Памятник Пушкину – русский народ

Вышел из печати сборник «Памятник Пушкину – русский народ». Книга посвящена предстоящему 220-летию со дня рождения А.С. Пушкина и составлена сопредседателем правления Союза писателей России, заместителем председателя Высшего совета ВСД «Русский Лад» Л.Г. Барановой-Гонченко. Некоторые высказывания о Пушкине, приведённые на страницах книги, мы публикуем сегодня на нашем сайте.

 ***

B.C. Никитин:   <...> В литературе дело Ломоносо­ва в борьбе с русофобией продолжил А.С. Пушкин (1799-1837). Если Ломоносов был автором русской грамматики и учебника риторики, то Пушкин стал создателем литературного русского языка и соединил воедино понятия «язык» и «народ». Он продолжил начатое великим русским баснописцем И.А. Крыловым на­сыщение литературных произведений народной мудростью. Пушкин по-своему боролся с западничеством и укреплял русскомыслие. В своём цикле «Маленькие трагедии» он ярко раскрыл главные пороки западного общества: сребролюбие («Скупой рыцарь»), зависть и коварство («Моцарт и Сальери»), безнравственность и разврат («Шаги командора»). А вот в «Повестях Белкина» он показал без прикрас русский ха­рактер и его коренное отличие от западного. В повести «Вы­стрел» Пушкин указал, что у русскомыслящих есть черта ха­рактера, за которую они не переходят. Это черта, за которой человек становится зверем, алчущим смерти другого. Ведь мог и имел право Сильвио застрелить графа, но не застрелил, оставшись человеком. Русофобы не простили Пушкину его приверженность к русскомыслию. Он был убит, и молодой поэт М.Ю. Лермон­тов (1814-1841) в страстных строках своего стихотворения «На смерть поэта» заклеймил истинных палачей «свободы, гения и славы» - русофобствующее официальное общество, толпящееся у трона. <...> (Из книги «Русофобия и русскомыслие в судьбе России»)

***

А.П. Платонов: <...> Но в чем же тайна произведений Пушкина? В том, что за его сочинениями – как будто ясными по форме и пре­дельно глубокими, исчерпывающими по смыслу – остается нечто еще большее, что пока еще не сказано. Мы видим море, но за ним предчувствуем океан. Произведение кончается, и новые, еще большие темы рождаются из него сначала. Это семя, рождающее леса. Мы не ощущаем напряжения поэта, мы видим неистощимость его души, которая сама едва ли знает свою силу. Это чрезвычайно похоже на обыкновенную жизнь, на самого человека, на тайну его, скажем, сердце­биения. Пушкин – природа, непосредственно действующая самым редким своим способом: стихами. Поэтому правда, истина, прекрасное, глубина и тревога у него совпадают ав­томатически. Пушкину никогда не удавалось исчерпать себя даже са­мым великим своим произведением, - и это оставшееся вдохновение, не превращенное прямым образом в данное произведение и всё же ощущаемое читателем, действует на нас неотразимо. Истинный поэт после последней точки не падает замертво, а вновь стоит у начала своей работы. У Пушкина окончания произведений похожи на морские горизонты: достигнув их, опять видишь перед собою беско­нечное пространство, ограниченное лишь мнимой чертою. <…>Разве не повеселел бы часто грустивший Пушкин, если бы узнал, что смысл его поэзии – универсальная, мудрая и мужественная человечность – совпадает с целью социализ­ма, осуществлённого на его же, Пушкина, родине. Он, меч­тавший о повторении явления Петра, «строителя чудотвор­ного», что бы он почувствовал теперь, когда вся петровская строительная программа выполняется каждый месяц (счи­тая программу, конечно, чисто производственно – в тоннах, кубометрах, в штуках, в рублях: в ценностном и в количе­ственном выражении)... Живи Пушкин теперь, его творче­ство стало бы источником всемирного социалистического воодушевления... Да здравствует Пушкин - наш товарищ! Из статьи «Пушкин – наш товарищ»,

1937 год

***

В.А. Жуковский: <...> Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия и обратить в добро заслуженное; ты более, не­жели кто-нибудь, можешь и обязан иметь нравственное до­стоинство. Ты рожден быть великим поэтом: будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, всё твоё возможное счастие и все вознаграждения. Обстоятельства жизни, счаст­ливые или несчастливые, шелуха. Ты скажешь, что я пропо­ведую с спокойного берега утопающему. Нет! я стою на пу­стом берегу, вижу в волнах силача, и знаю, что он не утонет, если употребит свою силу, и только показываю ему лучший берег, к которому он непременно доплывёт, если захочет сам. Плыви, силач! <...> По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе.

 1824

 ***

Н.В. Гоголь:  При имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более назваться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лек­сиконе, заключилось все богатство, сила и гибкость наше­го языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство. Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет. В нем русская природа, русская душа, русской язык, русской характер отразились в такой же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла. Самая его жизнь совершенно русская. <...>. Он при самом начале своем уже был национален, по­тому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа. Поэт даже может быть и тогда национален, когда описывает совершенно сторонний мир, но глядит на него глазами своей национальной стихии, глазами всего народа, когда чувствует и говорит так, что со­отечественникам его кажется, будто это чувствуют и говорят они сами. Если должно сказать о тех достоинствах, которые составляют принадлежность Пушкина, отличающую его от других поэтов, то они заключаются в чрезвычайной быстро­те описания и в необыкновенном искусстве немногими чер­тами означить весь предмет. Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое описание; кисть его летает. Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина. <...> Тут всё: и наслаждение, и простота, и мгновенная высокость мысли, вдруг объемлющая священ­ным холодом вдохновения читателя. Здесь нет этого каскада красноречия, увлекающего только многословием, в котором каждая фраза потому только сильна, что соединяется с дру­гими и оглушает падением всей массы, но если отделить её, она становится слабою и бессильною. Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозна­чают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт. <...> 

1835

***

Н.А. Полевой: <...> Пока был он жив, пока он являлся между нами, мы забывали Пушкина настоящего, и смотрели в настоящем только на Пушкина будущего. Но самое это требование цело­го и могущественного народа от одного человека, эта боязнь всех за одного, это общее ожидание, что поэт, новым, бурным переливом гения через скалы и утесы, удовлетворит каждой новой потребности наших умов и сердец, - вот мера гения Пушкина. К нему, и только к нему одному, относились наши требования и ожидания; только за него одного мы трепета­ли и боялись. Другие пели или, когда угодно, писали: но кто препятствовал им петь и писать, как им угодно и что угодно? Спокойно могут и теперь, после Пушкина, все другие петь и писать, потому что в русском поэтическом мире, кроме его одного, мы ни за кого не боимся и ни от кого ничего не на­деемся. Таково было место Пушкина-поэта в современной Рос­сии. Оглянитесь кругом: нет другого Пушкина среди пяти­десяти миллионов нашего славного, умного русского народа! Русская почва плодородная на великое. Пушкины являют­ся снова; еще прекраснее будут они, посреди нас, живущих нынче – нет другого Пушкина. Это говорим мы, современни­ки его, и это подтвердит потомство...

 1837

 ***

Ф.М. Достоевский:  <...> Явление Пушкина есть доказательство, что дерево цивилизации уже дозрело до плодов и что плоды его не гни­лые, а великолепные, золотые плоды. <...>
 <...> У нас всё ведь от Пушкина. Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был бесприме­рен и удивителен, представлял для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения, которого мы, прибавлю к слову, до сих пор еще оценить не в силах. <... > Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, един­ственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания на­шего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и по­явление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пуш­кин есть пророчество и указание. < ... >
 <...> Вы созерцаете сами и соглашаетесь: да, это есть, стало быть, и дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа есть, и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, ве­ликая надежда за русского человека. В надежде славы и добра Гляжу вперед я без боязни, - сказал сам поэт по другому поводу, но эти слова его можно прямо применить ко всей его национальной творческой деятельности. И никогда еще ни один русский писатель, ни пре­жде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин. <...> Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмерт­ные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлёк бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим те­перь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую вели­кую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.

 1861, 1876, 1880

 ***

 И.С. Тургенев: <...> Будем надеяться, что всякий наш потомок, с любовью остановившийся перед изваянием Пушкина и понимающий значение этой любви, тем самым докажет, что он, подобно Пушкину, стал более русским и более образованным, более свободным человеком! Пусть это последнее слово не удивит вас, мм. гг.! В поэзии – освободительная, ибо возвышающая, нравственная сила. Будем также надеяться, что в недальнем времени даже сыновьям нашего простого народа, который теперь не читает нашего поэта, станет понятно, что значит это имя: Пушкин! – и что они повторят уже сознательно то, что нам довелось недавно слышать из бессознательно ле­печущих уст: «Это памятник – учителю!»

 1880

 ***

 М. Горький: <...> Это были поэмы Пушкина. Я прочитал их все сразу, охваченный тем жадным чувством, которое испытываешь, попадая в невиданно красивое место, - всегда стремишься обежать его сразу. Так бывает после того, когда долго ходишь по моховым кочкам болотистого леса и неожиданно развер­нется пред тобою сухая поляна, вся в цветах и солнце. Ми­нуту смотришь на нее очарованный, а потом счастливо обе­жишь всю, и каждое прикосновение ноги к мягким травам плодородной земли тихо радует. Пушкин до того удивил меня простотой и музыкой сти­ха, что долгое время проза казалась мне неестественной и читать ее было неловко. Пролог к «Руслану» напоминал мне лучшие сказки бабушки, чудесно сжав их в одну, а некоторые строки изумляли меня своей чеканной правдой. Там, на неведомых дорожках. Следы невиданных зверей, - мысленно повторял я чудесные строки и видел эти, очень знакомые мне, едва заметные тропы, видел таинственные следы, которыми примята трава, еще не стряхнувшая капель росы, тяжёлых как ртуть. Полнозвучные строки стихов запо­минались удивительно легко, украшая празднично всё, о чём говорили они; это делало меня счастливым, жизнь мою - лег­кой и приятной, стихи звучали, как благовест новой жизни. Какое это счастье - быть грамотным! <...>

 1916

 ***

А.В. Луначарский: <...> То было ранней весной, такою ранней, когда всё было покрыто туманом, талым снегом, когда в воздухе с необыкно­венной силой множились и роились болезнетворные микро­бы, - ветреной, серой, грязноватой весной. Но те, которые пришли раньше Пушкина, не видели весеннего солнца, не слышали журчанья ручьев, не оттаяли их сердца. Косны были их губы и бормотали в морозном воздухе неясные речи. А те, кто пришёл после Пушкина, оказались в положении продол­жателей, ибо самые-то главные слова Пушкин сказал. <...>
<...> Пушкин был русской весной, Пушкин был русским утром, Пушкин был русским Адамом. Что сделали в Ита­лии Данте и Петрарка, во Франции – великаны XVII века, в Германии – Лессинг, Шиллер и Гёте, – то сделал для нас Пуш­кин. Он много страдал, потому что был первым, хотя ведь и те, которые пришли за ним, русские «сочинители», по при­знаниям их, от Гоголя до Короленко, немало скорби вынесли на плечах своих. Он много страдал, потому что его чудесный, пламенный, благоуханный гений расцвёл в суровой, почти зимней, почти ночной ещё России, но зато имел «фору» пе­ред всеми другими русскими писателями. Он первый пришёл и по праву первого захвата овладел самыми великими сокро­вищами всей литературной позиции. И овладел рукою властной, умелой и нежной; с такой пол­нотой, певучестью и грацией выразил основное в русской природе, в общечеловеческих чувствах, во всех почти обла­стях внутренней жизни, что преисполняет благодарностью сердце каждого, кто впервые, учась великому и могучему русскому языку, впервые приникая к родникам священного истинного искусства, пьет из Пушкина. <...>

 1922

 ***

 Я. Колас: Я хорошо помню: в детские годы в моей пастушеской сум­ке лежал небольшой, изрядно потрёпанный томик пушкин­ской поэзии. К тому времени я уже кое-как научился читать, и чтение стало моей страстью. В подходящие минуты среди природы, где-нибудь на опушке бора или в прибрежном ив­няке, я с увлечением читал поэмы и стихи Пушкина, заучи­вая их па память. < ... > Умом я тогда, может быть, не понимал еще красот и мыслей этой бессмертной поэзии, но своим дет­ским сердцем чувствовал непреодолимую власть чарующего пушкинского стиха. < ... > Я люблю Пушкина за ясный, широкий, разнообразно по­этический горизонт, за его чуткое и гуманное отношение к людям. <...> Я люблю его за неспокойный, протестующий дух, за интернационализм его поэзии. <...> Братская друж­ба русского и белорусского народов нерасторжима. Ярким свидетельством тому – неизменная наша любовь к Пушкину.

***

М. Пришвин:

ПАМЯТНИК ПУШКИНУ

Бывает, весенняя вода прорвёт плотину, смоет мостки, и останутся от всех мостков одни только колышки, и они-то бывают мерой того, как глубоко когда-то стояла вода. Так и памятник Пушкину останется мерой, до какой высоты мо­жет доходить полнота человеческой жизни.

Бывает, весенняя вода, спадая, оставляет на лугу льди­ны, указывающие на то, как далеко разливалась вода. Так и памятник Пушкину указывает нам высший предел разлива нашей души. А мы смотрим, и надеемся, и ждем, что придёт новый Пушкин и установит нам новую даль.

И так тоже приходит утешение, что Пушкин Пушкиным, а я в своем собственном деле разливался не хуже и сделал всё, что только мог... и что памятник Пушкину ставится не самому Пушкину: какое дело Пушкину до своих памятников! Он ставится только для общества, как мера разлива души че­ловеческой.


1951

***

С полным текстом издания можно ознакомиться в нашей библиотеке.