«…И надо мною небо, всё небо – моё». К 150-летию со дня рождения М.М. Пришвина
Есть что-то космическое, отчасти и мистическое, в рождении и судьбе писателя. «В это время заметно прибавляется свет на земле, у пушных зверей в это время начинаются свадьбы», – отмечает Пришвин в автобиографическом романе «Кащеева цепь». Предлагаем очерк-эссе из серии «Заметки усердного читателя» нашего постоянного автора Анатолия Егоровича Стерликова.
***
Пришвина печатали и до революции…
…Удивительное повествование, где картины почти первобытной природы Приморья, научное понимание природы и поэзия непостижимым образом соединилось в одно неразделимое целое.
«… Когда мы наконец пришли ощупью к верному месту и наша спокойная беседа остановилась, вдруг из ручья послышалось:
- Говорите, говорите, говорите!
И тогда все музыканты, все живые существа Певчей долины заиграли, запели, вся живая тишина раскрылась и позвала:
- Говорите, говорите, говорите!».
Да, это повесть «Жень-шень». Чтение завораживает звукоподражаниями, передающими голоса и движение живой природы, ритмическими повторами, стилистикой рефренов («охотник, охотник, почему ты не схватил ее за копытца»). И чем-то таким, что и не объяснить, не передать словами, пересказом чарующих страниц. Вряд ли китаец Лувен, с которым главный герой живет в хижине над говорливым ручьем, в реальности был таким, каким он изображен в повести. Но какое имеет значение? И разве не приходилось мне ночевать на плавучей купине, заросшей камышом, застрявшей в протоке между озерами в дельте реки Или, в Семиречье? Я лежал в масахане, в пологе из марли, над которым висела туча воющих комаров, слышал переменчивое пение струй, фырканье вибрирующих тростинок, плеск бабуш, охотившихся рядом с купиной.
Счастливы люди, живущие среди природы, ритмами природы, пусть не так, как живут персонажи повести, но хотя бы неделю или один день…
Первая же публикация очерков «В краю непуганых птиц» была замечена критиками, а Русское географическое общество, признав её «этнографической», наградило автора серебряной медалью; а в 1914 году, при содействии М. Горького, восторженно встречавшего новые публикации Пришвина, в Петербурге был издан трехтомник. Но, пожалуй, только повесть «Жень-шень» в журнале «Красная новь» открыла читателю, уже советскому читателю, имя Пришвина – писателя, который мог слышать, как отрывается лист в осеннем лесу, а зимой – шуршание трущихся снежинок, треск почки на ветви ранней весной. Читатель узнал писателя, живущего ритмами природы, художника, показавшего душу русского человека, расцветающую среди природы, наполненную радостью бытия.
«Перестроечное» токовище
Были времена, когда я Пришвина не читал, не перечитывал. Хотя на полке городской квартиры стояло последнее советское собрание сочинений Пришвина в восьми томах.* А в деревенском шкафу пылился потрепанный, с порыжевшим от времени переплетом, однотомник Пришвина «Дорога к другу». Книгу я купил в Махачкале в 1964 году, и она странствовала вместе со мной по городам и весям Отечества, соседствуя в чайном фанерном ящике с Генри Торо и Рокуэллом Кентом. Книги были единственным моим багажом.
… Вокруг всё рушилось, и надо было выживать – сажать картошку, ловить щук на Ясень-озере, собирать грибы и ягоды. Даже пытался охотиться, подзывая весной рябков пищиком, свистулькой, но не преуспел. Наверное, и другим советским литераторам в годы ельцинских «реформ» не лучше жилось, за исключением разве тех, кого издавал «фонд Сороса», который советских литераторов не издавал. До Пришвина ли было?
Оказывается – было! С «перестройкой» к архивам и дневникам писателя потянулись руки литераторов либеральной закваски, закордонных «соотечественников» вроде А.М. Эткинда и В. Пьецуха. «Пришвиноведы» стали защищать докторские диссертации; бесчисленные либеральные литературные издания, учрежденные Соросом и «нашими соотечественниками», ходорковскими и дерипасками, пестрели призывами и советами переосмысливать «непонятого, непрочитанного», «бесцензурного», «подлинного» Пришвина.
Помню, помню я это «перестроечное» токовище!
Чёрные косачи литературного журнализма, заходясь от страстной ненависти к советскому прошлому, упоённо бормотали одно и то же: читатель знал не того Пришвина, печатали охотничьи рассказы, а дневники скрывали. А вот кончилась власть коммунистов, и начинаем издавать подлинного Пришвина, уже нашлись меценаты, спонсоры…
Суждения перестройщиков советского сознания, «переосмысливателей» ошеломляли бесцеремонностью:
«Советская литературная иерархия определили Пришвина в «певцы природы», затолкала его между мелким поделочным цехом и детским садом. В те времена Пришвин сгодился лишь благодарным дошкольникам: «Лисичкин хлеб», «Кладовая солнца»… Опубликованные дневники раскрыли его настоящий масштаб». А сколько презрения в рассуждениях о «собачьих рассказах» Пришвина, под которыми, очевидно, надо понимать «Натаску Ромки», превосходную («безупречную», по мнению литературоведа В. Круглеевской) повесть. (Тексты на сайте «Культ-Просвет»).
Ну, во-первых, «Кладовая солнца» – не для дошкольников чтение, а рассказ, наполненный лиризмом и человеческим теплом о приключениях «детей войны», странствующих лесными тропами в поисках пропитания; и, во-вторых, отчего же слова – «Пришвин певец русской природы» – вызывают у литераторов либерального окраса изжогу? Нет, не постичь мне этого! А как вам «перестроечное», в либеральном духе откровение Я. Гришиной (в прошлом работник советской издательской редакции): «Художественные произведения Пришвина присутствуют в пространстве официальной культуры, а дневник существует на территории, которая впоследствии будет именоваться «письмом в стол», а потом андеграундом»?
Новоявленный «пришвиновед» делится с читателями и «открытием»: якобы, кроме дневников, «в столе» Пришвина обнаружились повести «Мирская чаша», «Корабельная чаща» и «Повести нашего времени». Очевидно, что Я. Гришину подвела память: означенные повести отнюдь не «в столе», не в «андеграунде», а как раз в «пространстве официальной культуры»» – любой читатель это может проверить по алфавитному указателю произведений в 8-м томе собрания сочинений.
С апломбом разглагольствуя о «собачьих» и охотничьих рассказах, об «андеграунде», пришвиноед (так!) просвещает и назидает: «Вне дневника художественные произведения существуют как бы в усеченном пространстве, отторгнуты от контекста».
…Как и повесть «Жень-шень», упомянутую «Корабельную чащу», грустноватую повесть-сказку, любил советский читатель. Имя писателя мне приходилось слышать, и не однажды, во время командировок на кордонах заказников и заповедников, на глухих урочищах удаленных лесничеств. Где-то у Пришвина я прочитал, что у него нет учеников. А читаешь Василия Пескова, любуешься его фотографиями, и видишь: здесь по-пришвински вышло, и там – Пришвин… (Между прочим, Пришвин увлекался фотографией). Благотворное влияние Пришвина испытал писатель-натуралист Максим Зверев (случалось, я гостил у него в доме на улице Грушевой в Алма-Ате), основатель Алма-атинского зоопарка, знавший почти всех, сколько-нибудь заметных егерей заказников и заповедников в Семиречье.
Конечно же, Пришвин не был ни «писателем-натуралистом», ни «краеведом», случалось, и так называли его «пришвиноведы», хотя вообще-то в этом я не вижу ничего уничижительного. Тот же Пришвин высоко ценил Н.А. Зворыкина, профессионального охотоведа, писавшего монографии, но и оставившего нам зримые картины зимней природы, точные, в то же время и увлекательные описания жизни диких животных, создавшего образ колоритного Федулаича, истребителя волков, врагов жителей лесных деревень.
Пришвин был мыслителем и художником, и это у него органически сочеталось.
Что же такое дневники Пришвина?
Но какими были дневники Пришвина, вокруг которых в 90-х и в начале нынешнего века разгорелся сыр-бор, начались всякого рода спекуляции? Какими были тексты, так сказать, в натуральном виде? Чтобы ответить на этот вопрос, нужна отдельная публикация, я же здесь скажу несколько слов. Прежде всего, обратимся к составителям и комментаторам текстов, готовивших собрание сочинений, в котором 8-й том так и называется: «Дневники».
«Дневник 1905-1917 годов представляет собой отдельные листы разного формата и разной сохранности с не всегда точно обозначенными годом и датой. Эти, по словам Пришвина «клочки» были впервые распределены им по темам при первой домашней обработке архива в 1939 году».
В.Д. Пришвина-Лебедева, работавшая с дневниками, пишет: «Писатель вел ежедневно дневниковые записи самого разнообразного содержания и на самые различные темы, не помышляя о печатании их. Однако эти заметки неизменно ложились в основу всех его произведений… В Дунине продолжалась переписка многолетнего дневника Пришвина, начатого нами в годы эвакуации».
Сам Пришвин еще в сентябре 1927 г. записал: «Разбирал дневники: много толстых тетрадей. Наряду с глупостью и невозможной откровенностью иногда есть ценные записи, а кроме того, по ним можно восстановить фактическую жизнь лет за 17. Если я погибну от несчастного случая, то дневники должны быть уничтожены и вместе с тем погибнет ценное. Вот почему при первой возможности надо выписать все ценное из них».
О том же дневниковая запись через 25 лет (19 января 1952 г.): «Если очистить его (дневник – А.С.) от неудач, и так бы сделать лет за десять, и очищенное собрать в один том, то получится та книга, для которой родился Михаил Пришвин». Как раз по этой причине, и ни по какой иной, в квартире в Лаврушинском переулке в 1940 году появилась Валерия Лебедева: Пришвину нужен был старательный работник, который бы работал, как он сам, то есть как вол. У Пришвина на разборку и обработку дневников не было времени, поскольку он вдохновлялся всё новыми сюжетами, мысль его занята воплощением творческих замыслов, словесным колдовством. (Пришвин не любил совмещать разные дела, раздражался, когда что-то отвлекало от всецело захватывающей его работы). А то, что молодая сотрудница вскоре стала женой 67-летнего писателя, – так это уж сказано в «Притчах Соломоновых»: непостижим путь орла в небе, и путь мужчины к девице…
Публикатор текстов Я. Гришина отмечает, что в дневниковых записях встречаются «банальности, общие места, что записывая мысль, наблюдая общественное явление, он не думал об оригинальности размышлений, выводов и суждений». Участвуя в подготовке текстов, она обнаружила, что «тетради… исписаны мелким, а то и мельчайшим почерком, иногда почти без пробелов между строчками, испещрены приписками на полях, вставками, исправлениями, зачеркиваниями, из которых не все читаются».
При жизни Пришвина и в последующие годы тексты дневников в полном объеме не были исследованы и обработаны, и даже не были приведены в надлежащий порядок, писатель, напоминаю, мечтал лишь о том, чтобы «очищенное собрать в ОДИН том». Допустим, Пришвин был слишком строг, но с автором издателю надо считаться, не правда ли? И если все так, как сказано о «банальностях» у Я. Гришиной, и что подтверждается записями самого Пришвина, свидетельствами Пришвиной-Лебедевой, то, спрашивается, при чем же тут «сокрытие дневников»? Мог ли печатать советский ГОСИЗДАТ* всё подряд, – все эти «банальности», «общие места» и «глупости» без подготовки текстов? Деньги-то народные, трудовые. Сотрудники редакции последнего собрания сочинений знали, что Пришвин был озабочен качеством текстов, на что и были направлены их усилия. С другой стороны – советскому ГОСИЗДАТУ надо было, кроме дневников, издавать и переиздавать и художественные произведения Пришвина, читательский спрос на них был велик.
Да, согласен: в 1940 году, и даже в сорок первом, В.Д. Пришвина-Лебедева потрудилась, выбирая для публикации дневниковые тексты. Но война, эвакуация, заботы о хлебе насущном, о пропитании, а после войны, и особенно в последние полтора-два года, – болезнь писателя, – всё это не позволяло полноценно, систематически работать с дневниками, заниматься расшифровкой записей. Ну а впоследствии Пришвина-Лебедева заведовала музеем в Дунино, писала книги о творчестве Пришвина, о своей жизни с писателем. Кроме того, «писала в стол» повесть, в которой она рассказывает о ссылке, о своих женских приключениях, где признается чаемому читателю: «Я была создана для любви – иного не было у меня дарования»… А весь архив, то есть массив дневников, рукописей, вариантов произведений (например, таких, как «Осударева дорога», измучившая автора) вдова писателя сдала в ЦГАЛИ*).
И вдруг в короткое время, подобно вулканической горе на Курилах, где, кстати, и мыс Пришвина, возникают 10 или 15 томов дневников. Может, это хорошо, но может и не очень, если публикаторы пренебрегли ясно выраженным литературным «завещанием» писателя.
«Скрытые смыслы» или домыслы «пришвиноведов»?
Между тем, Гришина не была ни специалистом, ни исследователем, что она и не скрывает. Выполняя со своим мужем неожиданно сваливший заказ на публикацию дневников писателя во время «перестройки» и в 90-х, «текстологии учились по ходу дела». Получается, что дневниковыми «тетрадями» Пришвина, хранившимися в ЦГАЛИ, когда коллективы советских редакций разложились, редакции были разгромлены или задушены безденежьем, занимались дилетанты? Неизвестно, как они поступали, когда текст «не читался», отвергался автором «зачеркиванием», когда мысль не была завершена, предложение оборвалось, фраза не дописана.
На одном энтузиазме и любви к классику в работе с текстами далеко не уедешь, нет, не научишься текстологии «по ходу дела». Эксперты и ученые, работающие с документами истории и литературными текстами, должны иметь хорошую специальную подготовку, обладать аналитическими способностями, быть добросовестными специалистами. Вспомним историю с Катынью, где будто бы энкэвэдэшники расстреляли десятки тысяч поляков! Руководство России легкомысленно доверилось антисоветски настроенным «экспертам». Советские документы, выдаваемые за улики, не были подвергнуты тщательному научному и специальному исследованию, а руководители страны униженно извинялись и каялись перед польскими «партнерами», кивая на Сталина, на советские карательные органы… Это нам аукается и еще долго будет аукаться.
«Переосмысливатели», «перестройщики» советского сознания вообще любят напустить туману вокруг имени Пришвина, а иногда и удушливых газов, так повелось со времен «перестроечных»: «Главное, что дневник выявляет в художественных произведениях иные акценты, скрытые смыслы», – сообщает нам Гришина.
Мало того, что имеем необъятный «главный текст», Монбланом (или Фудзиямой) возвышающийся над поэтическими миниатюрами, лесными былями и сказочными повестями, но, оказывается, любимый советский писатель что-то там зашифровал в «Родниках Берендея», в «Корабельной чаще», в повествованиях с захватывающими лесными сюжетами, а читается ребус только после знакомства с многотомьем дневников, изданных в 90-е годы и на рубеже веков. Вспоминается политическая секта так называемых «концептуалистов»: ее адепты серьезно уверяли публику, что в «Руслане и Людмиле» Пушкина зашифровано будущее России с горбачевской перестройкой и ельцинскими «реформами». И ведь слушали и читали их!
Самое время для «лирического отступления», как же без этого в русском очерке! Зинаида Гиппиус-Мережковская, известный критик начала ХХ века, окрестила явленного ей литератора «легконогим странником, у которого вместо сердца глаза». Она не понимала, что в душе писателя, в сердце его ГЛАЗА ЗЕМЛИ, глаза божественной Планеты, возможно, единственной в бесконечной Вселенной, зоркие глаза, которые вели его первобытными лесами, где редкие насельники не знали ни колеса, ни поперечной пилы, и где он утолял жажду, припадая к родникам Берендея. Но все же Гиппиус-Мережковская, никогда не бывавшая даже в ближайшем пригородном лесу, доброжелательнее пришвиноедов, «переосмысливателей», решивших с неведомыми для нас целями совершить невероятное: расчленить Пришвина – автора дневников и художника, создавшего шедевры высокой прозы, противопоставить одно другому.
…Автор этих «Заметок…» для себя так решил: все то, что было подготовлено Пришвиным при его жизни – с Пришвиной-Лебедевой или без нее – и есть настоящее, подлинное. Безусловно можно верить «Дневникам» в последнем советском издании собрания сочинений, поскольку редколлегию вдохновляли и консультировали выдающиеся исследователи русской и советской литературы, известные независимыми суждениями, дорожившие своим именем – В.В. Кожинов и П.В. Палиевский, а также популярный писатель и журналист Василий Песков, которого справедливо считают учеником Пришвина. В издании собрания участвовала и Л. Рязанова, секретарь В.Д. Пришвиной, член редколлегии собрания сочинений М.М. Пришвина, серьезный исследователь творчества писателя. Дневники же, изданные в «перестроечное» время и позже, надо читать весьма критически: не новоделы ли ремесленников, пришвиноедов? Не «Велесова книга» ли?
Если кто-то докажет мне, что я не прав, готов исправиться суровой епитимьей – просмотреть или даже прочитать все десять (или уже – пятнадцать? двадцать?) томов, изданных в антисоветское время.
Поймите правильно, уважаемые: я ничего не имею против, когда публикуются ВСЕ автографы классика (наброски, заготовки, черновики, фрагменты или варианты произведений) со всяческими «глупостями», «банальностями», «неудачами». И не сомневаюсь: не случись катастрофы, рано или поздно, полностью дневники и автографы были бы опубликованы в СССР, например, – в формате научного издания: с комментариями и пояснениями, особенно там, где очевидны противоречия классика в суждениях и трактовке событий, с указаниями и отсылками на другие публикации писателя разных лет. То есть без либеральных глубокомысленностей и невежественной отсебятины «бесцензурных» публикаторов.
Большевики, Ленин, СССР
…К изумлению некоторых «переосмысливателей», убеждающих нас, что Пришвин не любил советскую власть и, якобы, был «глубоким религиозным писателем» (еще одна тема исследования), большевики награждали его орденами, он был удостоен Сталинской премии; несколько прижизненных собраний сочинений – в четырех, шести и семи томах… Да, Пришвин не был ни членом ВКП(б), ни марксистом. Но в студенческие годы увлекался марксизмом, и очень даже серьезно, был грешок. По заданию руководителя нелегального большевистского кружка перевел (с немецкого) книгу Августа Бебеля «Женщина и социализм», которая на него самого произвела сильное впечатление, распространял эту книгу, что по-своему оценила царская охранка – год одиночного заключения в Митавской тюрьме с последующей ссылкой.
Слышу скрежет зубовный либералов, перестройщиков советского сознания, полагающих, что они уже приватизировали Пришвина, убедительно перетолковали его в своем рыночно-либеральном духе, но всё же скажу о том, что думал Пришвин о большевиках, о Ленине. А вот вам, пришвиноеды, запись в «Дневниках» (26.1.41 г.):
«Мой друг детства Николай Александрович Семашко (к слову – родной племянник Г.В. Плеханова, одного из основателей РСДРП – А.С.), окончив елецкую гимназию, поступил на медицинский факультет и сделался врачом. Профессия врача потом определила в значительной мере и его поведение: как врач он сделал много добра и, соединив с этой профессией революционную деятельность, сделался потом комиссаром и еще больше добра сделал как народный комиссар по здравоохранению». Здесь и от себя добавлю: и сегодня россияне с благодарностью вспоминают имя наркома-большевика, настоящего созидателя; его система здравоохранения как раз в годы «демократии» и либерализма подверглась страшным ударам со стороны рыночных фундаменталистов, но, к счастью, все еще остается на плаву. Между прочим, Семашко, присутствует и в художественных произведениях Пришвина; например, в романе «Кащеева цепь» он является читателю в виде молодого подпольщика-революционера Ефима Несговорова, «честнейшего до ниточки» большевика.
Есть в «Дневниках» и о Ленине и Советском Союзе: «В огромной стране все были против государственной власти и разбили ее; но без власти люди жить не могли. Жить не могли без власти, но, презирая власть, брать ее не хотели. Всякий порядочный человек обязан был высказывать свое презрение к власти и даже называть себя анархистом. Но пришел единственный человек и убежденно сказал: «Надо брать власть». Его послушались, потому что в воле единственного человека сошлась воля миллионного народа; невидимая воля миллионов стала видимой через одного человека – Ленина. Так на развалинах империи возник грозный Союз ССР». (19 августа 1937 г.)
К этой мысли в дневниковых записях Пришвин возвращается не однажды, но я не могу злоупотреблять усидчивостью читателей «Русского Лада», ограничусь приведенной цитатой. Лишь добавлю, что даже известный российский литературовед А. Варламов, которого трудно заподозрить в симпатиях к советской власти, к коммунистам, не без горечи замечает, что Пришвин по отношению к большевикам был «настроен открыто и даже дружелюбно… и скорее был готов укорять их за недостаточное умение властвовать и управлять анархической массой». Называя программную статью Сталина («Головокружение от успехов») «манифестом», Пришвин проницательно увидел ее благотворное влияние на крестьянскую жизнь. Справедливости ради, надо отметить, что автор «Дневников» возмущается «левыми загибами» в ходе коллективизации, проявлениями варварства в отношении памятников истории и культуры, свидетельствует о случаях оскорбления чувств верующих. Есть резкие высказывания в духе Маяковского: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтенья нет…».
Подчеркиваю, я не литературовед, не «пришвиновед», слава богу. Я всего лишь усердный читатель. Тема же (Пришвин, революция, Ленин, Сталин, большевики) также требует особого исследования и отдельных публикаций. Это предстоит сделать молодым литераторам, идущим по пути постижения исторической правды, – таким, например, как Павел Петухов, таким был Александр Казинцев из журнала «Наш современник»... Трудов здесь непочатый край, но не моя тема, для этого моей жизни и не достанет...
И, наконец, литературная реплика к рассуждениям о том, что Пришвин писателем, взыскующим «града невидимого», «града небесного», что он «глубоким религиозным писателем», с годами достигшим «духовного поспевания». (И в этом нас пытаются уверить перестройщики советского сознания. Имён не называю, поскольку тогда придется втискивать в текст очерка громоздкие цитаты с лукавыми измышлениями и домыслами).
Всякому, кто знаком с творчеством Пришвина, совершенно очевидно, что свод Храма для Пришвина, – прежде всего небо – или в облаках небо, с просветами нежнейшей бирюзы, или звездное небо, влекущее наши мысли к постижению Вселенной, Космоса, а хвойные боры, корабельные чащи, – часовни; ектенья же – брачная песня токующего краснобрового лесного петуха среди белых и изумрудно-зеленых мхов с еловыми и сосновыми веретиями-островинами. И единственное ЕВАНГЕЛИЕ его святое и подлинное – «Биосфера» Вернадского. Так я понимаю Пришвина, на том стоял и стоять буду, чтобы там ни писали перестройщики советского сознания, пусть имя им легион!
…Рассуждая о «евро-американской культуре количества», отвергая американизм, для которого «характерно исчезновение культурной линии, исходящей от личности, как в Западной Европе», что «дает возможность индивидуальности как грубо-животной силе не стесняться», Пришвин, еще тогда, в «страшных 30-х», рассказывал читателям о Генри Торо, о Серой Сове (писатель Вэши Куоннэзин). Пришвина читатель любил бы и тогда, когда бы он оставил нам только «Жень-шень» и «Серую Сову», – повесть о прекрасном созидателе в мире природы Вэша Куоннезине и его подруге Анахарео, сподвижнице на лесной тропе, сохранивших человечеству почти истребленных канадских бобров. Книги Генри Торо и Серой Совы (а также, конечно и Р. Кента, Г. Мелвилла), прекрасных писателей западного мира, светлых, мудрых мыслителей, отвергавших, презиравших культ наживы и стяжания и прочие прелести «свободного рынка», стоят меня на полке в ряду с Пришвиным, Н.А. Зворыкиным, С.Т. Аксаковым, В. Арсеньевым («Дерсу Узала»!).
Конечно, творческий путь писателя, прожившего 80 лет, причем на разломе эпох человеческого развития, не может быть усеян только розами. Не может быть такого, чтобы только шедевры. Среди современников Пришвину был близок Иван Соколов-Микитов, тоже страстный охотник, как и он сам. У этих писателей схожие взгляды на проблему «человек и природа»; можно сказать, они первыми в нашей стране возвысили голос в защиту лесов, корабельных чащ и родников Берендея, эту линию впоследствии продолжил Леонид Леонов в романе «Русский лес». Соколов-Микитов отличался прямотой и независимостью суждений, и нет ничего удивительного, что именно он оставил нам резкую негативную оценку «Повести нашего времени», которую он читал в рукописи: «Елейная поповская проповедь, очень искусно сотканная…». (Из публикации ленинградского литературоведа В.А. Смирнова (В.А. Смирнов-Денисов), появившейся в 1982 г. в серии издания «Писатели Советской России», когда уже не было на свете друга, единомышленника и сурового критика Пришвина).
… Во время встреч в библиотеках города я говорю друзьями-читателями: корень жизни Пришвина – это, прежде всего, его творчество, художественное исследование величественной темы: «человек и природа», которую он осмысливал глубоко и самобытно. Читайте, друзья, поэму в прозе «Фацелию», «Жень-шень», «Глаза земли», «Корабельную чащу», «Серую Сову», – читайте эти и другие совершенные, завершённые до последней запятой произведения высокой прозы. Ну а если у кого-то останется время, можно и «Дневниками» заняться.
А есть еще автобиографический роман «Кащеева цепь»… Подобно незаконченной эпопеи Горького «Жизнь Клима Самгина» (в наше время книга мне кажется актуальной), роман Пришвина остался незавершенным. Кащеева цепь – символ зла, сковывающая людей на пути к постижению окружающего мира, к светлой, пусть еще не вполне ясной цели.
В первых «звеньях» романа мы видим мечтательного гимназиста Курымушку, устроившего со своими друзьями «побег в Азию», который, благодаря умному, старательному становому (полицейскому приставу) завершается благополучно. А вот конфликт Курымушки с учителем географии, закончился изгнанием из Елецкой гимназии, причем с «волчьим билетом». В учебных заведениях царской России порядки были строгие, учителя и родители тогда еще не знали «ювенальной юстиции». Казенщина и формализм царили, это тоже надо признать. Но не будем спешить с выводами: учитель географии по прозвищу Козёл был превосходным учителем, незаурядной личностью. Имя его – В.В. Розанов, известный русский мыслитель, философ, гуманист… Как же так, спросите, как такое могло случиться? А в жизни всякое случается. Автор этих строк учился в высшем военно-морском училище, ему нравилась штурманская наука, он любил судовождение, во время тренировок на шлюпке был загребным, но вот случился неожиданно возникший конфликт с офицером, с боевым, заслуженным офицером, героем Суарского ущелья, навсегда изменивший судьбу курсанта…
Наверное, сегодня, когда гибнут люди в мирных городах даже и за сотни километров от фронтовых траншей, разговор о Пришвине кому-то покажется неуместным, непонятным. Но не всегда будет война… Между прочим, лирический герой повести как раз участник жестоких боев в Маньчжурии и в Приморье оказался после заключения позорного мира с японцами.
В «Дневниках», опубликованных в советскую эпоху, есть строчки, которые словно бы вырезаны на медной доске нам на память:
Я стою и расту – я растение.
Я стою и расту, и хожу – я животное.
Я стою и расту, и хожу, и мыслю – я человек.
Я стою и чувствую: земля под моими ногами, вся земля.
Опираясь на землю, я поднимаюсь: и надо мною небо, все небо моё. И начинается симфония Бетховена, и тема ее: все небо – моё.
Примечания автора:
*) Пришвин М.М. Собрание сочинений: В 8 т. – М.: Худож. Лит., 1982-1986 гг.
**) Здесь: обобщенное название всех издательств Советской России
***) ЦГАЛИ – Центральный Государственный архив литературы и искусства, Москва; ныне РГАЛИ.
Анатолий СТЕРЛИКОВ, Санкт-Петербург – дер. Курвошский Погост, Вологодская область
