Идеал социализма и теория пролетарского искусства А. Богданова
22 августа отмечалось 150-летие со дня рождения русского мыслителя-космиста, учёного, революционера, писателя-фантаста Александра Александровича Богданова (1873-1928). В связи с юбилейной датой предлагаем вниманию читателей статью о нём известного философа, исследователя русского космизма С.Г. Семёновой (1941-2014), которая была написана в 2003 году и вошла в монографию «Философский контекст русской литературы 1920-1930-х годов».
***
Александр Александрович Богданов принадлежал к апологетам, по слову Горького, «великой монистической идеи социализма», как и наиболее близкие писателю представители не догматического «другого марксизма» (В. Базаров, А. Луначарский), философы коллективизма и преобразовательного действия.
Из них всех именно Богданов наиболее рационалистично развивал философию пролетариата, дав, так сказать, объективное, материалистическое обоснование того, почему пролетариат оказывается тем передовым, избранным классом, что призван открыть пути всем в желанное будущее. По самой своей природе он является носителем нового в мировой истории миропонимания: прежде всего коллективистического, обнимающего в идеале и пределе все человечество, трудово-преобразовательного и монистического. Коллективистом его сделал фабричный труд, машинное производство, причем на этой машинной стадии рабочий, по мнению Богданова, перестает быть простым винтиком, превращаясь в некотором смысле в инженера и организатора, контролирующего сложные операции. Основой его деятельности является труд, препарирование и преобразование материи, что научает его творческому подходу к реальности. Это класс — рационалист, лишенный фетишей, оттого легче, естественнее входит в его голову монистическое мировоззрение.
Отметим, кстати, — коллективизм шел первым, священным номером, являя своеобразную обмирщенную вариацию религиозной идеи соборности, входившей в комплекс русской идеи. «Коллективистически настроенную личность» воспевал и Луначарский. Более того, для «великой борьбы за жизнь и мощь» он считал необходимым «почти органическое слияние человечества в целостное единство», «в социальный сверхорганизм»1, сохраняющий свою целостность не механическим или инстинктивным, а психическим, сознательным путем.
«Послекапиталистический», социалистический строй Богданов видел как эру планомерной перестройки мира, общества, человека, направляемой коллективистским, преобразовательным сознанием. Главным содержанием жизни и деятельности должно стать обретение власти общества над природой, ее разрушительными, стихийными силами, власти, все растущей «на основе научно-организованной техники». Все сущностные силы человека, наука, техника, искусство поставляются при этом на службу пролетариату, «мировому хозяину», его высшей задаче. Всеобщая организационная наука, тектология, выдвинутая Богдановым в 1912-1915 гг., это как бы наука наук о самых общих принципах и способах целесообразной организации всего — «людей, вещей и идей»2. Идеолог планирует необходимость синтеза, «слияния» всех наук в единое целое, в общее учение о «тех сопротивлениях-активностях внешней природы, с которыми сталкивается коллективный труд человечества» — при опоре на единый универсальный метод, получающий у него название энергетики.
Богданов был движим стремлением «внести гармонию и единство в самый процесс развития, сделать его стройным и целостным», т. е. найти новый тип поступательного движения, «не стихийно-противоречивого», а «планомерно-гармонического»3. Речь идет о фактической ревизии диалектико-материалистического принципа борьбы противоположностей как импульса к развитию. Активно-христианская мысль в лице Н.Ф. Федорова выдвинула идею устроения мира «по типу Троицы», т. е. по типу совершенного синтеза, из которого невозможен дальнейший распад, где достигнуто состояние полной неубыточности, взаимодополненности и равноценности — и к чему можно идти только путем все большего примирения, интеграции усилий, умов, сердец.
Богданов выдвигает «гармоническую систему сотрудничества» как путь и идеал такого типа развития. В отличие от ортодоксального марксизма «всеобщим и основным двигателем прогресса» Богданов полагает не «внутриобщественную» (классовую) борьбу, которая, напротив, оборачивается тормозом развития, ибо «растрачивает силы и рассеивает творческое внимание человека», а «непосредственную борьбу человека с природою»4, понимаемую им широко как познание мира, овладение его стихийными силами, преображение в этом процессе самой природы человека. Выход из стихийно-противоречивого развития к новому типу Богданов видит через «возрастающую пластичность жизненных форм», умножение богатства содержания, увеличение организованности, целесообразности, «социально-согласованной борьбы за счастье» — это уже не грубое, инструментальное покорение природы, а, действительно, «внесение в нее воли и разума» (Федоров). Здесь Богданов более всего приближается к активно-эволюционному, ноосферному видению путей гармонизации мира.
С самого начала своей деятельности идеолога, еще до взятия власти большевиками, Богданов понимал борьбу за социализм не столько как «войну против капитала»5, сколько как положительное творчество, органическое созревание элементов социализма, нового пролетарского человека, новых отношений еще в лоне существующего строя — в работе, семье, общественной деятельности, в науке, философии, искусстве. Его принцип: невозможно «социалистически преобразовать все человечество», не преобразовав предварительно социалистически самого себя; задача — создавать островки новых отношений, которые постепенно сомкнутся во все расширяющееся целое.
Его мечтой было создание новой целостной культуры. И начинать предполагалось с образования — так создается проект Рабочего Университета, под которым понимается целая система культурно-просветительных учреждений, тяготеющих к одному центру и выполняющих одну задачу: воспитание трудового коллективиста, кристально ясного, рационального, «освобожденного от идолов мистики и признаков метафизики», не нуждающегося в своей преобразовательно-трудовой деятельности ни в каком внешнем правовом принуждении.
Знаменательна и проводимая Богдановым идея Рабочей энциклопедии, вырастающей из деятельности Рабочего университета. Пересмотреть все знания о мире и человеке, понимание задач и путей человечества в новом идеологическом поле оценок и ценностей, в свете всеобщей организационной науки, причем тотально от А до Я — вот каков замах этого грандиозного образовательно-воспитательного предприятия, так и не осуществившегося. Недаром неудачу первой русской революции Богданов усматривал в том, что ей не предшествовала идеологическая, культурная революция, как то было с движением просветителей до Великой французской революции. И Октябрьскую революцию он счел не социалистической, а «ликвидационной».
Наиболее слабым местом Богданова было неглубокое, утопическое представление о корнях зла в человеке: ему казалось — стоит устранить «разъединяющую силу конкуренции и классовой борьбы» и тут же исчезнет и «психология разъединения, в которой личность противопоставляет себя со своими целями и интересами другим личностям и всему обществу»7. И тогда товарищеская связь, трудовая солидарность, основанная на сознательном сотрудничестве, на сосимпатии и сорадовании, а не на принуждении и насилии (включая и юридические, правовые нормы), окажется способной к безграничному расширению за пределы своего рабочего класса — «до размеров всего общества и всего человечества»8. Социалисты (и наш «социалист чистого разума») не видят глубокого иррационального истока зла — в несовершенстве, противоречивости самой природы человека, в самом смертном порядке бытия, что так хорошо восчувствовали религиозные мыслители.
Религиозную проблему Богданов решал просто, рассматривая религию только как отражение авторитарного уклада жизни, когда есть два четко противостоящих агента: управляющий — управляемый, повелевающий — исполняющий, активное начало господства и пассивное начало подчинения. Таковыми были до сих пор, по мысли Богданова, все большие и малые формы организации социума: от патриархальной родовой общины, рабовладения, феодализма, полицейско-бюрократического государства до современной армии, капиталистического предприятия, «мещанской семьи». «Этот строй просто переносится в область опыта и мысли. Ведь мир мыслится по образу и подобию авторитарного общества с верховным авторитетом, “божеством” над ним, и при усложнении авторитарной связи, с цепью подчиненных ему авторитетов, одних за другими, низших богов, “полубогов”, “святых” и т. д., руководящих разными областями или сторонами жизни. И все эти представления пропитываются авторитарными чувствами, настроениями: преклонением, покорностью, почтительным страхом. Таково религиозное мироотношение: это просто авторитарная идеология»9. Из этой рационалистической схемы Богданов не выходил, не видя в упор никаких других сторон религиозного явления.
Отсюда и его главное расхождение с Луначарским и Горьким, испытавшими значительное влияние идей Богданова. В мировоззрении и соответственно в творчестве Горького с этим влиянием связан существенный поворот, в свое время точно зафиксированный А.К. Воронским (статья «О Горьком», 1911): от выдвижения типа бунтаря, романтического индивидуалиста, одинокой сильной личности, русского ницшеанца к утверждению ценности коллективистского миропонимания, приобщения отдельного «я» к народному коллективу. В письмах к К.П. Пятницкому, отразивших это обретение Горьким новой коллективистской, трудово-организационной веры, мы находим чисто богдановские выражения: «...победит мерзость жизни, облагородит человека не греза, не мечта, а — опыт; накопление опыта, его стройная организация»10. Горький един с Богдановым во многом: и в пафосе просветительства, и в культе научного знания, научной организации жизни, быта, труда, преобразования мира, и в определении цели науки как «создания плана завоевания природы»11, и в убеждении, что рабочий класс — разрушитель лишь вынужденный и временный, а по природе — созидатель, а потому, как выражался Богданов, «строительные задачи неизмеримо важнее “боевых”».
Но, в отличие от Богданова, Горький полагает, что в идее Бога человек обнаруживает способность к уникальному творчеству идеала беспредельного могущества, любви, бессмертия, о котором мечтает сам человек. В лекции «О знании» (30 марта 1920 г., произнесенной в рабоче-крестьянском университете) Горький высказывает мысль, что создание такого величественного образа, такой высшей проективной идеи, как Бог,— «очень большая работа человеческого разума», «которой мы можем гордиться»12. Луначарскому близко «религиозное настроение пантеизма», радостное, глубокое чувство «своей слитности со вселенной»13, он выдвигает «религию Труда, Вида и Прогресса», «социалистическое религиозное сознание»14; Горький возлагает надежды на «богостроителя-народушко» — оба стремятся возвести в божественный ранг и тем максимально эмоционально повысить, сердечно зарядить те ценности, которые рационально, объективно-научно отстаивал в те же годы Богданов, и прежде всего коллективизм и трудовое преображение мира.
Интересны две попытки Богданова воплотить свои идеи в художественном повествовании, представить в конкретных образах, лицах, положениях общество, реализовавшее научный социалистический идеал, как его понимал автор. Речь идет о романах-утопиях «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1912).
В первом подробно рисуется идеально рационализированный, коллективистский, коммунистический уклад на Марсе, куда на этеронефе, особом ракетном космическом корабле с ядерным двигателем, доставляют избранного марсианами жителя Земли, близкого им по своим социалистическим убеждениям. К своему строю марсиане пришли, согласно марксовой схеме смены общественно-экономических формаций, но, как видим, гораздо быстрее, чем на Земле, избежав ее кричащих противоречий и ожесточенной борьбы. На Марсе достигнута полная машинизация и автоматизация производства, «неограниченная свобода труда»; все работают, где хотят, меняя занятия и профессии, причем ведется точнейший учет необходимых рабочих мест, контролируется перемещение трудовых сил (расцвет регулирующей статистики); потребление — «по потребности»; детей с трех лет воспитывают коллективно («Дом детей»); важные преобразования претерпела психика: побежден собственнический инстинкт, эгоистическая самость, каждый чувствует себя органической клеткой великого коллективного суперсущества, в каждом «живет целое и каждый живет этим целым», торжествует не культ личности, даже самой выдающейся, а дела и свершения («в досоциалистические времена марсиане ставили памятники своим великим людям, теперь они ставят памятники только великим событиям»), неразумная стихийность и иррациональность внутренней природы устранены полностью...
Буквально реализовано то, о чем писал Богданов в своих работах о социалистическом обществе: «действительная власть общества над природою, беспредельно развивающаяся на основе научно-организованной техники» и «стройная организованность всей производственной системы, при величайшей подвижности ее элементов и их группировок и при высокой психической однородности трудящихся как всесторонне развитых сознательных работников»15. Борьба со стихийными силами природы и внутри самого себя (что оказывается для марсиан более легкой задачей) и вовне (культивирование своей планеты, уничтожение болезнетворных микробов, регуляция погоды, поиски новых форм энергии взамен приходящих к истощению, работа над синтезированием пищевых белков из неорганических веществ, космические экспедиции, подготовка к колонизации других планет...) — вот главное приложение творческих, созидательных сил марсиан. Трудности, опасности, кризисы возникают постоянно — все ищут пути их преодоления: «у нас царствует мир между людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы».
Лозунг марсиан — экспансия, расширение в бесконечность, расцвет жизни, потому какие бы трудности с истощением энергии, источников питания ни вставали, они не идут на «ненавистное сокращение жизни в себе и потомстве», т.е. отказываются от регуляции рождаемости, уменьшения населения. Актуальной альтернативой современным нам земным теориям, типа «золотого миллиарда», звучат такие рассуждения богдановских марсиан: «Сократить размножение? Да ведь это и есть победа стихий. Это — отказ от безграничного роста жизни, это — неизбежная ее остановка на одной из ближайших ступеней. Мы побеждаем, пока нападаем. Когда же мы откажемся от роста нашей армии, это будет значить, что мы уже осаждены стихиями со всех сторон. Тогда станет ослабевать вера в нашу коллективную силу, в нашу великую общую жизнь».
Особое место занимает здесь то, что сам Богданов называл «борьбой за жизнеспособность»; марсианам уже удалось вдвое увеличить продолжительность жизненного срока, они производят особую операцию, «обновление жизни», заключающуюся «в обмене кровью между двумя существами, из которых каждое может передавать другому массу условий повышения жизни», может обоюдно увеличивать энергию и гибкость организмов, обеспечивая «глубокое обновление» тканей. (Сам Богданов уже после революции займется аналогичными экспериментами в организованном им Институте переливания крови и погибнет в 1928 г. при одном из опытов как настоящий мученик науки.)
И хотя все же сохраняется противоречие между неизбежной ограниченностью отдельного сознательного существа — клеточки коллективного сверхцелого и вечностью этого целого, остается и бессилие вполне с ним слиться, без остатка «охватить своим сознанием». Богданов утешительно убеждает читателя, что трагедии из этого никто не делает, что умирают здесь мирно и спокойно с удовлетворенным чувством сохранности своего трудового, творческого вклада в общем свершении. Кстати, в марсианских больницах существуют и специальные палаты для добровольных самоубийц со всеми медицинскими средствами для эвтаназии. Недаром среди излюбленных тем и сюжетов марсианской литературы, наряду с «экстазом творческой мысли, экстазом любви, экстазом наслаждения природой» называется и «спокойствие добровольной смерти».
Динамичную, относительную гармонию своего бытия марсиане поддерживают титаническим трудом, борясь со стихиями; внутреннее, душевное равновесие — новым органическим коллективистским самоощущением. Только так утишается трагедия смертного бытия, не находящая в рамках социалистического идеала Богданова своего разрешения. «Да, тебя не будет, исчезнет имя, и тело, и цепь воспоминаний. В беспредельности живого могучего бытия сохранится то, что ты любил сильнее себя, — твое дело», — так философски убаюкивает умирающего героя его жена в романе «Инженер Мэнни». Здесь рассказана история великого инженера времени построения каналов на Марсе, в эпоху борьбы, перехода от капиталистического к социалистическому обществу и только еще становления новой однородно-коллективистской психики. Инженер Мэнни убивает своего врага, заточается в тюрьму, где он продолжает заниматься наукой и следить за развитием общественной жизни.
В центре романа — идейный диалог-поединок Мэнни, как представителя еще индивидуалистического мировоззрения, и его сына Нэтти, убежденного коллективиста и носителя эмпириомонистских взглядов самого автора. Когда срок тюремного заключения Мэнни завершается, он решает уйти из жизни, отравляет себя. Пожалуй, наиболее важные главы романа — его долгая агония с явлением ему «образов смерти», агония, сливающаяся с любовью к жене Нэлли (утоляющему женскому началу), которая как бы принимает, правда, не роды, а его смерть. Здесь Богданов пытается честно рассчитать онтологические пределы предлагаемого им коммунистического идеала, испытуя его самым роковым — законом смерти и конца. Да, это не абсолютный христианский идеал с его высшей ценностью — личностью, которой дается обетование воскрешенной, бессмертной, обоженной жизни в преображенном порядке мирового бытия.
В предсмертном бреду Мэнни является сначала ужас индивидуального конца: картина разлагающегося трупа, распада тела и его рассеяния,— полного небытия. Мэнни еще не освободился от боли личностного «я», кому так нестерпима перспектива его окончательного уничтожения. Нелли заговаривает эту боль «делом», в котором он, пусть анонимно, но останется и после смерти. Но мрачные грезы на этом не кончаются: его подсознание представляет последний трагический аргумент против оптимистической веры пролетарского, коллективистского сознания: а что ежели потухнет солнце и вот-вот настанет «конец всему: человечеству, жизни, борьбе», зачем тогда все предшествующие усилия, не оборачивается ли все абсурдом? В бреду ему чудится именно такой «последний катаклизм », естественно-природный апокалипсис.
И тут же в этих грезах является умирающему фигура его сына Нэтти, который весь «подобный божеству, в ореоле сверхчеловеческой красоты » вещает ждущим конца марсианам найденный им выход. Он вновь напоминает о главном оправдании их существования, их выбора: «Смерть последнего поколения сама по себе значила бы не больше, чем смерть предыдущих,— лишь бы после нас осталось и продолжилось наше дело и это мы должны сохранить для вселенной во что бы то ни стало, это передать другим разумным существам, как наше наследство». И уже приготовлены миллионы гигантских снарядов из самого прочного материала, в каждом из которых помещены пластинки с их завещанием, информацией в виде знаков и символов, запечатлевшей их достижения и опыт. Внутри планеты заложены материалы для грандиозного ядерного взрыва, который через минуту разнесет ее на куски и осколки, с которыми вместе полетят по уже просчитанным траекториям эти послания «неведомым братьям» далеких галактик. Такова грустная апофеоза последней надежды атеистического, будто бы лишенного фетишей, рационально-коллективистского сознания! Так в этом суррогате соборности при полном торжестве нераздельности начисто забыта неслиянность: личность идет на перегной новому, незамечаемому идолу — делу!
В Эпилоге к «Инженеру Мэнни» Богданов расписал такое идеальное последование событий, какого он хотел бы для своей родной Земли: после смерти отца Нэтти становится руководителем Великих Работ, затем переходит к просветительно-идеологической деятельности, организует «культурно-революционную школу», воспитывающую рабочий класс в духе научного идеала социализма, с группой единомышленников и учеников создает «Рабочую Энциклопедию », наконец, совершает свой главный исследовательский подвиг — открывает начала и принципы всеобщей организационной науки, которая и становится главным «орудием научного построения социальной жизни в ее целом».
Идейный марсианский двойник самого автора приходит к полному успеху, открыв воистину новую эпоху в истории своей планеты. Но воплощенный идеал остался в пространстве утопического романа, земная действительность оказалась иной, воплотив худшие опасения Богданова. Идея «культурного вызревания» еще в лоне буржуазно-демократического строя сознательно-коллективистского типа пролетария, нового «организационного мышления», постепенно охватывающего общечеловеческую общность, была отброшена партией как оппортунистическая и чуждая.
Характерна его реакция на Октябрьскую революцию, выраженная в письме к А.В. Луначарскому, от 19 ноября (2 декабря) 1917 г. Война привела страну к экономическому и культурному упадку, на революционную авансцену вышли не сознательные пролетарии, а «псевдо-социалистические» солдатские массы («крестьянство, оторвавшееся от производства и живущее на содержании государства в казарменных коммунах») с их «логикой казармы», культом грубого насилия, слепого подчинения вождю; возобладал максимализм, сама партия и большевизм прониклись этим духом, логикой диктаторского «военного коммунизма», — одним словом, по мнению Богданова, произошла «сдача социализма солдатчине»16. В произошедшей «солдатско-коммунистической революции», установившейся «демагогически-военной диктатуре» Богданов усматривает во многом противоположность социализму. Свой выбор одинокого «зрячего среди слепых» он определяет так: работать для будущего, строить для него идеологию, которая, как он надеется, может и должна еще пригодиться. Участок работы, что он себе определил при этом,— пролетарская культура, а задачей поставил — выяснить «ее принципы, установить ее критерии, оформить ее логику»17.
В 1918-1920 гг. Богданов активно участвует в деятельности Пролеткульта, становясь его первым идеологом. В статьях и речах этого времени он развивает свой взгляд на пролетарское искусство, который у него сложился еще до революции. Выработка социалистической пролетарской культуры требует новой науки, новой философии и нового искусства — все сущностные силы человека, приложенные к этим различным культурным областям, призваны служить делу «осуществления мирового организационного идеала»18. Пролетарское искусство — одна из идеологий класса, «организационная форма» его жизни. Содержанием такого искусства должна стать «вся жизнь рабочего класса: его мирочувствование, миропонимание, практическое мироотношение, стремления, идеалы»19.
Но высшее задание прорывает любые классовые рамки — создавать из ткани художественных образов такую новую их связь, которая могла бы «расти и расширяться до общечеловеческой»20. От науки искусство отличается организацией опыта не в специальных понятиях и терминах, а в живых, пластических образах, передающих не только умственную жизнь человека (его мысли и представления), но и сердечную, душевную (переживания, настроения, чувства). Важность искусства в том — подчеркивает Богданов,— что оно шире, доступнее науки, ибо массам внятнее язык образов и чувств.
Если буржуазное искусство «воспитывало индивидуалиста», то пролетарское, напротив,— коллективиста. И это самое существенное — воспитать новый класс, осознающий себя авангардом развития Земли, в духе «глубокой солидарности, товарищеского сотрудничества, тесного братства борцов и строителей, связанных общим идеалом»21. В нарождающемся пролетарском искусстве, прежде всего поэзии, где громче всего звучали ноты боевого коллективизма, именно Богданов поощрял пробивавшуюся там-сям, наиболее ему дорогую «струю коллективизма строительного», творчески-созидательного (здесь он выделяет поэзию Кириллова, Гастева, Маширова-Самобытника). Его задача — дать особую оптику пролетарским поэтам, так чтобы они ощутили «всю вселенную как поле труда, борьбы сил жизни с силами стихий, сил стремящегося к единству сознания с черными силами разрушения и дезорганизации»22. И анализ пролетарской поэзии ярко обнаруживает: этот призыв Богданова не остался безответным.
В самый разгар гражданского противостояния, разгула классово-социальных стихий, строгого разделения на своих и чужих, ожесточенной борьбы их друг с другом, полного отречения от исторического и людского «старья», Богданов выдвигает идею сотрудничества поколений, пожалуй, наиболее его сближающую с федоровским пафосом: «мы живем не только в коллективе настоящего, мы живем в сотрудничестве поколений. Это — не сотрудничество классов, оно ему противоположно. Все работники, все передовые борцы прошлого — наши товарищ и, к каким бы классам они ни принадлежали»23.
Богданов пытается выправить некоторые идейные крены пролетарской поэзии, и прежде всего проникновение в нее воинствующе-солдатских нот, которые он считает недостойными для класса, высшего по своему идеалу в человечестве: он имеет в виду конкретно «узкую, лично направленную ненависть к отдельным представителям буржуазии», злорадные чувства к поверженному противнику, воспевание самосуда, разного рода извращенные «садические восторги». Ибо это симптомы и проявления все той же природной (зверскость) и социальной стихийности (борьба различных групп между собой), которую по своему заданию как раз должен преодолеть пролетарский культурный тип.
По отношению к конкретному врагу Богданов культивирует, сам в этом не сознаваясь, благородный, истинно христианский подход — неприятие и гонение не еретика, а ереси: «Для сознательного пролетария даже в момент боевого столкновения он — враг не как личность, а как слепое звено в цепи, которое сковала история»24. И если со страниц пролетарских журналов и сборников так и неслись призывы к беспощадной мести угнетателям, или в лучшем случае сомнительные сопряжения, вроде кирилловского: «И, славя смерть и разрушенье, Поем Вселенскую Любовь», то Богданов предупреждал: «Надо помнить, что всякое объективно-лишнее истребление и разрушение, всякая ненужная жестокость преступны по отношению к человечеству, деморализуют коллектив и уменьшают энергию, которой он может располагать в дальнейшей борьбе и труде»25.
Богданов стремится держать самочувствие класса, облеченного такой мессиански-спасительной для всего человечества ролью , на высоте идеала, старается внушить, что он должен вы работать себя в «новую аристократию культуры — последнюю в истории человечества»26. Он не устает повторять, идя против господствующих, классово-неистовых ветров эпохи, что целью пролетариата никак не может быть разрушение, а «новая организация жизни», не боевое сознание, а «выработка социально-строительной идеологии», ориентирующей и науку, и искусство захватывать «в поле своего опыта все общество и природу, всю жизнь вселенной»27.
Целый ряд эстетических принципов нового пролетарского искусства Богданов выводит из качеств идеализированного им класса и из своей все-организационной системы, отражающей, по его убеждению, как раз коллективно-трудовую точку зрения. Дух здорового коллективизма стоит на объективности, считает Богданов,— она же должна стать и критерием пролетарского искусства. Отсюда его неприятие «граждански-агитационного сужения поэзии», вредящего главному — ее художественности (а та и есть «ее организующая сила»), неприятие обязательной установки на восторженный мажор, набатную жизнерадостность, ограничивающие «гамму коллективно-классового чувства»28, в которой есть место и более сложным переживаниям, скажем, разладу между «жаждой гармонии» и суровостью требований борьбы, а то и настоящей трагедии.
Призыв учиться у классиков, «у великих работников искусства» прошлого, особенно «простоте, ясности, чистоте форм этих великих мастеров — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Толстого»29, — был в атмосфере культурного нигилизма вовсе не тривиальным и совсем не лишним в среде пролетарских поэтов, если один из самых талантливых из них мог извлечь такие варварские звуки из своей неистовой классовой лиры:
Во имя нашего Завтра — сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы
(В. Кириллов. «Мы»)
Богданов, наставник пролетарских творцов, мечтает о «могучей простоте форм», в которой наиболее точно найдет новое искусство разрешение своей организационной задачи. Ему хотелось бы, чтобы пролетарский мастер был не ювелиром, изощренным и утонченным (за чем, по его мнению, обычно стоит в искусстве «отживающий, внутреннее пустеющий, мельчающий мир»), а «кузнецом в мастерской титанов»30. Склоняясь в своих конкретных профессиональных советах поначалу к ориентации на правильно-ритмический стих с простыми рифмами, Богданов обосновывает это, как всегда, трудово-практически — «царством строгих ритмов» рабочей обстановки пролетариев; однако надеется, что по мере развития и изменения их жизни им станут ближе и понятнее более сложные и причудливые «ритмы живой природы», и тогда из их творчества исчезнет однообразная «механическая повторяемость», отражение нынешнего машинного фабричного мира.
В статье «О художественном наследстве» (1918) Богданов особенно удачно суммирует свою коллективно-трудовую, «все-организационную» позицию, единую по отношению ко всем сторонам общественного процесса, будь то техническая (борьба с природой, организация «внешнего мира в интересах своей жизни и развития»), экономическая (организация «отношений сотрудничества и распределения» для той же борьбы с природой), наконец, идеологическая (организация опыта, переживаний, чувств, мыслей как регулятивных «орудий для всей своей жизни и развития»)31. В области искусства, как особой части идеологии пролетариата, перед ним стоят две по существу неразделимые задачи: собственно творческая — «сознать себя и мир в стройных живых образах, организовать свои духовные силы в художественной форме» и вторая, связанная с критическим овладением всем самым ценным и великим в духовном, культурном наследии прошлого.
Полагая себя «свободным мыслителем», Богданов не отбрасывает даже религиозного достояния, наподобие «наивного», «свирепого атеиста», что «во всякой религии видит только суеверие и обман»32. Он учит свой любимый класс видеть в религиозном творчестве и первичную его синкретическую, «народно-поэтическую» основу, «художественное богатство народного опыта»33, но главное — понять смысл авторитарного принципа и отношения, запечатленных, по Богданову, в религии, и более того суметь «оценить значение авторитарных элементов нынешнего общества, их взаимной связи и отношения к социальному развитию »34. Вот так неожиданно, через вникание в суть религиозного явления, Богданов предупреждал о грозящих явлениях новых «богов» и нового массового им поклонения: «В новом свете выступает роль партийных вождей — авторитетов — и значение коллективного контроля над ними...»35.
Если овладение религиозным наследством для Богданова имеет во многом предупреждающее значение (он не хочет видеть в нем главного — выражения или творчества высшего бытийственного идеала), то с художественным достоянием прошедших веков — дело для него обстоит иначе: в художественных формах минувшего кристаллизуется «организационный опыт» тысячелетий, ставятся и решаются «организационные задачи о человеческой душе», раздираемой противоположными, часто равномощными импульсами (в связи с этим Богданов интересно анализирует образ Гамлета), созидаются «идеалы — умственные модели организации», в которых немало ценного и «для класса — организатора будущего»36. Необходимо лишь пересмотреть их, творчески переосмыслить с «организационной коллективно-трудовой точки зрения» — и тут особенно важна работа пролетарской критики.
При этом чуть ли не первой задачей этой критики Богданов счел установление четких рамок именно пролетарской литературы. Он одним из первых настаивал на отделении этой литературы от крестьянской. Казалось бы, рассуждает Богданов, обе создаются от имени трудового, эксплуатируемого класса, ан нет — в «способах действовать и мыслить» пролетарских и крестьянских творцов он видит различия «глубокие, принципиальные»37. Богдановскую линию размежевания нетрудно предугадать: пролетарии строят свою деятельность и жизнь на началах коллективизма и солидарного товарищества, крестьяне со своим мелким частным хозяйством «тяготеют к индивидуализму, к духу личного интереса...».
К тому же трезвому, лишенному фетишей пролетарскому сознанию у Богданова противостоит крестьянская авторитарность и религиозность, выпестовавшаяся патриархальным укладом жизни, а также суеверная зависимость «от таинственных стихийных сил, посылающих урожай или неурожай». Вот как характеризует пролетарский идеолог суть современной крестьянской поэзии «талантливых поэтов Клюева, Есенина и других»: «Тут всюду фетишизм “землицы” , основы своего хозяйства: тут и весь Олимп крестьянских богов — и Троица, и Богородица, и Егорий Храбрый, и Никола Милостивый; а затем — постоянное тяготение к прошлому, возвеличение таких вождей неорганизованной, стихийной силы народа, как Стенька Разин... Все это как нельзя более чуждо сознанию социалистического пролетариата»38.
Здесь особенно очевидна узость социалистически-пролетарского идеала Богданова, торжество которого (если бы оно было возможно за пределами марсианских утопий!) привело бы к обстругиванию человеческой природы, такой ее рационализации, которая вы бросила бы в ненужную стружку многие драгоценнейшие человеческие качества, особую духовность и мудрость, выразившиеся в восчувствии мира, понимании своего места и роли в нем, которые жили как раз в крестьянско-христианском народе. Однако отвлеченная полемика вряд ли особенно эффективна, тем более что только конкретный материал пролетарской и новокрестьянской поэзии дает возможность сравнить глубину понимания мира и человека, высоту русской идеи и качество художественности этих двух ветвей поэзии 1920-х годов39.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Луначарский А.В., От Спинозы до Маркса. Очерки по истории философии как миросозерцания. М., 1925. С. 131.
2 Богданов А.А. Тайна науки // Богданов А.А. Вопросы социализма. М., 1990. С. 405.
3 Богданов А. А. Новый мир // Там же. С. 58, 59.
4 Там же. С. 76.
5 Богданов А.А. Социалистическое общество //Там же. С. 95.
6 Богданов А.А. Вопросы социализма // Там же. С. 314-315.
7 Богданов А.А. Новый мир // Там же. С. 72.
8 Там же. С. 67.
9 Богданов А.А. О художественном наследстве // Там же. С. 430-431. Кстати, в своей философии эмпириомонизма, где законы природы предстали «как человеческие методы ориентировки в потоке опыта», а противопоставление материи и духа было снято в пользу энергии, сами эти понятия «материи» и «духа» были признаны Богдановым как производные авторитарного строя с его фундаментальным разделением ролей на организаторские и исполнительские.
10 Архив А. М. Горького. Т. 4. М., 1954. С. 251.
11 Протоколы I Всероссийской конференции пролетарских культурнопросветительских организаций. М., 1920. С. 40.
12 Архив А. М. Горького. Т. 12. М., 1969. С. 112.
13 Луначарский А.В. От Спинозы до Маркса. С. 13, 128.
14 Луначарский А.В. Религия и социализм. Т. 2. Спб., 1909. С. 338, 378.
15 Богданов А.А. Социалистическое общество // Богданов А.А. Вопросы социализма. С. 92, 94.
16 А. А. Богданов — А. В. Луначарскому 19 ноября (2 декабря) 1917 г. // Там же. С. 354.
17 Богданов А.А. Социалистическое общество // Там же. С. 102.
18 Богданов А.А. О художественном наследстве // Там же. С. 435.
19 Богданов А.А. Простота или утонченность? //Там же. С. 450.
20 Там же.
21 Богданов А. А. Пролетариат и искусство // Там же. С. 422.
22 Там же. С. 423.
23 Там же. С. 425. Эта богдановская идея получила отклик в критике того времени. Так, Валериан Правдухин развивал ее в своих статьях 1922 года в журнале «Сибирские огни».
24 Богданов А.А. Критика пролетарского искусства // Богданов А.А. Вопросы социализма. С. 444.
25 Богданов А.А. Законы новой совести // Богданов А.А. О пролетарской культуре. М.-Л., 1924. С. 341.
26 Богданов А.А, Критика пролетарского искусства / Богданов А.А. Вопросы социализма. С. 442.
27 Там же. С. 443.
28 Там же. С. 444, 445.
29 Там же. С. 447.
30 Богданов А.А. Простота или утонченность?// Там же. С. 451.
31 Богданов А.А. О художественном наследстве // Там же. С. 429.
32 Там же. С. 427.
33 Там же. С. 432.
34 Там же. С. 431.
35 Там же. С. 432.
36 Там же. С. 437.
37 Богданов А.А. Критика пролетарского искусства // Там же. С. 439.
38 Там же.
39 См. один из выпусков серии «История русской литературы XX века. 1920—1930-е годы»: Семенова С.Г. Русская поэзия и проза 1920-1930-х годов. Поэтика — Видение мира — Философия. М., 2001.
Светлана СЕМЕНОВА
