«Редкий по прочности сплав многих руд». Поэт Михаил Луконин

Волжанин, уроженец Астраханской губернии, сын почтового служащего, умершего в 1922 году от холеры, переживший в детстве жуткую бедность в селе Быковы Хутора, а с двенадцати лет живший в Сталинграде, он, будучи учеником фабрично-заводской школы, стал писать стихи. Там же, обучаясь в седьмом классе школы Тракторного завода, Михаил Луконин, 105 лет со дня рождения которого приходится на 29 октября текущего года, станет посещать и заводской литературный кружок.

С него-то и начнётся его теснейшее приобщение к поэзии, ставшей призванием для этого восприимчивого, чуткого, глубокого, добропорядочного, презиравшего равнодушие, лень, чванство и высокомерие человека. Он искренне верил в идеалы социальной справедливости и осознанно в самые суровые для страны годы стал на защиту Родины и вступил в 1942 году в ряды ВКП(б).

Поэт-коммунист, патриот своей огромной и прекрасной страны, которую защищал, любил, по которой в зрелые годы немало и поездил, он в 1949 году в стихотворении «Американец», в обращении к вымышленному гражданину США, олицетворяющему собою всю буржуазную махину главного мирового гегемона, скажет и такие слова:

Ты думаешь, доллар, захваченный битвой,

на поле военном пойдёт на меня?

Ты думаешь, Форд, а не ты, а не сын твой

Полезет и рухнет под вихрем огня?

Иль думаешь, я, победитель рейхстага,

когда-нибудь перед тобой отступлю

от коммунизма, от красного стяга,

от Родины, счастье которой люблю?

Эти строки, как бы телеграфно, но выверенно и точно отчеканенные в стиле Маяковского, по сути, раскрывают те постоянные настроения Луконина, которые жили в нём на протяжении всей его достаточно рано оборвавшейся жизни. Они же дают нам возможность взглянуть на поэта как на гражданина и убеждённого коммуниста. Ну и, разумеется, как на фронтовика, победителя фашизма, освободителя Родины от «коричневой чумы», жутчайшее нутро которой он познал самым подробным образом.

А в 1947—1950 годах Луконин напишет стихотворение, скорее даже оду, под названием «Ленин».

Мы формулу поколений

помнили, как закон:

быть такими, как Ленин,

бороться и жить, как он!

В твёрдую память жизни моей

навсегда внесены —

ели синие у стены,

ступенчатый Мавзолей.

В каждое дело моё, навек

в сердце вошёл живой,

чуть улыбающийся человек

с величавой головой.

Как и многие представители его поколения, начавшего взрослеть и определяться с дальнейшими планами на жизнь во второй половине тридцатых годов прошлого столетия, Луконин в действительности хотел «быть таким, как Ленин». И в этом понимании им жизненных основ и всего окружающего мира не было ничего удивительного.

Как не было ничего странного и в том, что с юных лет Михаил стал увлекаться поэзией. Она, завораживающая, вдохновляющая, манящая, казалось бы, далёкая, кем-то ранее рождённая, но и такая близкая, начавшая появляться и в его сердце, сознании, отпустить Луконина с тех давних пор уже не сможет. До конца дней он будет ей верен, ею томим. Посему, наверное, в 1972 году и напишет Михаил Кузьмич такие слова:

Стихи меня взорвут когда-нибудь.

Как мне от них в себе освободиться,

улыбкой озарить родные лица

и самому легко передохнуть?..

Отдыхать от поэзии, конечно, у Луконина не получалось. Недаром литературный критик Алла Киреева в своём обширном очерке о творчестве поэта «Так ли живу?» подчёркивала: «…Действительно, о Луконине можно сказать, что поэтически он себя никогда не бережёт, отдавая себя работе полностью».

«Скорей туда, где новый день!.. Строка моя, не отставай!» — скажет Луконин в стихотворении «К поэзии», написанном в 1949 году, в то время, когда его поэтический дар станет всё более проявляться и о себе заявлять. И, к счастью, от этих призывных слов, обращённых к самому себе, он никогда не отказывался, веря в то, что поэт призван быть всегда в гуще народной, с людьми, всецело проникнувшись их настроениями, чаяниями, заботами, стремлениями и радостями. Только так, и никак иначе. Тем более что сама советская действительность будет обильно снабжать поэта богатым фактическим материалом, позволявшим ему аккуратно вторгаться в различные сферы жизни общества и его главной движущей силы — рабочего класса.

Но, разумеется, Луконин писал и о любви, которая, по словам Киреевой, в его стихах «…была чувством огромной силы, которое сближало поэта с миром, а не отдаляло от него». К тому же Михаил Кузьмич восторженно писал и о родных волжских местах, так как в его стихах, как говорила Киреева, наиболее полно изучившая творческий путь поэта,

«…поселились дожди, реки, степь, полынь (навсегда Волга стала одним из основных образов его поэзии, навсегда ветер стал его придирчивым строгим другом и спутником)».

Откуда же черпал поэт вдохновение? Где брал он духовные силы, позволявшие ему создавать необыкновенные, чарующие и проникновенные поэтические произведения, бравшие читателя за живое и долго не отпускавшие от того мощного эмоционального воздействия, которое они способны были производить?

Пожалуй, вдохновение жило в нём с юности и зародилось оно там, на великой Волге, столь им любимой и не единожды воспетой. «Впервые поэзия взволновала меня песнями, — напишет Луконин в книге воспоминаний и раздумий «Товарищ поэзия». — У нас на Волге много песен. Мать, кроме того, знала стихи Кольцова и Никитина, помнила их с детства и часто пела на свой лад. Я не умел петь, хотя иногда пою песни про себя...»

Луконин скажет в своих воспоминаниях, подводя определённые, промежуточные итоги, что «незабываемые уроки и впечатления детства» свяжут его с «заволжским селом Быковы Хутора, с людьми земли, с природой Волги. Юность прошла в рабочем посёлке Тракторного завода, в рабочей школе и в самой среде рабочих».

«Две войны, которые потом выпали на мою долю, — говорит далее Михаил Кузьмич, — расширили круг интересов; жизнь в литературе, большие дороги дальнейших лет раздвинули мир. Но в сердце так и остаются заволжская степь и завод над Волгой. Часто я бываю там, — тоскую без этого. Свою связь с истоками жизни я ощущаю как своё творческое счастье».

Определившись на заре молодости со своим жизненным призванием, полный сил, энергии, задора и решительности, поработав некоторое время в газете «Молодой ленинец», Луконин в 1938 году направляется в Москву, где поступает в Литературный институт, сыгравший в его судьбе, бесспорно, заметную роль. «Мы съехались со всех концов страны в Литературный институт имени Горького, — будет вспоминать поэт на страницах своего документально-художественного повествования. — Сергей Смирнов из Рыбинска, Яшин из Вологды, Кульчицкий из Харькова, Михаил Львов с Урала, Майоров из Иванова, из Киева Платон Воронько. Потом из другого института перешли Наровчатов, Слуцкий, Самойлов.

Осенью 1939 года я привёз в Москву Николая Отраду. Ходил с нами добрый и большой Арон Копштейн. Коридоры гудели от стихов; стихи звучали в пригородных вагонах, когда мы возвращались в общежитие.

Мы бушевали на семинарах Луговского, Сельвинского, Асеева и Кирсанова, сами уже выступали на вечерах и уже затевали принципиальные битвы между собой. Это была пора опытов, исканий, мятущаяся пора нашего студенчества, пора неудержимого писания и любви».

Тот предвоенный набор Литературного института в действительности пестрел славными именами людей, ставших с годами крупнейшими советскими поэтами, к счастью, оставившими в отечественной поэзии глубокий, неизгладимый след. Но не всем из тех ребят, молодых увлечённых поэтов, окружавших Луконина, суждено было пережить суровые испытания, выпавшие на долю нашей страны. Первыми с Советско-финляндской войны в 1940 году не вернутся сталинградец Николай Отрада и его однополчанин, пытавшийся вынести с поля боя погибшего Николая, уроженец Херсонской губернии Арон Копштейн, на обратном пути также сложивший голову...

Другу своему большому, земляку, даровитому русскому поэту, выбравшему себе такой звучный псевдоним и посмертно принятому в Союз писателей СССР, Луконин в том же 1940 году посвятит стихотворение, названное просто и ёмко: «Коле Отраде».

Николай! С каждым годом

он будет моложе меня, заметней

постараются годы мою беспечность стереть.

Он останется слишком двадцатилетним,

слишком юным, для того чтобы дальше стареть. <…>

Луконину тогда посчастливилось с финского фронта вернуться живым. Вспоминая годы спустя своих боевых друзей, незабвенных Отраду и Копштейна, Михаил Кузьмич придёт к заключению, что именно в то время, когда появились «первые потери нашего поколения», в его сердце «закипали стихи Маяковского». И, задумываясь над ними, осознавая «активный характер его стиха, любовь поэта к обобщению, определённость взгляда», Луконин отчётливо поймёт, что «из-за незначительного, неясного чувства, из-за мелкого наблюдения, которое ещё не пригодилось мысли, не совпало с ней или не стало мыслью, настоятельно требующей выхода, не родило поэтическую задачу, — из-за одного этого не стоит беспокоить адъютанта командира батальона, просить у него чернильницу, не стоит изводить блокнот, присланный в подарок рабочими фабрики «Гознак», потому что такого рода наблюдения и заметки могут прекрасно остаться и ненаписанными».

Столь требовательное отношение к творчеству Луконин пронесёт через всю свою последующую жизнь. Не случайно и его обращение к Маяковскому. Великий поэт-трибун был для него мерилом поэтического, гражданственного, вдохновенного и разящего в самую цель слова, рождавшегося в повседневных жизненных реалиях. Но не стоит думать, что поэт в чём-то принципиально важном Маяковскому подражал и уж тем более, как полагали отдельные критики, у него что-то «плодотворно брал». Нет, Луконин в своей поэзии был исключительно индивидуален, что в общем-то становится очевидным, когда внимательно вчитываешься в его стихи, задумываешься над ними, пытаешься их как-то сопоставлять с творчеством других ярких и талантливых советских поэтов того славного и даровитого поколения. Поколения, оставившего заметное литературное наследие и добрую о себе память, которую и нам следует по жизни нести, передав её затем нашим потомкам.

«Поэзия Луконина — это редкий по прочности сплав многих руд, самых ценных в искусстве слова, — писал в октябре 1977 года наставник и старший друг Михаила Кузьмича, крупнейший русский советский поэт Павел Антокольский. — Конечно, Маяковский значил для него очень много. Он организовал и ломаную строку, и прямую целенаправленность речи, и её острый поток. Правда, Луконина не поразили, не привлекли броские рифмы Маяковского, его внезапные метафоры. Это внешнее убранство не пригодилось ему. Он взял у старшего поэта главное: должествование гражданина, благодатный и оплодотворяющий настоящего художника демократизм. Такому демократизму он остался верен до конца своих дней.

Михаил Луконин остался верен и самому себе, своей поэтической и творческой природе. Верен коренным свойствам своей лирики. Она сторонится расплывчатых метафор, стремится к афоризму, к напряжённой сжатости, к тому, чтобы вместить в строку и в строфу резко выраженную мысль».

Посему, обращаясь к своим читателям, к которым поэт относился с большим уважением и чьими отзывами очень дорожил, он однажды в стихотворении «Надпись на книге» скажет и такие слова:

Не стихи это —

сердцебиенье.

С вами я молод.

Вижу небо,

слушаю землю,

вдыхаю траву.

Рядом с вами,

боевое моё поколенье,

вместе с вами

и я бесконечно живу.

Да, Луконин мог слышать и землю, и природу, и людей. Но не всё услышанное и увиденное им отображалось в его стихах. Тем более что и не писал он обо всём подряд, этакая слащавая, всепоглощающая всеядность ему претила. При сём он был поэтом отважным, смелым, последовательным и принципиальным. И смелость эта, по разумению Киреевой, заключалась в «отказе от модности». «Луконин никогда не был модным поэтом, — писала Алла Борисовна. — И никогда не стремился к этому. Смелостью была манера письма поэта. Он не стремился к красивости — стихи его всегда угловаты и резки. И может быть, для того, чтобы почувствовать их суровую музыку, понять их сердцем, нужно было несколько раз перечитывать стихи, вчитываться в них, вживаться».

Подмечено верно — поэзию Луконина никак не отнесёшь к сочинениям безликим, отвлечённым и не содержащим смысловой нагрузки. А некоторые из них и вправду после первого прочтения воспринимаются трудно, может, и неоднозначно, что, без сомнения, хорошо для вдумчивого читателя, ожидающего от поэзии неординарных мыслей, неких обобщений, конкретного материала для начала неспешной дискуссии.

И таковой в кругу ценителей поэзии недолго завязаться, когда, к примеру, зазвучат строки Луконина о нежности:

О нежность,

ты —

прилежность принадлежности,

ты вырасти из милости могла,

из чувства долга

или так — из вежливости.

Ты думала — природу обвела!

Из жалобности выросла,

из жалости.

Ты можешь обмануть и заманить.

Но всё ж тебе,

хотя бы в самой малости,

пожара

никогда не заменить.

Я думаю порой о неизбежности.

Огонь под пеплом.

Да, огонь в крови.

А трудно будет этой жалкой нежности,

когда любовь

потребует любви.

Что же, какую основополагающую мысль вкладывал Луконин в эти слова? Может, он хотел сказать, что нежность как проявление человеческих чувств бывает обманчивой? Не в этой ли несобранности и разносторонности понятий и кроются философские рассуждения поэта? Те самые, которые и подтверждали глубину мысли Луконина, стремившегося к познанию окружающего мира и непреходящих истин.

Но, справедливости ради, следует сказать и о том, что Луконин всё же к постижению высоких материй не стремился. По крайней мере они не занимали первых главенствующих строк в условном перечне тем, его интересовавших. Посему-то и запомнился он огромной читательской аудитории как поэт, создавший цикл фронтовых стихов, как лирик, писавший удивительно тёплые и искренние стихи. А также и как поэт-гражданин, воспевавший человека-созидателя и грандиозные народные стройки, родную страну, многие её города и веси, а вместе с ними матушку-Волгу, Сталинград, Ленинград, Москву, рабочий класс и его лучших представителей. Ну и, естественно, как гуманист, интернационалист, не устававший восхищаться общемировой и советской культурой, поэзией, литературой, своими собратьями по перу.

Важно отметить и то, что за четыре десятилетия творческой деятельности, подкреплённой без малого тремя десятками книг стихов, Луконин, служивший поэзии истово, всегда оставался предельно искренним поэтом, переживания которого порою брали за живое.

Что-то верить стал я

в каждую примету.

Серой синью

стынет волжская вода.

Может, скоро

я в последний раз

к тебе приеду

и останусь,

не расстанусь.

Навсегда.

Волга-родина,

прости слова восторга,

и прости меня за всё,

что умолчал.

Я живу тобой,

плыву тобою, Волга,

знаю твёрдо —

ты последний мой причал. <…>

Отзови от всех земных широт меня.

Волга-родина!

Я твой.

Я капля Волги.

Искра малая

от вечного огня.

«Капля Волги» — так метафорично, выразительно, откровенно и назовёт Луконин стихотворение, написанное им на протяжении 1974—1975 годов, в котором звучит это приведённое выше признание. Признание, в котором доминантой станет не только искренняя, сыновняя любовь к Волге, но и духовная с ней неразрывность. И узы её, этой нерасторжимой связи, по-настоящему широки, всеохватны, как и сама великая река, «Волга-родина», без родства с которой поэт себя не мыслит.

А как всей душою переживал Луконин за судьбу Сталинграда! Как верил в его светлое будущее, посвятив легендарному и дорогому сердцу городу такие стихи, как «Сталинградцы», «Дорога в Сталинград», «Окна», «К проекту Сталинграда», «Дом номер один», «Первая смена». Написанные на рубеже 1944—1947 годов, они и в наши дни воспринимаются по-особому. В них явственно живет неистребимая вера в могущество несломленного и непокорённого города, в его скорейшее восстановление и новые свершения.

Я хочу,

не для иностранца,

чтоб векам не казалось сказкою, —

пусть на гордой земле останется

след сражения сталинградского.

Пусть останется в городе нового

рядом с домом сержанта Павлова

корпус дома, в бою спасённого,

связь былого и небывалого.

Рядом с новыми по соседству

быть домам — ветеранам сражения,

чтоб могли мы вглядеться в детство

сталинградского поколения.

С верой в завтрашний день и твёрдым убеждением в том, что только живая каждодневная жизнь, напряжённый труд, рождающийся в сплочённых рабочих коллективах, способны развивать и прославлять город Ленина, он в 1948 году напишет стихотворение «Другу — ленинградскому поэту». Обращаясь в нём к неназванному другу и собрату по поэзии, Луконин заявляет:

Но Ленинград — не музейный склеп,

а вы — не экскурсоводы.

Ленинград наш не Питер, нет,

не особняки и прочее.

Славятся

в свете грядущих лет

руки его рабочие. <…>

Славится город, слитый с Невой,

к коммунизму идущий,

не заспиртованный,

а живой,

не бывший,

а вновь грядущий!

Я буду ездить из года в год.

Друг мой, хочу я,

чтобы

ты на Кировский вёл завод

меня для моей учёбы.

Его работа,

моя мечта

слиты в делах отчизны.

Да здравствует вечная красота

живой,

не музейной жизни!

Те послевоенные годы будут для поэта, активно воспевавшего, славившего труд и человека труда, отмечены и выходом в свет поэмы «Рабочий день», за которую он в 1949 году удостоится Сталинской премии второй степени.

Это значительное произведение, убедительно изобразившее картину жизни Сталинградского тракторного завода, его работников, их внутренний мир, творческие дерзания и устремления, было создано поэтом на живом материале. Как-то в столовой сборочного цеха её директор поведала поэту историю о сыне Дмитрии, погибшем в бою. Проникшись судьбой её непридуманных героев, Луконин и напишет свою поэму-симфонию, запечатлевшую темы значительные, такие как ценность труда, рабочие и человеческие отношения, новаторство на производстве, работа комсомола, взаимоотношения поколений. И, бесспорно, раскрывшую тему матери, представленную в образе Антонины Петровны Бадиной, человека вроде незаметного, но живого и деятельного.

Она воспитает сына Дмитрия, которому суждено будет погибнуть, защищая завод, отдав свою жизнь за то, чтобы мать осталась жить. И Бадина, не растеряв своей материнской теплоты, воспитает сироту Валю, а потом пойдёт работать в детский сад, заполнив тем самым пустоту, образовавшуюся после гибели сына. Но также и для того, чтобы воспитанные ею дети выросли такими же мужественными, как и сын Дмитрий.

Рассказывая детям сказку, Бадина вспоминает август 1942 года, когда её сын сознательно пошёл на спасение родного Тракторного завода.

Вот оно,

двадцать пятое августа

сорок второго года.

Громом забита нагусто

степь вокруг завода.

Нахлынула ночь кромешная,

пожарами колыхая.

Надвинулась речь нездешняя,

мышиномундирная стая.

Защитникам же завода в этой кромешной жуткой ночи, когда ненавистный враг находился совсем рядом, отчётливо вспоминается:

Мы здесь котлованы вырыли,

кострами землю оттаивая,

строили,

проектировали,

свободной земли хозяева.

Мы переносили трудности,

мёрзли, недоедали

во имя счастливой юности

коммунистической дали.

Все наши мечтанья выражены

в домах,

в корпусах завода,

мы в стенах наш лозунг

выложили:

«Пятилетку — в четыре года».

И встал он,

наш Сталинградский,

поднялся, красавец редкий,

свет гордости нашей братской —

первенец пятилетки.

Переполненные праведным гневом, защитники завода непреклонны и неумолимы:

...Слышишь ты,

свора жадная!

Нет,

счастье не отдадим мы!

Трудом своим честным, правдою,

мы совестью непобедимы!

Святая наша традиция

Лениным нам оставлена,

крещена в огне Царицына,

народным трудом прославлена.

Содружество наше прочное —

полки трудового народа,

сила наша рабочая —

в бой от ворот завода!

Как былинный молодец, олицетворяющий Русь-матушку, как разумное, сильное, недавно повзрослевшее дитя, воспитанное Советской властью, выпестованное ею и поставленное на крыло, встаёт во весь рост и Дмитрий Бадин.

Третий день полыхает боем

ради юности,

счастья ради.

Светлый мир оградил собою

комсомолец Димитрий Бадин.

Вспыхнул танк,

полыхнуло в уши.

— Мама, встану я,

слышишь, мама…

Завершая свой рассказ, напоминая деткам о том, что на заводе заканчивается третья смена и за ними сейчас придут их мамы, Анна Петровна как бы подводит своеобразный оптимистичный итог, говорящий в том числе и о том, что народные жертвы на войне были не напрасны:

И плывёт на руках народа

та мечта,

что в бою носили,

мимо тракторного завода

в вечной гордости,

в полной силе.

Прямо в новое пятилетие,

к коммунизму нашему

близкому,

детство Димы

плывёт в бессмертие

мимо памятника Дзержинскому.

«У Луконина было рабочее упрямство, воспитанное смолоду на Сталинградском заводе, — писал Антокольский. — Вот почему поэма «Рабочий день» буквально до предела нагружена правдой и всегдашней спутницей правды — совестью. Совесть в русском языке соседствует с добросовестностью. Вот две спутницы поэта — его музы. Лучших и не придумаешь, хотя они не значатся среди девяти камен по классическому счёту. Они типично русские и близки лермонтовской музе».

Потому-то, задумываясь сегодня о фигуре этого удивительного, чрезвычайно совестливого русского, советского поэта, вновь обращаясь к страницам его биографии, где особо выделяются годы Великой Отечественной войны, ставшие для него суровым испытанием, — эти заметки никак не хочется завершать. Наоборот, есть потребность порассуждать над фронтовой поэзией, поэмами «Дорога к миру», «Поэмой встреч», «Признанием в любви», «Поэмой возвращения», «Обугленной границей», сборником стихов «Необходимость», за который кавалер орденов Ленина и Трудового Красного Знамени Михаил Луконин в 1973 году был удостоен Государственной премии СССР. Но, увы, газетные рамки вынуждают меня на этом поставить точку. Впрочем, по-другому бы и не получилось: поведать о Луконине всё и сразу, конечно, невозможно. А посему обратитесь к его не растерявшим своей поэтической привлекательности и актуальности книгам самостоятельно. Уверяю, мудрая, патриотичная, прекрасная поэзия Михаила Луконина никогда не оставит вас равнодушными.

Руслан СЕМЯШКИН

Источник: «Правда»