тоже обозначает никчёмного оборванца, и звуковое сход­ство обормота с оборванцем вроде бы прослеживается. Однако в обормоте состоялось русское переосмысление немецкого Ubermut (хулиган, кривляка, шалун). Совпадение звучаний обормота с оборванцем и мотом дало импульс развитию иного значения – никчемного гуляки, промотавшегося до последней нитки. Точно так же в конце XIX века сформировалось слово охламон, изна­чально оно соотносилось с греческим охлос (народ) и буквально означало «человек из народа». Но яркое совпадение звучания этого слова с корнем «хлам» породило новый смысл плохо одетый, неряха.

Ругани, адресованной близким, свойственны и наименования их живот­ными, прежде всего, отличающимися глупостью, вредностью или никчёмно­стью. Жену муж может обозвать овцой, козой или курицей, а она его в от­местку – козлом или бараном. Вредного и капризного старика величают ста­рым хрычом (слово «грич» сохранилось в чешском языке и означает старый пес), а ворчливую старуху прозывают старой каргой (слово «карга» сохра­нилось в санскрите в значении ворона).

Важной приметой внутрисемейной ругани являлись именования своих ближних именами чуждого происхождения дундук (никчёмный, тупой) про­исходит от тюркского личного имени, олух (глупый, неряшливый) ведёт своё происхождение от финского личного имени Oliska, пентюх (неуклюжий, тупо­ватый) возник в результате переосмысления греческого имени (Пантелей, Пантюха – пентюх) при совпадении звучаний с выразительным пень.

Обратим внимание, сколь велико число таких ругательств – безобидных, ибо они не являются оскорбительными, как богохульство, мат и скверносло­вие, и никому не угрожают, как словесная брань. В такой повседневной руга­ни каждый из нас сбрасывает нервное напряжение, раздражение, которое вызывают обычно трудные обстоятельства жизни или усталость от труда: «не выругавшись, дела не сделаешь», «без шуму и брага не закиснет». Вот оно – истинное назначение русской ругани – «поругаться – душу отвести», а значит, вернуться в спокойное состояние и с толком довести дело до конца.

Когда же мы ругаемся на собственную родню и друзей, то и тут в подоб­ной ругани есть большие достоинства. Психологическая разрядка наступает, когда человек пользуется всеми этими смешными именами олухами, дунду­ками, орясинами и ошурками, ошмётками и валенками. К примеру, назовёшь своего ленивца-сына телепнем, и сам пустишься в хохот, представив его в ви­де неповоротливого увальня, телепающегося туда-сюда без толку. Или жена в сердцах крикнет мужу: «Ну, что встал, как остолоп!» – а он ей в ответ: «Сов­сем, овца, потерялась!» И смешно это, и не обидно, но поучительно. Почему и говорят на Руси: «Больше бранятся, смирнее живут», «при счастье бранятся, при беде мирятся», «свои собаки грызутся, чужая не встревай».

Психологи изучили потребность людей в словесной разрядке и установи­ли, что, когда человек постоянно из страха или в силу хорошего воспитания, или ещё по какой причине не имеет возможности высказать свои негативные чувства, у него затемняется рассудок, он начинает тихо ненавидеть окружаю­щих и может не только сойти с ума, но и совершить преступление или самоубийство. Это состояние называется по-русски «зла не хватает». «Зла» в сло­весной ругани должно хватать сполна, потому что это наиболее безобидная форма наказания или возмездия раздражающему нас ближнему. После чего для обоих наступает мир и успокоение. Потому все мы и знаем: «брань не дым, глаза не ест», «брань на вороту не виснет», и, главное, «не побив кума, не пить и пива».

Так зачем же, спрашивается, мы позабыли многое множество таких мет­ких, звонких, точных ругательных слов, а вместо них, как обухом по голове, кроем наших ближних и дальних отборным матом, чертыхаемся на них и сквернословим, потеряв при этом страх и стыд и выставляя напоказ собст­венный срам?

Может, это происходит потому, что мы уже давно живём в обществе, где люди перестали поклоняться Богу и Его Пречистой Матери? И потому хулить Их – ругаться «в Бога-Мать» не является для многих чем-то страшным? Может быть, чертыханье в ходу потому, что все эти сто лет, а то и больше дьявола перестали считать врагом рода человеческого? А значит, входить с ним в от­крытое общение, чертыхаясь, также стало не страшно? И ведь эти же сто лет, за какие мы так стремительно забыли Бога и познали черта, люди в нашей стране перестали поклоняться Матери Земле и пренебрегли святостью мате­ринства вообще. Вот и матерная брань не стала вызывать стыд сначала перед лицом родной земли, потом перед лицом родной матери и, наконец, в гла­зах собственных детей. Что до сквернословия, то его нечистоты уже не воспринимаются как срам, ибо люди привыкли не только грязно говорить, но и грязно думать. Всё дело именно в том, что мы в большинстве народа привыкаем грязно думать, а то и не думать вовсе, используем сквернословие и матерщину как рефлекс недовольства и негодования. При провалах в мыс­лях и в памяти, как установлено нейролингвистами, люди как раз и заполняют пробелы речи матерщиной, чертыханием и сквернословием. Есть даже психическое заболевание, при котором у человека полностью отсутствует речь, но, чтобы привлечь к себе внимание окружающих, больной изрыгает сквернословие и матерщину. Так что беспричинно матерящиеся и привычно сквернословящие люди сродни душевнобольным и должны таковыми воспри­ниматься в обществе.

Итак, навязанное сегодня в России убеждение, что русские – какие-то особо изощренные сквернословцы, которые без мата не пьют, не едят и во­обще не живут на свете, это лукавство или заблуждение. Богохульство, мат и сквернословие ещё сто лет назад считались недопустимыми не только в об­разованной среде, но и в простом народе. Слова эти несли открытое зло, бы­ли опасны для общества и человека, их избегали, за них жёстко наказывали. Другое дело – бранные слова и ругань, что оказывались подспорьем в ис­креннем общении с ближними и способом предотвращения рукоприкладства. Здесь меткое русское слово служит полезную службу и по сей день. Это не значит, конечно, что мы вправе костерить родню и друзей с утра до ночи, но это значит, что мы должны беречь себя и всех окружающих нас от оскорблений и сквернословия.

Татьяна МИРОНОВА, доктор филологических наук

«Наш современник», № 4, 2020