Муза с красными крыльями

Татьяна Михайловна Глушкова в конце 1980-х – начале 1990-х годов была постоянным автором «Нашего современника». Она публиковала на страницах нашего журнала, кроме своих стихотворений, такие фундамен­тальные, резкие, боевые публицистические статьи, как «О “русскости", о счастье, о свободе», «Хищная власть меньшинства», «Боюсь, как бы ис­тория не оправдала меня...» (о Константине Леонтьеве). Её слово было тогда крайне необходимым в той борьбе, которую вёл журнал с повсеместно насаждавшейся русофобией, с теми зачатками социального расизма, который через несколько лет расцвёл махровым цветом в средствах массовой информации.

И в это же самое время всё более и более ощущалось её противостояние линии «Нашего современника» на собирание воедино всей отечественной истории, раздираемой тогда на куски. Со многими нашими авторами мы не соглашались тогда по принципи­альным моментам, публикуя при этом их сочинения, рассчитывая на серь­ёзный диалог, на животворную дискуссию, многое могущую прояснить и в истории, и в современности. Критики, публицисты отчаянно спорили на наши страницах друг с другом, при этом признавая необходимость выска­зывания противоположной точки зрения по многим моментам. Бремя бы­ло острейшее, чреватое катастрофой, которую мы всеми силами стреми­лись отодвинуть от нашего порога. Наверное, не было тогда более свобод­ного в этом отношении журнала, чем «Наш современник». Другое дело, когда иные авторы переходили грань в своих претензиях к друг другу и к журналу. Тогда с ними приходилось расставаться с нелёгким сердцем. Так, увы, произошло и с Татьяной Глушковой.

Свои статьи она писала «силой яростного ума», как признавалась в од­ном из писем. Ярость, когда сдерживаемая, а когда всё более вырывавшаяся наружу, — отличительная черта её публицистики тех лет. Точнее было бы сказать о страсти, временами переходящей в ярость. Беспристрастным хладнокровным аналитиком Татьяна Михайловна быть просто не умела.

Статьи Глушкова писала пространные, многословные, въедливо ана­лизируя взгляды и эволюцию своих противников или бывших союзников, ко­торых она в один прекрасный день переставала считать таковыми. И ког­да к взгляду пристрастного, но подробного и вдумчивого аналитика приме­шивалось нечто личное, продиктованное якобы или в действительности недостаточным вниманием к её оценкам и прогнозам – тут начиналась полемика ради самой полемики.

«Наша трудная подруга» – так озаглавил некролог, посвящённый ей, Владимир Бондаренко. Общение с ней, даже в период благодушия и душевной открытости, действительно, стоило немалого труда. Она была удивитель­ным собеседником, чьё напряжение и богатство мысли и языка лишь в малой степени передавали её печатные работы. И в то же время приходилось волей-неволей ожидать какого-либо выпада, подчас основанного на придуман­ном ей самой посыле, по заключённого в безупречную логическую форму.

...Всё меньше и меньше остаётся людей из того поколения, поколения ярких творцов, бескомпромиссных борцов на русской ниве. Всё их пристрастие, вся их несправедливость уходит за дымку времени. Остаются с нами их труды, их тексты, долженствующие войти в патриотические хрестоматии для будущих поколений. Останутся в ней лучшие стихо­творения и статьи Татьяны Глушковой.

***

«Татьяна Михайловна Глушкова умерла на первой пасхальной неделе пер­вого года нового тысячелетия. Милосердная христианская традиция сулит лю­дям, уходящим в свете Пасхи, горние обители и высокое успокоение. И, ка­жется, немногие в поколении Глушковой были более достойны этих редких даров, чем она, потому что немногие жили в таком духовном напряжении», – этими словами начинается статья Валентина Курбатова «Своя от своих», пред­варяющая поэтическую книгу Татьяны Глушковой «Не говорю тебе прощай...» (М.: Молодая гвардия, 2002). Такое утверждение может вызвать недоумение у многих – ведь слова эти сказаны не только об одном из самых ярких пред­ставителей литературы последней трети XX века – критике, публицисте, по­эте, мыслителе, – но и об одном из самых спорных и сложных литераторов, с которым связаны серьёзная полемика, до сих пор не прошедшие и совсем не пустые обиды друзей, соратников, единомышленников – людей бесконеч­но талантливых, внесших большой вклад в русскую литературу и лично для меня, да и для многих никак не менее уважаемых, чем Татьяна Михайловна Глушкова.

И всё же, оставив давние споры и не берясь творить суд, скажу, что, на мой взгляд, в творчестве и жизни Татьяны Глушковой есть нечто та­кое, что заставляет с пониманием и вниманием принять слова, сказанные Ва­лентином Курбатовым. В судьбах настоящих писателей и в лучшем, что они создали, всегда есть нечто настолько удивительное и драгоценное, что за­ставляет оставить в стороне всё временное, земное, и вглядеться в главное – в проявление Божьего Промысла о человеке, в Божьи Дары и в удивительные вызревшие творческие плоды.

Наблюдение за любым писателем сквозь волшебную призму его творче­ства и, тем более, за поэтом через его поэзию позволяет понять не внешнюю, житейскую, отягчённую земным, а внутреннюю суть его судьбы, Божий замы­сел о человеке, ибо поэзия для поэта и есть сокровенное, тайное движение его души к вечному. Так происходит и с Татьяной Глушковой – и даже беглый, неподробный взгляд на её поэтическую судьбу, на широкое медленное и вольное течение её внутреннего поэтического «Днепра», её «Иордана» от Со­фии Киевской к Небесному Граду, на мой взгляд, представляет достаточно редкую возможность попытаться увидеть то, что обычно творится прикровенно и о чём нам, грешным, и рассуждать-то не по чину, - как обычному чело­веку, не священнику и не монаху, даются Божии дары, как они живут и развиваются в человеке, как образуют сердце и суть его судьбы, как творится Промысел Божий.

Детство Татьяны Михайловны Глушковой прошло в Киеве, где ребёнком она пережила оккупацию, а позже и смерть родителей. В её детстве «всё на­зывается: война. // Всё называется: "под немцем". // Под ним – и осень, и весна, // и две зимы, и та сосна, // и этот луг, и страх под сердцем...» Медленный детский созерцательный взгляд скользит, фиксируя мельчайшие подробности и детали происходящего: «Там снаряд, говорили, упал, // он воронку на площади выел»; «А мне туда и близко не велят... // Там пожива­ют мёртвые солдаты. // Там, говорят, в дурмане мины спят // и рвутся, без войны уже, снаряды». А надо всем этим – в уже освобождённом Киеве – «чёрной печали тарелка» и «...гордые радиосводки – // после Курска и по­сле Орла. // И ни крохи у нас, ни щепотки // хлеба, соли – зима подмела!» Но ещё выше – над чёрным репродуктором, над разорённым войной Киевом, над мрачным Днепром – золотые купола Лавры и Софии. «Когда – какие вольные подарки! // печалями печали утоля, // смотрела в синь сквозной Софийской арки, // а дале были минные поля». София Киевская, Лавра не­изменно вырастают над детством и над войной, высятся над нею своими ку­полами. «Днепра недобрая вода, // руины Лавры над рекою». «И вырастает многоглавый дом – // он звался родиной, он равен был Отчизне...» Золотые купола Софии и Лавры сияют и над долгожданной Победой: «Всё называется: весна. // Всё величается: победа, // и пчёлы золотого лета // летят, не гаснут дотемна». «На широте громадного Днепра, на высоте обугленной Софии» запечатлелось в душе главное, что определило характер и судьбу по­эта.

Что происходило в Софийском соборе, когда сначала ребёнком, а потом подростком Татьяна Глушкова всматривалась в лик древней Оранты, – на­всегда останется тайной. Божьи пути творятся прикровенно. Но ничего не бы­вает случайно. А древние святыни часто меняют судьбы прикоснувшихся к ним людей. И уж тем более не могут быть случайными совпадения в глубинной сути происходящего. «Дары божьи», «таланты», щедро проявившиеся позже в Татьяне Глушковой, в представлениях православной традиции всегда связаны с Софией – Премудростью Божией. Дар слова и дар яркого, худож­нического видения мира, дар лирического восприятия действительности и дар острого критического ума, дар прозорливого публициста и философский дар к постижению гармонических «связей» между явлениями – путей устрояющей весь мир Софии. Ведь сказано: «Премудрость поможет мудрому» (Еккл.7,19) и: «Премудрость, художница всего» (Пром. 7:21). В Православии Премуд­рость Божия – это и София Троица, и София Христос, и вместившая в себя Бога Слова Богородица, Дом Софии, и земное воплощение Софии – Церковь Христова. Премудрость, сотворившая мир, творящая души, судьбы и дороги. Война и Победа, встреченная под куполами Софии Киевской, в сознании Та­тьяны Глушковой навсегда слились со святостью. И определилось главное в её характере и мировоззрении – мудрость мира была для неё в крепком сто­янии, а единственные потери, на которые никогда не могла согласиться её ду­ша, – это потеря Родины и потеря Победы. Всю жизнь она жила русским сло­вом, пламенеющим желанием правды и постижения истины вопреки всему и любой ценой. Ведь не зря в каноне Софии, Премудрости Божией, поётся: «Концы вселенныя, и вся, яже на ней, и небо небесем Премудрость основа, Та бо всех нас созда, Тою цари царствуют, и сильнии держат землю, и муд­рые пишут правду».

В творческой судьбе Татьяны Глушковой София Киевская возникает сра­зу, отчётливо и судьбоносно: это первое жизненное поражение и первая по­этическая победа. «София Киевская» – так называлась дипломная работа, предоставленная выпускницей Литературного института им. М. Горького в ка­честве диплома: «...над водой, над горой, над тёмной зеленью кружит цве­том молодого золота купол Софии. Её пощадила даже война. Её знают здесь все. и не замечают. Но если бы её вдруг не стало, город бы опустел», – пи­сала Т. Глушкова в предисловии к своему поэтическому циклу. «Я буду камень слушать в эту ночь, // пока рассвет взбирается по круче, // пока по кругу, медленному кругу // плывет на юг холодная звезда...» Вслушивание в камни дровней святыни вслушивание в невидимые пути и потоки, творящие мир, в полноту мира, в неслышимый простым ухом голос Премудрости Божией: «...и только потом я поняла, что камни – это память о людях, что прикасались к камню руками, прикладывали к ним слой разум, воплощали в нём лю­бовь, горесть, бунт. И тогда слово “предки" я стала понимать как “отцы". Столетия сдвинулись, и даже самые дальние перестали быть пропастью за спи­ной».

А еще в том же поэтическом цикле возникает воздевшая руки к Небу древняя киевская Оранта – Богоматерь, «Молящая», «Нерушимая стена»: «...Оранта! // Оранта, // Оранта! // Руины // и раны // отмолит, омоет // Мария Оранта!..» В древней иконописи Премудрость часто изображалась как Оранта. Верно это и для Софии Киевской: «...но где же в Софийском Соборе то, что сызначала дало ему имя, - где главная святыня его?.. Этою основною соборною святынею является палладиум Киева – славная и чудодейственная “Нерушимая стена" <...> отсутствие Младенца, воздетые руки, вся постанов­ка тела до такой степени приближают “Нерушимую стену” к Орантам древней­шей христианской иконописи, что делается несомненным, что в “Нерушимой стене" Богородица представлена как Оранта, т. е. выражает ту же идею, что и древние Оранты... “Нерушимая стена” есть монументальное изображение Церкви... изображение невещественного дома Софии Премудрости Божией» (П. Флоренский. «Столп и утверждение истины»).

Защита диплома проходи­ла в 1965 году, во время гонений на христианство и разрушения церквей, и в поступке молодой Татьяны Глушковой сразу проявились главные черты её характера – безоглядная смелость, умение разглядеть в переплетении многих событий самое главное и стоять за него до конца. Была ли Татьяна Глушкова в ту эпоху, как теперь принято говорить, «воцерковлённой» веру­ющей? Как и большинство советских людей – нет. Но и неверующей, как лю­бого поэта, её назвать нельзя. Ей ещё предстояло пройти путь ко Христу. Но разве стремление к добру, красоте и истине не путь к Богу? Стихотвор­ный цикл о святыне детства для начинавшей в то время увлекаться древнерус­ской архитектурой Глушковой был главным, принципиально важным поступ­ком. А дальше произошло неизбежное. Известнейший в тс годы поэт, руко­водитель семинара Илья Сельвинский в защите диплома Татьяне Глушковой отказал. Институт она окончила со справкой. Но от стихов о Софии Киев­ской не отступилась. А лотом произошло чудо. Через полгода Т. Глушкова за­щитила диплом, причём на «отлично». Её поддержал Сергей Сергеевич На­ровчатов, отметивший, что стихи её связаны между собой чувством, которое мы сухо называем русской темой, и по-хорошему национальны без чванства и ненужной полемичности.

«Всем, кого не убила война», вышла не только великая свобода, но и жизнь – с особыми остротой и трепетом ценимое и воспеваемое бытие. Свет Софии не оставлял Татьяну Глушкову никогда, и что, если не посыл к по­стижению истины, были её бесконечные штудии Пушкина, Блока, русской классики и мировой литературы, работа в Михайловском, поездки по древ­ним русским городам, желание изучить и понять до глубин Россию, увлече­ние славянофилами, поиск связей в русской истории и культуре, поиск пол­ноты бытия, а значит, поиск гармонии, всеобщего космичного мышления. Очень верный и точный портрет Татьяны Михайловны Глушковой тех лет дал Сергей Куняев в своём послесловии к составленной им уникальной книге ста­тей Татьяны Глушковой «О “русскости", о счастье, о свободе» (М.: «Алго­ритм», 2016): «Её печатные работы лишь в некоторой степени передают на­пряжение и богатство мысли и языка, воплощавшееся в беседах о русской классике. Разговаривать с ней о поэзии, о писательских судьбах было под­линным наслаждением. В самых рискованных посылах, сопоставлениях, в са­мых агрессивных оценках, в самых пристрастных заключениях она была ло­гична и артистична, словно продолжала традицию литературных “table- talk’oB", идущих с начала XIX столетия. В юности, проникнувшись пушкинским духом и ощущением пушкинского бытия во время работы экскурсоводом в Михайловском, она как будто следовала сверхзадаче создания гармонично­го единства поэзии, устной речи и эпистолы как единого текста...»

Обраща­ет на себя внимание определение, данное Сергеем Куняевым жанру, в кото­ром работала Татьяна Глушкова: «Впрочем, Глушкова подходила к явлениям литературы не как критик и, тем более, не как историк литературы. Скорее здесь можно и нужно говорить о видении глазами поэта. Но поэта, видящего настолько пристально и читающего настолько вдумчиво, что подобной въед­ливости могли бы позавидовать иные профессиональные учёные. Во всяком случае, её прочтение Пушкина провоцирует говорить о ней не как об исследо­вателе, а как о собеседнике». Наблюдение принципиально важное: именно беседой, вдумчивым диалогом с великими мира сего, который посто­янно дерзала вести через века и пространства Татьяна Глушкова, объясняют­ся многие особенности её творчества.

А такие беседы не проходят бесследно. В её поэзию властно входит от­меченная когда-то Наровчатовым русская тема. Киевская Русь детства воз­растает и расширяется до пушкинской великой державы. Стихи семидеся­тых-восьмидесятых – это созерцание русской жизни, медленное, как родной равнинный Днепр, текущий к своей высокой Небесной цели – любование Михайловским, дворянскими усадьбами, Псковом, Новгородом, Прибалти­кой, Москвой. Татьяна Глушкова – верная ученица и последовательница рус­ских классиков. Она – мастер стиха, стремящийся к классической ясности и прозрачности. Глушкова существует внутри живой традиции. Поэзия её – постоянное вслушивание в камни русской истории, беседа с «предками», ко­торые в вечном свете Киевской Софии давно стали для неё «отцами», как ста­ли родными все ушедшие тысячелетия. И, конечно же, это нескончаемый ди­алог, непрекращающаяся живая беседа с русскими поэтами. В стихах много реминисценций, перекличек, скрытых цитат из Пушкина, Некрасова, Тютче­ва, Фота, Блока, Бунина, Ахматовой. Но при этом перед нами — живая речь современника со своим, ярко очерченным, ни на кого не похожим стилем, языком и миром. О чём бы ни писала Татьяна Глушкова – это всегда Россия, «...земля, в которую сойду, // которая в наследство мне досталась...»

Стихи её – бесконечное любование Россией в мельчайших её деталях и проявлени­ях. Глушкова словно стремится к леонтьевскому пониманию гармонического, к полноте, высокоразвитости жизни, к стадии цветения «полнокровно вызрев­шего явления». Сколько разных пейзажей приходит со страниц её книг! «Что за ночь! Соловьиное пенье, // в небесах – молодые огни, // сам Господь го­лубые сирени // рисовал в этой влажной тони. // Сам Господь, позабыв про заботу, // как дитя, затаясь в лопухах, // в курослеп рассыпёл позолоту, // оставлял жемчуга на ветвях». Сколько всяческих тварей приходит к читателю – копошащихся, жужжащих, поющих, свистящих: совы, мыши, стрекозы... И непрестанный шум черемухи, бурьяна, овсов... «Эта жадность к тому, что живёт: // обонять, услыхать, наглядеться – // сводит скулы, и стиснут мой рот // прозорливою скрытностью детства...» Тут и кучерские усы овсов, и «черемуховый ветер», и медленная сова, и «козлёнка вздыбленная тень: ро­гатый нимб над головою». Зачастую в этом самовластном, захлёстывающем потоке живого теряются, размываются мысль или цель написания стихотворе­ния, возникают длинноты. И вместе с тем создаётся впечатление, что не об­разность тут главное – перед поэтом стоит куда более невозможная задача: явить, живыми перенести в стихотворение этих многочисленных равноправ­ных собеседников и соседей по бытию. «Бог мыслит вещами», как говорил П. Флоренский. И на поверку оказывается, что не теоретические размышле­ния, а сияющий поток бытия, бессознательное подражание Творцу и есть по­пытка подняться до высшего возможного проявления мысли – смысл и цель написания стихотворения.

И все же поэзию Глушковой семидесятых-восьмидесятых я не назову вер­шинной точкой её творчества. При редкостно высоком поэтическом уровне внутренняя свобода лирического полёта даётся ей не всегда, её ещё не опали­ло высоким огнём, в котором сгорает ненужное земное, иногда стихи льют­ся бесконечным потоком, где каждая строфа – хороша, но развития, внутрен­него движения подчас не происходит. Но лучшее, написанное в это время, безусловно, заслуживает самых высоких похвал и самого серьёзного разгово­ра. Лучшим стихам Татьяны Глушковой этого периода присущи афористичность и жёсткость, умение без иллюзий, предельно честно, посмотреть на самые горькие вещи: «Нелюбимая телом страшна, // нелюбимая – слишком зазор­на. // Нелюбимая – слишком вольна! // Нелюбимая – слишком покорна!»

Трагическая любовь – извечная плата за стихи. Психологические наблюдения в любовной лирике точны, речь льётся свободной волной, а лирическое чувст­во зашкаливает, переливаясь за край. Сильный характер лирической героини зачастую неожиданно мягок и уступчив, ради любви она готова платить и тер­петь. Трагедия судьбы, «недоли», часто переживается «от противного», и труд­но сказать – смирение или гордыня, бунт или покорность – это пристальное вглядывание в неосуществившееся, жёсткое обозначение вещей такими, какие они есть: «Помилуй: это ли обида, // проклятье дней, трезвон ночей, // что я избавлена от вида // смятенной дочери моей?» В стихах – характерное для поэтов осознание одиночества, своей инакости в мире: «... И я не стала ни се­строй, // лицом похожею на брата, // ни той покорною женой, // что перед Богом виновата, // и ни возлюбленной – меня // лишь одиночеством дарили: // бежали, словно от огня, // и, охладев, боготворили».

Вместе с раздумья­ми о судьбах поэтов и поэзии в стихи неизбежно врывается трагический голос времени: «Этот русский анапест, что плачет во имя любви, // в тёмной шали крест-накрест, живёт не в эпохе – в крови. // А эпоха ему не соперница и не жена: // ничего-то не ведает в лунах и струнах она!» Всё сильнее предощуще­ние надвигающейся трагедии, личной беды, вместе с точным определением творящегося в стране приходит ощущение катастрофы, нависшей над Роди­ной: «Я стою на порубке, а слышу и шелест, и свист: // кто погиб не на шутку, особенно нынче речист. // Эта мощь, эта слабость – ужели для жизни дана? // Наливай же, анапест, щербатую чашу вина!» А вместе с предощущением на­двигающейся катастрофы оживает оставшаяся в послевоенном Киеве «чёрной печали тарелка»: «Эта грусть не сейчас родилась. // Это звякнул “Георгий" в коробке. // Это льётся над Родиной вальс, // заливая Маньчжурские сопки». Стихотворение «На сопках Маньчжурии», посвящённое И. Козловскому, одно из лучших у Татьяны Глушковой. Пять строф, вместивших в себя и судь­бу поэта, и горькую печаль русской истории:

А в окне столб луны голубой — словно хлынуло море на сушу. Бескозырки плывут чередой по мою сухопутную душу.

Далека ты, родная земля, не видать в этом жёлтом тумане. Гаолян покрывает поля, точно сплю я сама в гаоляне.

Это с чёрной тарелки певец — с чёрной пахоты, из-под Полтавы... Где ж ты, лирник, рыдальщик, гонец — вестовой нашей горестной славы?

Знакомые с детства звуки. Минуты лирической грусти. Последние мир­ные годы в советской России, в ещё не разрушенном СССР. За мгновение до крушения, за мгновение до стояния у Креста. «Победные сводки» детства, лившиеся из «чёрной тарелки», уходят навсегда вместе с послевоенной эпо­хой и стареющими солдатами великой Победы, уступая место вестнику «горестной славы», высокой печали и близящейся беды: «Под конец еле слышен рассказ, // заносимый песком и метелью... // Это льётся над родиной вальс – // над твоей и моей колыбелью».

Но высшее проявление Премудрости Божией – добровольная Жертва Христа, Крест, Голгофа. Не случайно на киевских иконах Софии «Премудрость созда себе дом» центральная фигура Богородицы с молитвенно воздетыми руками часто заменяется Распятием. Самая высокая мудрость, доступная че­ловеку, – сораспятие Христу, участие в Его Страданиях, стояние у Креста Христова. Девяностые годы для Татьяны Михайловны Глушковой и стали та­ким стоянием у Креста Христова и Креста распинаемой России, временем бо­лезни и труднейших испытаний. Была она в своём стоянии не одинока. Какой огромный подвиг совершили в те годы все русские писатели, которые в ин­формационной войне, войне умов, войне словом оказались солдатами на пе­редовой и сознательно, в прямом смысле шли на смерть за свою страну – от­дельный, долгий и очень важный разговор. Солдатом на передовой сража­лась в те годы и Татьяна Глушкова. В начале девяностых, больная, измождён­ная страшными болями, от которых не всегда помогали обезболивающие, она, превозмогая недуг, писала провидчески зоркие публицистические статьи и стихи.

Каждая её публикация становилась событием. Главное, что волнова­ло её тогда, – вопрос сохранения СССР. Выводы её публицистической анали­тики горько точны, а приговоры разрушителям страны – бесповоротно безжа­лостны: «Референдум насчёт сохранения государства... направлен на растле­ние созидательного духа народа, извращение его психики. Ведь он понужда­ет переводить в план голосования, в план юридического пересмотра... само патриотическое чувство...» («Хищная власть меньшинства. Над строками “Па­рижской хартии для новой Европы”», 1990-1991). Развал СССР Глушкова рас­сматривает с позиций русской истории, русской государственности, неруши­мой христианской нравственности и вечно сиявшей ей из детства Победы: «К этому можно добавить, что вынесенный на референдум вопрос – о целостности государства до сих лор никогда но решался посредством голосова­ния... Что ставился он в его проблематичном, его отрицательном смыс­ле обычно не изнутри, а извне государств. Что последний раз он был постав­лен относительно нашей страны в 1941 году гитлеровским вермахтом, и изве­стно, какой, скреплённый кровью десятков миллионов людей, безоговороч­ный ответ дан был тогда русским народом вместе со всеми народами СССР».

Для поэта, всю жизнь писавшего лирику, обращение к публицистическим стихам зачастую проходит болезненно и грозит неудачами, это «понижение жанра», уход от высот гармонии к «презренной прозе» земного. Но не для Глушковой. Для неё, вслед за Леонтьевым, гармония «не что иное, как про­цесс борьбы – вопреки идеалу успокоения, идеальному успокоению в “рай­ском блаженстве”, на какое наивно уповают “розовые” гармонизаторы...» («Высшее единство в высшем разнообразии»). Стихи девяностых резко отли­чаются от стихов предыдущих десятилетий – боль, вызванная предательством и разрушением Родины, в Татьяне Глушковой настолько сильна, что она за­бывает о поэзии как об искусстве, и если форма тут безусловно хороша, то только из-за серьёзных достижений и наработок прошлых лет. Как поэту форма в этих стихах ей не нужна и не важна, ибо это уже не стихи – кровь, идущая горлом. Публицистическая острота и раскованность в её стихах сли­ваются с простотой и ясностью речи, а напряжённое лирическое движение стиха, рождённое безграничными любовью и болью, сочетается с остротой ума и обширностью интеллекта. С телеэкранов обманутой, попранной, пре­данной страны плывёт к читателям собирательный образ нового героя - воина мировой информационной войны: «Человек с лицом комедианта, // с умны­ми глазами изувера // говорил мне, будто слава Данта // слава крестонос­ца-тамплиера... // Роясь в почве инославных родин, // для хулы на Истин­ного Бога // то взывал: “О меченосный Один!”, // то бубнил про дряхлого Сварога».

Информационная война по самой природе своей противоположна всем сражениям прежних времён, ибо победа в ней достигается не личными подвигом и доблестью, а лживым словом. Но в войне, ведущейся против Рос­сии лживым словом, главным врагом и тайной целью может быть только Бог Слова, сердце России – Христос. Это война ада против Христа, тьмы – про­тив света, Сальери – против Моцарта, предательства – против Победы, лжи преисподней – против Правды Премудрости Божией. Старый мир рушится, идущий ему на смену новый предапокалиптический мир – это уже не светлый мир Пушкина, а страшный мир Блока с холодом и мраком «грядущих дней»: «Но, покуда спали человеки // иль над Божьим Именем смеялись, непри­метно вспучивались реки, // камни в тёмный воздух подымались... // Сын глумился над отцовым прахом, // дочь гнушалась матерью живою. // Разум одурманивали страхом // голод и дыханье моровое». 8 декабря 1991 года во­шло в историю как день подписания Беловежских соглашений. Без единого выстрела была разрушена великая страна. В те дни, превозмогая запредель­ную физическую боль, Татьяна Михайловна Глушкова продолжала работать на Победу. Как-то она сказала, что, если бы не физическая боль, она не смог­ла бы перенести душевную боль от потери Родины. В апреле 1992 года ею бы­ло написано стихотворение «Час Беловежья»:

Когда не стало Родины моей,

я там была, где ни крупицы света:

заслонена, отторгнута, отпета —

иль сожжена до пепельных углей.

Когда не стало Родины моей,

я шла тропою к Неземной Отчизне.

Но даже там, как на горючей тризне, н

е пел волоколамский соловей...

Когда не стало Родины моей,

в ворота ада я тогда стучала:

возьми меня!.. А только бы восстала

страна моя из немощи своей.

Самоотречение поэта и любовь к Родине сделали это стихотворение од­ним из поэтических символов тех трагических дней.

Последняя битва за СССР – страшные события 1993 года – для Татьяны Михайловны Глушковой область сверхчеловеческого напряжения с первого мига. В те дни, преодолевая болезнь, невыносимую физическую боль, она напряжённо следила за трагедией – читала всё, что писала пресса, разгова­ривала с участниками событий, спрашивала о впечатлениях и мельчайших деталях происходящего, переживала за выпускающую подпольные номера со свидетельствами расстрела редакцию газеты «День». 31 октября 1993 года она написала по-тютчевски краткие и точные строки: «Все так же своды без­мятежно-сини. // Сентябрь. Креста Господня торжество. // Но был весь мир провинцией России, // теперь она – провинция его...» Пророческие слова о поражении, катастрофе, горестной русской судьбе последующих десятилетий. Стихотворение называется «Воздвижение». Происходящее фик­сируются точно: отдание праздника Воздвижения Животворящего Креста Господня приходится как раз на день расстрела 4 октября.

В феврале 1994-го в пришедшей на смену запрещённому «Дню» газете «Завтра» появи­лась огромная полосная подборка Татьяны Глушковой, посвящённая ок­тябрьской трагедии 1993 года. Позже, в предисловии к книге «Всю смерть поправ», Татьяна Михайловна Глушкова напишет: «Эти стихи сразу сложи­лись в единую книгу. Книгу-реквием по погибшим в Останкине и Белом до­ме. Книгу-гимн мужеству павших. Книгу о Родине». Реквием – понятие, для Татьяны Глушковой бесконечно важное. Многие страницы её исследова­ний посвящены пушкинскому Моцарту. Его «Реквием» понимается ею как высшее проявление творческого духа и высшая подчиненность Божественной воле. Теперь скорбная честь написать реквием выпала ей. Очень точно ска­зал об этом поэтическом цикле Владимир Бондаренко: «И всё же я уверен, в русской поэзии Татьяна Глушкова останется, прежде всего, своими... по­здними гражданственными стихами редкой силы напряжения, которые осо­знавались ею как поэзия последнего срока. Никто более в девяностые годы не смог перешагнуть столь дерзко и самоубийственно эту пропасть от пусть одинокого, но живого “я" до предсмертного апокалипсического “мы", со­звучного с октябрьскими баррикадами у Дома Советов» (Владимир Бонда­ренко. «Пламенные реакционеры: Три лика русского патриотизма». М.: Ал­горитм, 2003). Скорбная траурная строгость формы и смысла сочетается в этом поэтическом цикле с предельными открытостью и самозабвением. Резко публицистичные, обличающе-гневные стихи захватывают внутренним накалом сострадания, любви и бесповоротной готовностью принести себя в жертву ради России. Это неукоснительное следование традиции – такова Муза Гнева русской классики. Вспоминаются пушкинское «Клеветникам Рос­сии», лермонтовское «Смерть поэта»: «но вы не смоете всей вашей чёрной кровью...», блоковские «Скифы», ахматовский «Реквием», но прежде все­го, знавший о невозможности «служить добру, не жертвуя собой», Некра­сов, который писал о назначении поэта в стихотворении «Пророк»: «Его ещё покамест не распяли, // Но час придёт – он будет на кресте; // Его послал бог Гнева и Печали // Рабам земли напомнить о Христе».

Ярко, зримо, подробно, как всегда у Татьяны Глушковой, передаётся ат­мосфера тех трагических дней – летящие золотые листья, палящие танки, го­рящий чёрный Дом Советов, и – кровь, кровь, кровь: «Ещё встаёт за окнами рассвет, // еще струится осень золотая. // Но нет Москвы. А есть – воронья стая // над стогнами страны, которой нет». Перед нами – высшее проявле­ние зла. Зрительные образы расстрела и погрузившейся в безысходный мрак Москвы страшны, они вплетаются в скорбную музыку прощания с погибши­ми, нарастают чёрной движущейся лавиной: «и вижу: труп плывет у парапе­та, // отторгнутый речною глубиной»; «но убраны в полях разливы хлеба. // Не убраны тела до Покрова»...

Ни в воду вы не спрячете концы,

ни в грудь земли, ни в хляби небосвода...

Бредёт в острожном рубище

Свобода, ведёт коня слепого под уздцы.

И слышу: танки валкие гремят

по старой Пресне — точно по Берлину!..

Нас гнут в дугу. А мы расправим спину.

Священным гневом горизонт объят.

Можно ли было в послевоенном Киеве, под золотыми куполами Софии, вообразить такое: наши танки, огнём святой Победы гремевшие по Берлину, палят по нашей Пресне! Трагедия воспринимается как перелом русской исто­рии, русского сознания, окончательное прощание с СССР. Со свойственной ей широтой взгляда Татьяна Глушкова обращается к мировой классике. В ад­ском грохоте танков, кумулятивными снарядами стреляющих по Дому Сове­тов, возникает образ прошедшего кругами ада бессмертного флорентийца Данта: «Но поутру, когда упал солдат // последний наш, и вроде – взятки гладки, // под окнами прошёл крылатый Дант // в пропахшей адским чадом плащ-палатке». Образ Данта вырывает из небытия, заставляет вместе с ним двигаться вверх по вечной спирали времени к его высшей точке к святой Со­фии – Богу Слова Христу, к страстному Кресту Голгофы, которому вместе с первыми залпами танков уступил место торжествующий, исцеляющий, на­поминающий о вере и надежде Воздвиженский Крест: «Но если впрямь в на­чале было Слово, // то, подлинно, сиять ему в конце!.. // Молчи – и жди пришествия Христова // в Садовом огнедышащем кольце. // В кольце Буль­варном... Позднею обедней // не вспугнут чёрный морок октября, // и над страной восходит день последний - // едва ль не Гефсиманская заря...»

Безудержная вера, которая всегда помогала устоять в самых трудных об­стоятельствах, заставляет поэта подняться над трагедией, над которой, каза­лось бы, подняться нельзя. Татьяна Глушкова знает: убить, расстрелять, сравнять с землёй пытались то, что неубиваемо. Так неубиваем дух. Так не­убиваем Моцарт. Так неубиваема пронизывающая глубины бытия музыка. Так неубиваема Россия. Так неубиваем добровольно жертвующий своей жизнью человек. Так неубиваем Христос, смертию поправший на Кресте смерть. «Их души водворятся во благих!» Слова реквиема звучат над расстрелянным Домом Советов молитвенным рефреном и призывным набатом: «Снег забин­тует раненую Пресню. // Смотри: кругом – бело, и ветер стих. // Больная совесть обмирает с песнью: // “Их души водворятся во благих!”...»

Пораже­ния Татьяна Глушкова принять не могла. Ей нужны были Родина и Победа. Ведь не может быть побеждён Бог. Не может быть побеждена Правда. Не мо­жет быть побежден свет золотых куполов непостижимым образом оказавшей­ся «за границей» Софии Киевской. Дальнейшая жизнь Татьяны Глушковой – моление о Родине и о Победе. Я ещё раз обращусь к статье Владимира Бон­даренко, которому удалось понять в Татьяне Глушковой нечто очень важное: «Татьяна Глушкова не пожелала жить на “лоскуте державы". Она не стала пы­таться переделать себя для иной России, чтобы обрести новое дыхание в по­эзии третьего тысячелетия. Предпочла остаться в великом и трагическом XX веке. Все её споры с былыми друзьями были предельно искренними, ибо она и от них ждала той же “литературы последнего срока”, тех же последних, завершающих слов, которые в последние годы жизни выговаривала, выкри­кивала, ожидая апокалиптических видений, непримиримости к разрушителям Родины...»

Девятое мая становится для Татьяны Глушковой скорбной датой. В разные годы одно за другим она пишет стихи о парадах Победы. Они раз­нятся по настроению и смыслу, но, объединённые названиями, образуют большой, намеренно разрозненный, стержневой, пронизывающий и объеди­няющий цикл. «Осенний парад» (7 ноября 1990 года): «...Русское воинство! Родина наша // в голоде, в братской крови»; «К 9 Мая 1995 года»: «Парад По­зора! Не моим глазам // глядеть, не моему склоняться слуху, // внимая, как Великую Разруху// кимвалы славят и пирует срам...» «Прощальный парад» (6 апреля 1995): «... Не плачьте, вы ни в чём не виноваты, // прошедшие свя­щенную войну! // Последний ваш парад... Такой закат, // как будто бы не солнце – угль чадящий // садится в хмарь над Родиной скорбящей... // Ей выел очи прах её солдат». В те годы крылья Музы Татьяны Глушковой окраси­лись в красный – цвет победного флага над Берлином, цвет флага ушедшей в прошлое Родины, цвет пролитой на Пресне крови, цвет Пасхи Христовой и цвет крыльев Софии – Премудрости Божьей, какой её изображают на нов­городских иконах.

Но земное воплощение Софии – Премудрости Божьей – Церковь Христо­ва. А первая мудрость, заповеданная Богом человеку, – это покаяние. В трудные, тёмные годы, наступившие после октябрьских событий 1993-го, Татьяна Михайловна Глушкова делает самое главное в своей жизни – она при­ходит в церковь и приносит покаяние. Делает она это с теми же максималь­ными самоотдачей и духовным напряжением, с какими делала всё на своём земном пути. Точнее не так: горение, напряжение и самоотдача доходят до высшей точки, ведь речь идёт о главной человеческой ценности – о Христе. Она находит силы продолжать и свои обычные литературные занятия. В сгу­стившейся над страной тьме, как всегда, на помощь приходит русская клас­сика. Живыми собеседниками поэта становятся Некрасов и Грибоедов, ко­торым – неожиданно и впервые в русской поэзии – посвящены не циклы стихотворений, а две поэтических книги. Но главное, как всегда, Пушкин.

В 1995 году пишется редкий по глубине и точности мысли цикл «Русские гра­ницы», дающий ответы на главные русские вопросы – какова природа рус­ской державности, русского подвига, русского тысячелетнего стояния в вере, русской тяги к безоглядным пространствам и шири. «Но Пушкин – нет, он не приветит вас: // он не жил так – на лоскуте державы!» – даёт Глушкова победный ответ расхитителям русских пространств. «Он слушал орудийную пальбу // близ Карса и бунтующей Варшавы // и проницал, что Цареграда главы // могли б венчать российскую судьбу...» Пушкин понимается поэтом как плод великого труда всей державы, всей русской истории, всего русско­го народа: «Он не зырянин, финн или лопарь, // он гордый сын раздольного славянства. // Величье духа требует пространства, // так повелел не Пётр – Небесный Царь! // И надобны кавказские хребты, // охотские, арктические воды, // чтоб вызрел многоликий дух свободы, // восстав из колыбельной тесноты. // И надобен чухонский топкий брег // и высохший фонтан Бахчи­сарая, // чтоб эта Муза, смуглая, босая, // столетьями, широтами играя, // дичась, от любопытства ли сгорая, // ступила на псковской уездный снег...» Какой чеканный, отточенный слог! Какая безупречная острота и стройность мысли! История и культура России понимаются Глушковой как живое всена­родное восхождение к Христу, общий труд и общая молитва, стояние у Крес­та, а художник – как плод истории и народной жизни, отразившийся в зем­ном слово голос Бога Слова – Премудрости Божией. Великая культура – плод великой Державы, и обе они – плоды великой веры, без которой не может быть ничего. «Нам пишется на краешке стола? // Нам хватит дести жёваной бумаги? // Всё так! – доколе реют наши флаги, // мелькают веси, грады, буераки, // три океана дыбятся во мраке // и рекам, звёздам, вёрстам – несть числа!»

И ещё один раз выпала Татьяне Глушковой скорбная честь написать рек­вием. На этот раз – по русскому Моцарту Георгию Свиридову. Вместе с му­зыкой Свиридова в её поэзию врывается пушкинская и свиридовская «Ме­тель», блоковская всеобъемлющая вьюга, заметающая русские дороги. Впе­реди в метели – видимый и невидимый Христос. Вряд ли, зная, что писала Т. Глушкова об образе Христа в поэме «Двенадцать», можно сказать, что это блоковский Христос. Образ Христа в снежном вихре постоянно изменяется – это и Распятый Христос, и Пантократор Киевской Софии, Христос русской го­сударственности, держащий в Своей деснице все миры и дороги, все бураны и вьюги, и тютчевский крестьянский Царь Небесный, в рабском виде исходив­ший родную землю. «Ушёл тот, кто казался последним высоким столпом рус­ской культуры, гранитной её опорой, последним бесспорным носителем Твор­ческого Духа. Что ж теперь?.. – пишет она в предисловии к циклу «Музыка на святки». – ...Русский реквием по Свиридову да сверкнёт крупицами света, да взлелеет зерно, из которого солнечным звуком прорастёт мощный гимн воскрешённой России». Всё та же несокрушимая, безоглядная вера: ведь Мо­царт – неубиваем, как неубиваема Родина, как неубиваем дух, как непобе­дим Христос, идущий в русской метели. А значит, и реквием по русскому ге­нию должен превратиться в гимн воскрешённой России. «И снова – музыка, и Пушкин, // и вскрик, и струнные лучи». Музыка Свиридова возвращает из разрушенного мира в пространство вечной России, в пространство родного: «Венчанье тайное... Побег... // И эта сельская церквушка. // Иисуса рус­ского избушка... // О, как заплакана подушка! // И мечется метельный снег». Музыка пишется детально, вещно, непереводимое в слова Глушкова пытается передать образами «Руси уездной, снеговой, // той, что почти у Лу­коморья...»; «не станет книг, не будет слов, // но предреку – не обессудь­те:// он сам соткётся на безлюдье, // склубится яблочком на блюде, // мотив пылающих снегов!» А лежащий в гробу Свиридов «...похож уже на Данта: // так важен, строг запавший рот, - // седой подругой музыканта // не вьюга ль русская слывёт?..» Это Дант, идущий по кругам русской вьюги, русского бурана. Границы того и этого света в стихотворном цикле размыты, как размыты они в современной поэту России, устремившейся в наступившей тьме по ту сторону бытия, как размыты они в русской метели: «Да и ворёны не кричат... // Лишь дровней колокольни звоны. // И не распев – набат, набат: // по всей России – похороны! // По всей Руси текут ручьи // живых, бреду­щих за гробами, // а мнится: чёрные грачи - // за боронами, боронами...» Невольно вспоминаются строки из стихотворения Татьяны Глушковой, посвя­щённого Борису Примерову: «Друзья мои, друзья мои, друзья, – // кричал мой дух, – я тоже умираю!»

Рядом со Свиридовым она себя упомянуть не по­смела. Но таково мироощущение её последних лет. Поэтому нетрудно пред­положить, что реквием по Свиридову – это и личное прощание Татьяны Глуш­ковой с Россией, с земной жизнью и со всем главным, что в ней было: с му­зыкой пушкинского стиха, мыслью Леонтьева, музыкой Свиридова, куполами Киевской Софии, с великой русской культурой. Это уход в русскую метель, исчезание в бесконечной русской замети, вьюге русского лихолетья, впереди которой всегда идёт Христос. Ибо Татьяна Глушкова точно знает:

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

осиротел не менее поэта

последних сроков Родины моей.

«Этот год и последующие годы как продолжение 93-го – вся ее оставша­яся жизнь – воспринимаются как стояние у Креста Христова, – пишет прото­иерей Александр Шаргунов в статье «Её душа была истинно русской» («Рус­ский дом», апрель 2005). — ...За это стояние до конца у Креста Христова, а не потому, что она умерла на первой Пасхальной неделе нового тысячеле­тия, – внешнее здесь просто соединилось с внутренним – веруем, душа её принята в светлые райские обители. Но и оттуда мы слышим ее голос любви к Отчизне... Но тот, кто стоял у Креста Христова, знает, что Христос всё по­бедил, и смысл каждой человеческой жизни и всей истории заключается во вхождении крестным путём в Его победу».

Победа все-таки была дарована Та­тьяне Глушковой. Причём – главная из всех возможных Побед. Вот это-то вхождение в Христову Победу и собрало в единую мозаику казавшиеся разрозненными куски смальты, свело воедино все разрозненные тропы, и перед нами открылся удивительный храм человеческой судьбы, как и все человече­ские судьбы, задуманный Премудростью Божией, – судьбы, где нет ничего случайного и лишнего, но каждый кусок смальты ложится на предназначенное для него в мозаике место. Так устрояющая всё София – Премудрость Божия устроила жизнь вглядывавшейся в её камни девочки Тани, Татьяны Михайлов­ны Глушковой – выдающегося русского критика, поэта и публициста. Устро­ила жизнь, в которой было всё: творчество, любовь, слава, гонения, болез­ни, искания, прозрения, ошибки, грехи, покаяние и стояние у Креста. «Кон­цы вселенныя, и вся, яже на ней, и небо небесем Премудрость основа, Та бо всех нас созда, Тою цари царствуют, и сильнии держат землю, и мудрые пи­шут правду».

Наталья ЕГОРОВА

«Наш современник», № 12, 2019