Война и «русский европеизм»
Выступление кандидата философских наук, инженера-исследователя Владимира Николаевича Смирнова на второй части седьмого заседания философского собора «Великое русское исправление имён», посвящённого теме «Историософия русского пути».
***
Уйти от вопроса о сопряжении России и Европы невозможно. Другим стимулом к размышлениям о построении историософских картин были войны, причём войны совершенно разные. Одни ставили под сомнение само существование России, другие служили для расширения её территории, третьи вообще проходили без участия России. Все они ставили вопрос об идее Европы.
Один из важнейших текстов, посвященных идее Европы – эссе Новалиса «Христианство или Европа». Оно было написано в разгар революционных войн. Это сочинение созвучно различным течениям русской общественной мысли: Чаадаеву, славянофилам и проч. Здесь следует отметить фундированность русской общественной мысли европейским романтизмом. Русская культура и русская мысль достигла своего расцвета в романтическую эпоху. Романтической культурой был задан язык коммуникации русских мыслителей.
Остановимся на нескольких эпизодах развития русской идеи в сопряжении с идеей Европы. Романтическая культура проникала в Россию до философского романтизма Одоевского и других, и мне кажется интересным то, что в Александровскую эпоху немецкие мистики, которые оказывали влияние на русских, в это же самое время оказывали влияние на немецких романтиков. Вообще немецкие мистики обращались к Востоку (то есть к России) довольно часто. Известна история Квирина Кульмана, последователя Якоба Бёме, который верил, что спасение Европы придет из России, и был сожжён на Красной площади.
Консервативное направление, которое часто противопоставляется мистическому, связано с личностью адмирала Шишкова. Оно тоже начинало действовать в роли зарождающегося романтического национализма. На это указывают не только идеи, но и некоторые связи. А. С. Шишков переводил тексты Кампе, который проповедовал схожие идеи в Германии в период Наполеоновских войн. Дело в том, что значительная часть немецких интеллектуалов оказалась в России, и они были соратниками Шишкова, в частности Эрнст Мориц Арндт, написавший стихотворение «Немецкое отечество». В стихотворении Арндт говорит о том, что отечество немца располагается там, где звучит немецкая речь. Увязка народного духа с языком происходила в романтическую эпоху под влиянием большой европейской войны.
Отдельного внимания заслуживают письма русского офицера Федора Николаевича Глинки. Чем для него является Европа? С одной стороны, он часто проводит характерную мысль о том, что все оружие Европы стремилось толкнуть его (наше великое Отечество) в небытие. С другой стороны, война воспринимается им как справедливая борьба за судьбы Европы. Цитирую его приказ на случай выступления гвардии в 1815 году: «Его императорское величество соизволяет призвать все полки гвардии и гренадерские дивизии к соучастию в великом подвиге ополчения Европы… Частное спокойствие каждого народа и общее святое дело всей Европы суть предметом справедливой нынешней войны». О Тройственном союзе он пишет: «Три сильнейших монарха Европы, внемля гласу Бога во глас своих народов заключают Тройственный союз». То есть русский царь определяется как европейский монарх, вершитель судеб Европы.
Некоторые специалисты по теме считают, что Тройственный союз был заключен под влиянием некоего духовного союза, который император заключил с И. Юнг-Штиллингом. Наконец, то военно-политическое могущество, которого достигла Россия по итогам Наполеоновских войн, во многом позволило поколению архивных юношей сместить фокус на культурное и духовное влияние Запада. Для них война материальных сил уже не имела большого значения. Русскому народу предстояло сыграть решающую роль в духовном, культурном смысле.
Стоит также упомянуть Иоганна Баптиста Шада – немецкого философа, преподававшего в Харьковском университете. В 1814 году он пишет: ««Могут сказать, что универсальное господство (Наполеона) принесло бы человечеству столь желанное благо, как вечный мир, избавив нас от худшего из зол, войны. Хоть это и неверно, все-таки допустим это. Сколь презренным был бы подобный мир... приобретенный ценой свободы и человеческого достоинства. Разве не абсурдно утверждение, что все нации... должны подчиняться одному хозяину, словно стадо животных? Вместе с противостоянием между народами исчезнет стремление к совершенствованию вплоть до последнего атома. Благополучие и вечность рода человеческого зависят не от вечного мира, но от духа соперничества, всегда чреватого войной. Человек предназначен в равной мере для войны и для мира; поэтому его должны одновременно вдохновлять любовь к миру и любовь к войне». В этом смысле Шад наследует кантовские идеи о том, что организм содержит цель в самом себе и находится в движении. Таким образом, война предстает как инструмент высшей мудрости, осуществляющий высшие цели, скрытые от человека. Конечной целью движения является культура. Идеи об исправлении нравов посредством войны у Канта тоже были.
Долгий мир в Европе, установившийся по итогам Наполеоновских войн, сопровождался в России чередой азиатских войн. Империя расширялась и выходила далеко за свои цивилизационные пределы. Интереснейшим персонажем здесь является А.А. Бестужев-Марлинский – декабрист, офицер, один из первых описателей Кавказа с художественной точки зрения. Интерес вызывают его литературно-историософские идеи. Он провозглашает XIX век веком романтизма, и при том – веком историческим, когда история больше не представляет собой сказочное предание, но постоянно присутствует в жизни. Романтизм, цитирую, – «стремление бесконечного духа человеческого выразиться в конечных формах». Источником романтизма и всей идеалистической философии он считает Евангелие, которое, по его словам, представляет собой романтическую поэму, проникнутую идеей братства всех народов.
Его военные записки оставляют двоякое впечатление: с одной стороны, в них присутствует упоение боем, с другой стороны, в них много гуманистических рассуждений о человеческих страданиях. Он пишет о конечной цели единства и гармонии между народами, как об отдаленной цели, к которой людей толкает Провидение. В настоящем же народ находится в состоянии вражды, что не отменяет долг перед Отечеством. Все завоевания человечества у него оправдываются распространением христианства как победы над варварством. Европа, христианство и цивилизация у него – вещи тождественные.
Его брат Петр Бестужев, уволенный со службы вследствие психического расстройства и вообще чрезмерно тяготившийся своим военным поприщем, с восторгом описывает штурм, при котором сам был ранен. «В целой Европе звук молотов, — от ковки креста, от святой Софии, — и воспрянут утомленные неравною борьбою потомки Периклов и Сократов...». Война им воспринимается как общее дело всей христианской Европы. Другая интересная деталь у Бестужева-Марлинского, некая поэзия судьбы – это то, что он участвовал в замирении горцев, восставших под предводительством Гази Мухаммада – бывшего проповедника мюридизма. Мюридизм – это течение в исламе, которое предполагает жесткий фатализм и детерминизм. Фатализм и детерминизм, с точки зрения А.А. Бестужева-Марлинского, противоречил христианству, поскольку предполагал уничтожение человеческой свободы.
Судя по письмам и военным запискам, сам Марлинский внутренне был фаталистом. Вероятно, он переживал внутреннюю борьбу его собственного фатализма с некими христианскими представлениями. Внешне же это была борьба с адептами мюридизма. Он писал, что перед боем видит тех, кому суждено погибнуть, и свою смерть он тоже предсказал. Когда он получил известие о смерти Пушкина, то сказал, что его смерть тоже будет насильственной и очень скорой. Так и случилось: он погиб в 1837 году в ходе десантной операции у мыса Адлер.
Нужно понимать, что имперский фронтир в XIX веке не назывался Россией, но для Бестужева мыслился уже как часть некого единого Отечества. В своем мировоззрении А. А. Бестужев-Марлинский, конечно, был «европейским колонизатором», но все же стремился понять народы Кавказа хотя бы через призму романтического ориентализма. В своих военных записках он часто хвалил горцев, особенно тех, которые были на стороне русских. Вот такую странную и любопытную характеристику он им дает: «Горцы уже своею зимой придвинуты к европеизму; они всегда были и будут умнее и воинственнее жильцов долин». По его мысли, Россия сама была вырвана Петром Великим из дремоты азиатских царств.
Россия как империя Петра Великого, идущая на смену империи Карла Великого, – это одна из центральных идей мировоззрения Тютчева. Тютчев постоянно ставил вопрос о сопряжении России и Европы в пику известной книге де Кюстина «Россия в 1839 году». Он пишет о том, что Россия, несмотря на свою невключённость в общеевропейскую систему феодализма, все же смогла отстоять и свою национальную независимость, и национальную независимость других народов.
Как романтик, он выступает против насильственного создания или уничтожения государств. Государство для него – органическая структура, хотя до Крымской войны он говорил о необходимости поглощения Австрии, лишения Папы Римского светской власти и т.д. Но Крымская война, положившая конец эпохе Священного Союза, сделала его внешнеполитические концепции фантастическими. Он все равно покушался на часть Австрии в вопросе о присоединении Галиции, но уже перестал говорить о возрождении Восточной Европы. Иными словами, он уже не стремился создать некую параллельную Восточную Европу как законную часть христианского мира. В письме к Погодину он пишет: «Лозунг завтрашнего дня – это возрождение Восточной Европы, и пора бы нашей печати усвоить себе это слово: Восточная Европа как определенный политический термин...». А вот письмо к Ивану Аксакову: «Пора самым решительным образом предъявить Западной Европе, что есть Восточная и что имя ей – все та же проклятая Россия, с давних пор столь подозрительно ненавистная всему цивилизованному миру!».
Есть версия, что мировоззрение Тютчева нашло отражение в образе Версилова из «Подростка». Эта версия активно обсуждается, но нужно отметить, что концепция «русского европейца» из Пушкинской речи Достоевского и та же концепция у Тютчева отличаются. Достоевский говорит именно о России как о подлинной Европе, в то время как Тютчев создает другую Европу. Идеи русского европейца хорошо известны; они возникли на фоне Франко-прусской войны. Любопытно, что Франко-прусская война появляется у Ф. Достоевского в «Бесах», но в виде некоего фарса, когда на фортепиано попеременно исполняется La Marseillaise и Mein lieber Augustin.
Русская идея и идея Европы появляются в русской общественной мысли в контексте европейского романтизма. Когда речь идет о враждебном Западе, то имеются в виду конкретные страны, с которыми в какой-то момент возникло противостояние, а не о Западе едином и самом по себе враждебном. Азиатские освоения фронтира демонстрируют абсолютно европейское самосознание русских мыслителей, которые ими увлекались. Россия воспринимается не просто как часть Европы, а либо как подлинная Европа, либо как некая особенная Европа. И проблематизация европейства кажется мне довольно продуктивной тенденцией, позволяющей лучше понять самую идею Европы, чем если бы русская мысль своё европейство не проблематизировала.
Еще один важный момент русской общественной мысли – Восток и Запад не тождественны определению Европы и не-Европы. Например, немецкие историософские построения романтической эпохи маркируются как восточной национализм, связанный с мистикой и ростками тоталитаризма и не является рациональным. В время как существует некий западный национализм, который основан на идеалах гражданского общества, свободы личности и так далее. В работе Ганса Кона даже проводится граница между западным и восточным национализмом по Рейну.
В заключение отмечу, что дословное перенесение концепции XIX века на современность невозможно, возможна историческая проекция. Русская общественная мысль демонстрирует устойчивое стремление к синтезу в последующих поколениях, когда снимаются противоречия поколения предыдущего. И вот уже западники пишут о значении славянофильства, а славянофилы, с одной стороны, наследовали идеи Шишкова, а с другой – немецких мистиков. Мне кажется, это важный урок, который можно извлечь из истории русской общественной мысли XIX века.
Владимир СМИРНОВ
Источник: «Солнце Севера»