Дорога горя и слёз

На первый взгляд, нет ничего особенного в этом пейзаже. Широкая, плотно утрамбованная колёсами повозок и ногами пешеходов дорога, убегающая куда-то в даль. Поля с чахлой зеленью по обе стороны, а за ними перелески с иссечёнными ветром деревьями. Низко нависшие над всей этой ширью облака, ближе к горизонту превращающиеся в свинцовую тучу. Одинокая женская фигурка в чёрном, скорбно застывшая у придорожного могильного креста…

Сколько таких дорог по всей России! Но почему зрителя, всматривающегося в это полотно, постепенно всё сильнее охватывает тревога, тоска? А потому, что картина эта носит название «Владимирка» и изображает дорогу, по которой ещё со времён Радищева и декабристов шли под конвоем в ссылку и на каторгу бесконечные толпы звенящих кандалами арестантов. Владимирка — это слово несмываемой чёрной меткой отпечаталось в памяти многих и многих поколений русских людей, оно стало символом безысходного горя, несмываемых слёз.

...В то лето 1892 года художник Исаак Ильич Левитан уехал на этюды в деревеньку Городок Владимирской губернии (сегодня эта деревня стала частью села Пекша. — Н.М.). Поселился в крестьянской избе, целыми днями сидел под огромным зонтом перед складным мольбертом, зарисовывая понравившиеся сельские виды, или облачался в болотные сапоги, свистом подзывал свою собаку Весту и отправлялся с ружьём в поля и леса на охоту.

Как вспоминала потом ученица Левитана и его неизменная спутница в художнических странствиях Софья Петровна Кувшинникова, «однажды, возвращаясь с охоты, мы с Левитаном вышли на старое Владимирское шоссе. Картина была полна удивительной тихой прелести. Длинная дорога белеющей полосой убегала среди перелеска в синюю даль. Вдали на ней виднелись две фигурки богомолок, а старый покосившийся голубец со стёртой дождями иконкой говорил о давно забытой старине. Всё выглядело таким ласковым, уютным. И вдруг Левитан вспомнил, что это за дорога…

— Постойте. Да ведь это Владимирка, та самая Владимирка, по которой когда-то, звякая кандалами, прошло в Сибирь столько несчастного люда».

Присев на бугорок у подножия голубца, то есть деревянного креста под двускатной крышей, Левитан крепко задумался и через пару минут, порывшись в памяти, прочитал вслух стихотворение Алексея Константиновича Толстого «Колодники»:

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль, —

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Идут они с бритыми лбами,

Шагают вперёд тяжело,

Угрюмые сдвинули брови,

На сердце раздумье легло.

Идут с ними длинные тени,

Две клячи телегу везут,

Лениво сгибая колени,

Конвойные с ними идут.

«Что, братцы, затянемте песню,

Забудем лихую беду!

Уж, видно, такая невзгода

Написана нам на роду!»

И вот повели, затянули,

Поют, заливаясь, они

Про Волги широкой раздолье,

Про даром минувшие дни.

Поют про свободные степи,

Про дикую волю поют,

День меркнет всё боле, — а цепи

Дорогу метут да метут...

И вот уже дорога, увиденная двумя художниками, перестала представляться им «ласковой, уютной». Как пишет в своих воспоминаниях С. Кувшинникова, «грустными стали казаться дремлющие перелески, грустным казалось и серое небо».

«На другой же день, — продолжает она, — Левитан с большим холстом был на этом месте и в несколько сеансов написал всю картину прямо с натуры».

Нет, он не изобразил колодников, влачащих по бесконечной дороге тяжеленные ржавые цепи. Но через бурый цвет выжженной беспощадным солнцем земли, через уныло нависшее серое небо, через далёкие деревья, клонящие свои кроны под порывами холодного ветра, незримое присутствие на картине каторжников явственно ощущается. И как перекликается настроение левитановского полотна со словами Антона Павловича Чехова из только что законченной им книги «Остров Сахалин» — книги не просто писателя Чехова, а человека, который стал для Исаака Ильича лучшим другом: «Мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждений, варварски; мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч вёрст, заражали сифилисом, размножали преступников и всё это сваливали на тюремных красноносых смотрителей… виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, неинтересно…»

Показанная на Передвижной выставке весной 1893 года, эта картина получила в печати либо очень осторожные, либо вовсе уничтожающие отзывы. Так, «Петербургская газета» нашла для художника такие «окрыляющие» слова: «Что может быть скучнее «Владимирки — большой дороги» г. Левитана…» Не «приметил» её даже Павел Михайлович Третьяков — не купил полотно для своей картинной галереи, хотя в его коллекции к тому времени уже было несколько левитановских работ. Видимо, поостерёгся за свою репутацию у властей — слишком уж «острую» тему взял для своей новой картины Левитан.

Зато вся передовая Россия мысленно рукоплескала мужеству художника, на выставке было не протолкнуться… А в мастерскую Левитана в Москве зашёл как-то известный репортёр, писатель и поэт Владимир Алексеевич Гиляровский. Зашёл, чтобы подарить посвящённое Левитану стихотворение:

Меж чернеющих под паром

Плугом поднятых полей

Лентой тянется дорога

Изумруда зеленей…

То Владимирка… Когда-то

Оглашал её и стон

Бесконечного страданья,

И цепей железных звон.

По бокам её тянулись

Стройно линии берёз,

А трава, что зеленеет,

Рождена потоком слёз…

Пыль клубится предо мною

Ближе… ближе. Стук шагов,

Мерный звон цепей железных

Да тревожный лязг штыков…

Растроганный художник хотел было уже подарить «крамольную» картину гостю, но «дядя Гиляй», как называли Гиляровского друзья и почитатели, не принял дара: «Вашему творению место только в музее». И тогда Левитан 11 марта 1894 года пишет П.М. Третьякову: «Владимирка», вероятно, на днях вернётся с выставки, и возьмите её, и успокойте меня и её».

Снизошёл-таки до такой просьбы Павел Михайлович, «успокоил». С тех пор и обрела «Владимирка» своё «место жительства» в Третьяковской галерее.

Николай МУСИЕНКО

Источник: «Правда»