М.Ю. Лермонтов и философия Н.Ф. Фёдорова

В палитре оценок жизни и творчества М.Ю. Лермонтова взгляд Н.Ф. Федорова на дея­тельность поэта имеет особое значение: это взгляд исключительно глубокий, с позиций пре­дельно возвышенных (в лучшем смысле этого слова) и вместе с тем очень конкретно-ясных и полных нравственных идеалов. С учетом этого мы вправе ожидать, что федоровское восприя­тие Лермонтова точнее всего отражает сущность судьбы и творчества поэта (по крайне мере, на фоне оценок современников), вместе с тем неся в себе присущее именно оценкам совре­менникам чувство реальности оцениваемых фактов, их живой сопричастности настоящему.

Оценка деятельности Лермонтова у Федорова исключительно корректна и по сути яв­ляет собой оценку равновеликого гения другим гением, человека сложной судьбы челове­ком по-своему непростой судьбы. Суждение Федорова о Лермонтова — это оценка чело­века. который может представить, о ком. о человеке какого значения и какой сложной судьбы идет речь. Очень многие крайние суждения о Лермонтове исходя из несоизмери­мости их авторов и предмета, вряд ли следует всерьез брать в расчет Их авторы могут судить о великом поэте примерно так же как пресловутые индийские слепые мудрецы о слоне, ощупывавшие разные части его тела и затем, исходя из этого, давшие каждый свое определение слона, отличное от всех других У Федорова же с Лермонтовым, помимо масштабов личности, довольно много общих черт Оба лишились родителей в детстве, оба (хотя в разной мере) ощутили «стыд рождения» (Федоров 1995-2000/1, с. 277) — для Лер­монтова это было то, что воспринималось воспитавшей его бабкой как позор — позор происхождения от отца, у которого были всего лишь сотни, а не тысячи крепостных, оба гения сочетали творческое и чиновное служение Сверх того, по российским меркам родные места Федорова и Лермонтова находятся довольно близко друг от друга: Там­бовская и Пензенская губернии граничат друг с другом

Попытаемся отыскать в творчестве Лермонтова те идейные мотивы, которые побу­дили Федорова, довольно сдержанного в отношении положительных оценок и не всегда умеренного в критике, проявить по сути комплиментарную, внимательную и осторожную позицию при рассмотрении личности и творчества поэта.

Идейных мотивов схожих с федоровскими, следовало бы ожидать прежде всего, в тех стихотворениях Лермонтова, которые могут быть отнесены к линии, которую можно без преувеличения назвать «славянофильской» (или. если точнее предславянофильской) канвой его поэтических размышлений Если мотивы позже ставшие характерными для деятельно­сти славянофилов, звучали в творчестве Лермонтова с ранней юности («Песнь барда», 1830, совершенно определенно — «Умирающий гладиатор», 1836), то стихотворение 1838 года «Дума» — не только дальнейшая конкретизация «славянофильских» идей поэта, но и пере­брос идейного мостика от шеллингианства и славянофильства — к телеологической и деонтологической проблематике Высказывания Федорова в этой связи, очень точно подходят в качестве ответов на лермонтовские вопросы завуалированно содержащиеся в этом стихотворении Чтобы более рельефно выявить идейный каркас стихотворения «Дума», определим в нем строки, соответствующие золотому сечению, отсчитав их от построчного размера стихотворения (44 строки). В шедеврах поэзии мы можем ожидать явления совпадения структурной гармонии основному смыслу произведения, заложенного в него автором (см.: Розенов 1982. с. 119-156). И действительно, стержневой смысл стихотворения очень точно укладывается в строки, совпадающие с рядами золотого сечения

Печально я гляжу на наше поколенье!

Его грядущее — иль пусто, иль темно.

Меж тем. под бременем познанья и сомненья.

В бездействии состарится оно... (4, ф5)

...И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели. (7, ф4).

Как пир на празднике чужом.

...Перед опасностью позорно-малодушны... (11, ф3)

...Мы иссушили ум наукою бесплодной... (17, ф2)

...Мы жадно бережем в груди остаток чувства —

Зарытый скупостью и бесполезный клад... (28. ф)

...И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат. (11, ф3)

...Над миром мы пройдем без шума и следа. (7, ф4)

...И прах наш. с строгостью судьи и гражданина. (4. ф5)

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Эти строки выражают в афористической форме одну из основных проблем, решае­мых отечественной мыслью (в частности, в трудах И. В. Киреевского и Федорова) — отрыв теоретического разума от практического, как следствие отсутствия достойных целей человеческого существования. Причина создавшегося положения, по Лермонтову — «пир на празднике чужом», развитие России по чуждому пути вследствие «ошибок отцов». То есть видение причин проблем современной ему России, а. следовательно, как мы можем предположить, и путей их разрешения, у Лермонтова вполне славянофильское, хотя и прозвучавшее раньше формулировки подобных идей основоположниками славянофильства. Более того, лермонтовские идеи выражены в стихотворениях совершенно определенно и афористично, а для этого они должны были еще и созреть. Если мы вспомним славяно­фильское звучание стихотворения 1830 г. «Песнь барда», то смело можно утверждать, что Лермонтов опередил своих современников на 15 и более лет! Несмотря на знакомство Лермонтова с одним из лидеров славянофилов — Ю.Ф. Самариным, мы с большими осно­ваниями можем предположить влияние старшего по возрасту Лермонтова на Самарина, чем влияние Самарина на Лермонтова.

Таким образом. Лермонтов внес свою лепту в формирование славянофильской идеи, и его представители могли по праву гордиться тем, что причастны к «гением начатому труду». Несомненно, что мотивы, созвучные зарожда­ющемуся славянофильскому направлению появляются в стихотворениях Лермонтова «Умирающий гладиатор», «Последнее новоселье» (1841), «Родина» (1841). Причем сти­хотворение «Родина» («Люблю Отчизну я. но странною любовью ...») даже вызвало своим славянофильским звучанием пародию К. Пруткова «Родное».

Давно отмечено большое влияние на А.С. Пушкина его окружения, тогда как Лермон­тов в этом плане значительно более бескомпромиссен и независимо от внешних влияний жил, прежде всего своей внутренней жизнью и по своей воле, вопреки внешним обстоя­тельствам Ф. И. Тютчев, а, со временем, и А. С. Пушкин посвящают себя общественно-­государственному служению, обретая в нем смысл своей деятельности. Лермонтов же рассматривал это служение как выполнение более масштабного, всечеловеческого при­звания. (И эта характерно лермонтовская черта проявилась, пожалуй, у самого глубокого мыслителя славянофильского направления — И. В. Киреевского). Лермонтов в значи­тельно большей мере, если вспомнить слово Достоевского, «всечеловек», чем Пушкин и Тютчев. «Характерно, что иностранцы любой национальности, с которыми мне приходи­лось разговаривать, будь то немец или японец, поляк или араб, заражаются эмоцио­нальным звучанием и признают наличие мировых масштабов не у Пушкина, а у Лермон­това» (Андреев 1992. с. 182), — утверждал Д. Л. Андреев. По сравнению с этими националь­ными гениями за Лермонтовым следует признать больший творческий потенциал и мас­штаб личности, вмещающий как всечеловеческое, так и патриотическое служение.

Однако размышления о путях Отечества — далеко не единственная тенденция лер­монтовского творчества последних лет Стихотворение «Договор» содержит в себе афори­стично переданную идею недооценки относительных ценностей, родственную философии С.Н. Булгакова. Что же касается стихотворения «Дума», то это практически конспективное изложение некоторых из идей, позднее разрабатывавшихся в философии Федорова, исхо­дя из чего поэт и мыслитель предстают как единомышленники. Несомненно, что лермон­товская лира не могла оставить Федорова равнодушным.

Федоров отмечал деятельный характер поэзии Лермонтова: Лермонтов не доволь­ствуется «искусством для искусства», а ищет приложения своих способностей в жизни. Идет мучительный поиск новых форм, так как старые не могут вместить сил, которые чув­ствовал в себе гений. И оттого — мучительная лермонтовская душевная раздвоенность, ибо «Как возможно внутреннее счастие для кого-либо, когда несчастие кругом? <...>

Он ищет не смысла жизни... он ждет вестника избавления, который откроет жизни назначенье, цель упований и страстей.

Скучно (потому что дела нет) и грустно от одиночества, следовательно, нужно дело, но дело не одиночное, а совокупное.

Скука. грусть и тоска. Скука от бездействия, грусть от одиночества (от розни), тос­ка — чувство смертности.

Не найдя сочувствия у существ чувствующих, он обращается к бесчувственной при­роде и путем одушевления, мифологизации он обращает природу в храм (показывая тем всю глубину своей религиозности), в котором наверху на небе "торжественно и чудно": там и “звезда с звездою говорит’’ и даже "пустыня внемлет Богу”, хотя он “от жизни не ждет ничего", но желает в этом храме сохранить дыхание жизни, желает вместо отпевания слышать песнь о любви» (Федоров 1995-2000/3. с. 528-529).

Итак, в идейном плане Лер­монтов был близок Федорову тем. что усматривал в поэзии мощное идейное средство мо­билизации людей для деятельного преобразования мира (что особенно ярко проявилось в стихотворении «Поэт» 1838 г.). Лермонтовское же стихотворение «Смерть поэта» (1837) фактически пронизано идеей «скрытого убийства», которую позже сформулировал и раз­вил Федоров. Таким образом, не будет преувеличением сказать, что Лермонтов в восприятии Федорова — это не только единомышленник, но и соратник, заплативший цену преждевременной гибели за те уроки судьбы, которые смогли учесть пришедшие за ним

По сути дела, у 25-26-летнего Лермонтова звучат идеи, разработанные в ходе даль­нейшего, примерно столетнего, развития русской философии! Трудно представить себе последствия усиления славянофильского течения русской мысли в 1840-е, 1850-е и 1860-е годы такими гениальными мыслителями, быстро проникавшими в суть явлений и афори­стично формулировавшими свои идеи, какими являлись Лермонтов и Пушкин, но попыта­емся это сделать. Можно было бы отрицать возможность такого развития событий с пози­ций крайнего детерминизма, но эта позиция означает, вместе с тем, отрицание свободы воли, т. е. отрицание очевидного, и. что еще хуже, по сути блокирует обучение на истори­ческом опыте, а также препятствует корректировке поведения с учетом уроков истории (поскольку если все «детерминировано», то и вообще учиться бессмысленно).

Если же пойти еще дальше в плане моделирования событий прошлого по «оптими­стическому сценарию», то Лермонтова можно представить не только в качестве популяри­затора идей Федорова, но и в качестве его со-творца. Хотя, разумеется, утопично даже пытаться представить себе социальное учение, которое могла создать совместная работа двух гениев: с одной стороны, гения художественного слова и беспощадного критического анализа, а с другой — гения высочайших нравственных прозрений и стройного идейного синтеза. Здесь следует отметить, что для учения Федорова была свойственна идея регулируемого развития общества (включая экономическую сферу), присущая также социалистическим учениям. Однако при этом решающее значение отводилось достижению такого нравственного уровня, который позволял бы обществу вступить на этот путь добровольно, благодаря естественно-эволюционному развитию.

Кроме того, учение Федорова осно­вывалось на отечественной культурной традиции и не было механическим перенесением чужого опыта на российскую почву, в отличие от анархизма и марксизма и даже революци­онного народничества (в идейной основе которого в значительной мере лежал позитивизм О. Конта).

Если предположить, что Лермонтов и Пушкин остались бы живы хотя бы в течение двух-трех (а для Лермонтова и четырех) последующих десятилетий, то мы вправе были бы ожидать не просто такого изменения исторического пути России, на котором имел бы ме­сто существенный общественный прогресс, но и того, что Россия могла стать флагманом для всего мира в деле утверждения нового социально-экономического пути развития задолго до утверждения в ней советской власти и марксизма-ленинизма в качестве господствующей идеологии. Причем, флагма­ном не кровавого, а, напротив, миротворческого пути, имеющего религиозно-нравственную специфику, «нашего русского социализма», который, по определению Ф. М. Достоевского, есть ни что иное, как «всесветное единение во имя Христово» (Достоевский 1984, с. 19).

В творчестве Лермонтова намечается продолжившаяся у Федорова, Достоевского, С.Н. Булгакова и др. выработка альтернативных путей развития страны. Если бы предло­женные ими идеи возобладали, Россия и мир могли бы развиваться по пути, когда лучшее новое строится на фундаменте лучшего в прошлом, не отрицая его, а цели развития не противопоставляются его средствам (как в научном принципе детерминизма). Строитель­ство же лучшего общества протекало бы без тех ошибок и просчетов, которые, в конечном счете, превратили поступательное развитие СССР в движение по порочному кругу и при­вели к откату назад конца 1980-х— начала 1990-х гг., когда всерьез пропагандировалась идея, что «рыночная стихия все наладит» (меж тем как езда на автомобиле с отпущенным рулем еще никого до добра не доводила). Русская мысль шла к признанию возможности мирного сочетания таких преимуществ социализма, как регулируемая экономика и соци­альные гарантии, с традиционными для России православно-монархическими ценностями. Такая тенденция достаточно четко просматривается в славянофильстве с его идеями об­щинности и соборности при несомненном дефиците идейной широты, а также определен­ности социальных целей и духовной мощи проповеди. Несомненно, что эта идейная тен­денция могла бы быть значительно сильнее выражена Пушкиным и Лермонтовым, чем общеизвестными представителями славянофильства, доживи они до споров славянофи­лов и западников 1840-х гг.

Весьма возможно, что в критике Лермонтова В. С. Соловьевым (Соловьев 1990. с 274-291), представлявшей собой критику поэта как человека, т. е. — не столько его творчества, сколь­ко его нравственной позиции, Федоров уловил ноты ревности к поэту со стороны своего младшего современника, назвавшего философа всеобщего дела «своим учителем и отцом духовным» (Соловьев 1909, с. 345). но ощутившего нехватку сил перед грандиозностью уче­ния. Это не случайно, поскольку сам Соловьев по сути не смог осуществить призыв людей разных вер к единению в общем деле воскрешения, которым «московский Сократ» увлек «русского Платона». Для В.С. Соловьева осуществление этой идеи стало непосильной за­дачей и крестной, смертельно тяжелой ношей. Поэтому и оправдывает Федоров Лермонто­ва, прежде всего, как гения, одушевленного колоссальной верой в человеческие возможно­сти и реализовавшего их в своей непродолжительной, но мощной и разносторонней дея­тельности. Соловьев же в негативном взгляде на гения проявляет свое собственное отчая­ние в возможности занять деятельную позицию То, что он называет «смирением», есть сми­рение отчаяния, причем отчаяния такой степени, что оно усматривает грех в деятельном дерзновении Лермонтова. В критике Федорова в адрес Соловьева и в федоровской оценке Лермонтова, данной в противовес Соловьеву, звучат явные (хотя и довольно жесткие) ноты ободрения (и, прежде всего, как раз в адрес философа богочеловечества и всеединства).

Для Федорова Лермонтов — воодушевляющий пример человеческих возможностей, и именно такова его оценка поэта. «Приняв во внимание годы, можно смело сказать, что едва ли кто более совершил военных подвигов, путешествий и столько написал, хотя не достиг возраста ни Ахилла, ни Александра и дважды был изгнан, не говоря об изгнании из Универ­ситета. Его личность была поэтичней всех стихотворений. Россия в нем лишилась великого поэта и величайшего полководца» (Федоров 1995-2000/4, с. 88). Несомненно, что на протя­жении своей жизни Лермонтов не подчинялся судьбе, а стремился управлять ее обстоя­тельствами, подобно тому как это делали многие великие люди. А.Л. Чижевский писал: «При изучении истории походов Александра Македонского, Юлия Цезаря, Карла Великого, Фри­дриха Великого, Наполеона и других знаменитых полководцев может показаться, что эти гениальные вожди умели поднимать свои и вражеские полки вне какой бы то ни было зави­симости от напряженности в деятельности Солнца...» (Чижевский 1995, с. 318). Такое же впечатление складывается при изучении количественных показателей лермонтовской поэ­зии (в частности, динамики числа стихотворений и строк в них), как правило, идущих вразрез с показателями электромагнитной активности Солнца — числами Вольфа, что отличает творчество Лермонтова от творчества Пушкина (см.: Абрамов, Волошинов 1999, с. 75-86).

Итак, давая положительную оценку жизни Лермонтова, Федоров утверждает творче­ское дерзновение над унынием под маской смирения, свободу воли над детерминизмом, и, в конечном итоге, воскрешение — над искусственным погружением себя в состояние смер­ти при жизни, каковым является отчаяние

Литература:

Абрамов. Волошинов 1999 — Абрамов М А. Волошинов АВ Пушкин и законы симметрии II Человек. 1999 №3. С. 75-86

Андреев 1992 — Андреев Д Л Роза Мира М. 1992

Гачева 2004 — Гачева А Г ВС Соловьев и Н Ф Федоров История творческих взаимоотношений II НФ Федоров pro et contra В 2 кн Кн. 1. СПб.. 2004. С. 844-936

Достоевский 1984 —Достоевский Ф М Поли собр. соч.: В 30 т. Т. 27. Л.. 1984

Розенов 1982 — Розенов Э К Закон золотого сечения в поэзии и в музыке II Розенов Э К Статьи о музы­ке: Избранное. М., 1982 С. 119-156.

Соловьев 1990 — Соловьев В С Лермонтов II Соловьев В С Литературная критика. М.. 1990. С. 274-291.

Федоров 1995-2000/1-4. Доп — Федоров НФ Собр. соч В 4 т. М 1995-1999: Дополнения Коммента­рии к T. IV. М. 2000

Чижевский 1995 — Чижевский АЛ Космический пульс жизни: Земля в объятиях Солнца. Гелиотараксия. М.1995

М.А. АБРАМОВ, И.А. БОГАЧЕВ

«Московский Сократ»: Николай Фёдорович Фёдоров (1829-1903). Сборник научных статей