Колокол Шукшина

Наша интеллигенция о Шукшине так и этак, и вчера и сегодня с большою охоткой сладкоголосо рассуждает много. Журнал раскроешь – тут тебе о поэтике его прозы портянка трехметровая. В газету взглядом ткни – о народности его – двухметровая. А уж восторги авторов в собственный адрес о том, как они его чтут – это уже и в счет не берем.

О том, что жить надо по правде и про душу не забыть, тоже само собой говорится на подиуме при всяком удобном случае и с размахом. От лица любого администратора ли, от заезжего по случаю артиста, что стоит в приобнимку с тем или иным политиком. На которых порой глядя, диву даешься: с какого боку-припеку?

Что все давно уже понятно – труженику слова, в любом варианте его благоухания, нужна сцена, где в наше время можно много и долго говорить о своей безграничной любви к народу, а Шукшин тут более чем удобная точка приложения всех этих немеряных талантов.

Свежий пример. Вот Федя Твердников – назовем так одного нашего шустрого журналиста – сваявшего недавно книжицу о Шукшине. Ты-то, Федя, тут при чем? Что ты, такой утонченный и рафинированный, знаешь и можешь сказать о простом русском мужике, выразителем мыслей и чувств которого был отлитый сегодня в бронзу, прославленный наш земляк?

Впрочем, ничего удивительного тут нет, учитывая, что Федя таким образом зарабатывает деньги. И о ком книги ему писать и что писать для него, похоже, как минимум, дело второе, если даже не третье.

Как-то Федя написал книгу о Наполеоне. С шиком оформленную. Да если по образному выражению Шукшина «деньги ляжку жмут», ныне можно что хочешь издать и с запредельным шиком все это потом растиражировать. «Купи за пятьсот рублей!» – говорит он мне по случаю.
«Федя, – отвечаю ему, – я Манфреда и академика Тарле пару раз проштудировал. И пять раз «Войну и мир» Льва Николаевича прочитал – и мне этого знания о нем, о Наполеоне, – и чиркаю энергично ладонью по горлу, – во уже сколько!

Добавлю еще, что Федя – антикоммунист. В редком его тексте, в общении ли с ним, когда он тебя окинет свысока с головы до ног оценивающе-знающим взглядом, не услышишь от него это такое ласковое в его устах и такое располагающее после всего сказанного слово «коммуняки».
Впрочем, за пристрастие его к этому слову я на него не обижаюсь. Это его личное дело. Может быть, у него дядя в РОА воевал – как знать? И чего мне тут тогда на него обижаться?

Но я глядя на его труд, вспоминаю, что Шукшин при всех непростых коллизиях его биографии всегда с гордостью говорил о коммунистах. Сам им был. И званием этим гордился. А уж особо резанула мне слух Федина фраза в одном из его текстов: мол, такие-сякие «коммуняки» не давали бедным литовцам возможности выйти из Союза... Все – на этом Федя ты даже как патриот для меня закончился!

Это после того, как я неоднократно слушал, будучи лично знаком, Юозаса Ермалавичюса, человека, сполна заплатившего за свои убеждения и оттрубившего в застенках нынешних «лесных братьев» восемь лет сроку, о том, как литовские коммунисты и не только литовские, беззаветно защищали в годы перестройки советскую власть и советскую нашу Родину. И это в ту пору, когда тогдашнее руководство КПСС решило их сдать с потрохами. И Федя тут, как видите, рядом с предателями.

Но Федя, и все иже с ним – будем точными в диагнозе, это либеральная интеллигенция. Саморекламе не чуждая. А мужику русскому – и даже близко не родня. Хоть порой около его имени и тусуется, норовит постоять рядом с памятью писателя с завидно всенародной славой и покрасоваться.

А вот у кого кровная с ним связь – так это у русского мужика. И образом мысли. И затаенным, цепким мужицким взглядом на жизнь. И судьбой.

Я лично отношу его к великим писателям, и в моем списке великих русских писателей он стоит в одном ряду, пожалуй, четвертым-пятым, вместе с Толстым, Достоевским и Шолоховым.
Он был ожидаемым автором, которого страна и народ накануне вселенской беды ждали. Заждались на фоне разного рода витий, духовидцев и претендентов на духовное руководство народом, старавшихся и до сих пор старающихся подучить мужика уму-разуму, как ему на грешной земле жить.

Впрочем, при всем моем безоговорочном уважении к знаменитому земляку, идеализировать Шукшина я не буду. Ибо он разный. И всякий. Как всякий реальный и живой человек. Да и при ближайшем рассмотрении всякий другой крупный писатель. Даже тем, что он написал, – разный. Порой его проза, на мой взгляд, и раздергана, и в чем-то даже неряшлива. Да и со своими «чудиками» Шукшин далеко не оригинален. Почитайте, казалось бы, такого изысканного Альберто Моравиа с его римскими «чудиками». Но пророческие его «До третьих петухов», где до миллиметра прописана дорога демонтажа всего и вся советского, вступившего на столбовую дорогу во всю ширь с помпой и продолжительными аплодисментами, и стыдливо названная эпохою застоя, и сегодня просто ошарашивают своею прозорливостью.

Вот где была правда. И он ее провидчески нет, не сказал, но прокричал, пробил, задыхаясь, перед тем, как скоропалительно уйти, в волнении, тревожным набатом. На фоне там разных петухасто-клятвенных поэм о верности идеалам социализма и о его торжестве в XXI веке, авторов, суетливо потом подписывавших разного рода письма 42-х и прочих числом.

Всякий раз, размышляя о неисповедимых житейских путях человека на этой бренной земле, я думаю о непростой судьбе и порой, в общем-то, более чем скоротечной жизни всякого живущего на нашей грешной земле русского мужика, о котором много размышлял Шукшин.
И всякий раз как-то ненароком равняю с судьбой моего деда, простого крестьянина Макара Матвеевича. Чему есть основания.

Жизнь деда, короткая и горькая, как бы соприкасается не то что вплотную, но довольно близко с шукшинскими раздумьями и самой шукшинской темой. Судите сами.

Его отец и мой дед носили имя Макар. Не такое уж и частое в обиходе. И своеобразное.
Родились они рядом. Один – в Сростках. Дед – в соседнем со Сростками селе Нижнекаменка.
Только Бровкины, в отличие от Шукшиных, след которых начинается в Самарской губернии, – тамбовские переселенцы, переехали, сужу по году рождения деда, еще в середине 80-х годов позапрошлого века, из села Шпикулово Борисоглебского уезда.

Ехали оттуда на благословенные сибирские земли до Новониколаевска, а точнее до станции Краснощеково, ибо Новониколаевска как такового тогда еще не было, а затем на пароходе плыли до Бийска. Прапрадед Петр Бровкин со своими шестью сыновьями. Впоследствии, в начале 90-х, с тремя сыновьями из окрестностей Бийска он переселился в село Зеркалы Барнаульского уезда, основанного тоже переселенцами из Тамбовской губернии. 

Помню рассказ Василия Федоровича Бровкина, двоюродного брата моего деда, в середине 30-х годов он приехал жить в Сростки к родственникам и работал там, на Сросткинской МТС, до самой войны. Бухгалтер этого МТС Федор Бровкин, общеизвестный факт, давал рекомендацию в партию молодому еще тогда Шукшину.

Мать деда Макара, в девичестве Попова, Вера Захаровна (у Шукшина мать тоже была Попова), приехала с прадедом Матвеем из окрестностей Бийска в Зеркалы.

И в родословной Шукшина люди с фамилией Бровкины тоже встречаются. Причем с яркой и запоминающейся, данной самим писателем, характеристикой. И нет тут натужного желания как-то притянуть что-то к чему-то за уши. Просто так было тогда. У одного мужика семья – 9 детей, у другого – 8, и начинаешь разбираться в родословной, и получается тогда, что чуть ли не вся деревня, округа ли вся, тебе в той или иной степени родня. Тогда так было. 

...Заштатный немецкий городок Альцай. Двор лагерный. С бравыми усиками, как и положено, при мужиках охрана. В массе своей – молодых. Сужу по списку потерь, в основном женатых. Одетых в какие-то обноски. В центре же сидит в бравой позе, из своих же, вертухай, в начищенных до блеска сапогах. Среди пленных мужиков – главный. В которые назначали опять-таки людей не из мужицкого сословия (тогда мужицкое сословие именовалось хлебопашцами), а людей грамотных и с хорошим знанием немецкого языка.

И все она, Россия, превозмогая, отбивалась, снова подымалась на голову выше своих недоброжелателей к их нескрываемому удивлению и к их лютой злобе.

А теперь накатилась волна последнего нашествия. Самого страшного. Но в котором, сомнений нет, должен выстоять и выстоит наш народ. Непременно должен выстоять. Ибо рать народная все же, как ни крути, стократ многочисленнее их. При всех прочих причинах.

И Шукшин тут нам и путеводитель, и духовный ориентир, творчество которого для нас – душевный набат, уже в конце 70-х годов тяжело раскачивавшегося колокола, со своим горьким как крик «Ванька, смотри!». А потом цепко в последнем фильме глядел в прицел противотанкового ружья. И этот гул набатный, с пронзившей твердь неба колокольни, до сих пор отдается в душе всякого думающего и страдающего человека тревожным эхом. 

Он плывет густо над порушенными заводами, над запустением незасеянных полей, над нарезанными ныне тут и там с беспокойством и тщетой границами, над праздниками и мистериями телевизионных элит и священнодействием самозабвенно тычущих в кнопки законодателей простым и понятным мужицким словом.

«Ванька, смотри!» – густо пел там, в высоте неба медью голос Шукшина. И Ванька слышал его. И не Ванькина в том вина, что не так, не по мужицкому волеизъявлению, а совсем из других ахов и вздохов завилась ныне так вот веревочка жизни.

Владимир БРОВКИН