«Вот мне приют…» Островский в Щелыкове
Бежит-петляет лесная тропинка по заросшему осокой и низким кустарником берегу речки Куекши, перепрыгивает через извивающиеся на поверхности земли корни могучих хвойных деревьев, огибает замшелые стволы поваленных когда-то ветром старых ёлок и сосен.
Бежит до тех пор, пока стена леса внезапно не расступится и перед глазами не возникнет абсолютно круглая, без единого деревца поляна (учёные утверждают, что в незапамятные времена тут упал с неба крупный метеорит). К шороху ветвей и поскрипыванию стволов вдруг добавляется негромкое журчание — это подаёт голосок родник с тёмно-голубой водой, не замерзающей даже в самые лютые морозы.
Местные жители называют этот источник Снегурочкиным ключиком, уверяя, что именно здесь, на этой поляне, возле этого ключика, растаяла под жаркими лучами Солнца-Ярилы созданная воображением Александра Николаевича Островского дочка Деда Мороза, что именно здесь по сей день бьётся её вечно живое любящее сердце.
…Сегодня,
На ключике холодном умываясь,
Взглянула я в зеркальные струи
И вижу в них лицо своё в слезах,
Измятое тоской бессонной ночи.
И страшно мне: краса моя увянет
Без радости. О, мама, дай любви!
Любви прошу, любви девичьей!
А ещё местные рассказывают, что драматург, каждую весну приезжая в нежно любимое им Щелыково, обязательно приказывал кучеру Михайле остановить лошадей под горкой, там, где извилистая узкая тропинка сворачивает с дороги в глубину леса, и неторопливо шёл по ещё не просохшей от недавно растаявшего снега земле туда, на Ярилину поляну, к звенящему среди лесной тишины ключику. Наберёт студёной воды в ладони, плеснёт ею в лицо, вдохнёт глубоко сырой весенний воздух: «Ну, вот я опять дома!»
…Деревеньку Щелыково вместе с господским домом, обширным парком, полевыми и лесными угодьями отец драматурга приобрёл в 1848 году. И тогда же Александр Николаевич Островский впервые оказался здесь, близ Кинешмы, в костромской заволжской глуши.
«Щелыково мне вчера не показалось, вероятно, потому, что я построил себе прежде в воображении своё Щелыково, — записывает он в дневник. — Сегодня я рассмотрел его, и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты. Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и липами, что никак не выдумаешь ничего подобного…»
Накал положительных эмоций нарастает с каждой следующей записью.
4 мая: «Я начинаю чувствовать деревню. У нас зацвела черёмуха, которой очень много подле дома, и восхитительный запах её как-то короче знакомит меня с природой… Я по нескольку часов упиваюсь благовонным запахом сада. И тогда мне природа делается понятней, все мельчайшие подробности, которых бы прежде не заметил или счёл лишними, теперь оживляются и просят воспроизведения. Каждый пригорочек, каждая сосна, каждый изгиб речки — очаровательны, каждая мужицкая физиономия значительна (я пошлых не видел ещё), и всё это ждёт кисти, ждёт жизни от творческого духа. Здесь всё вопиет о воспроизведении… Я не знаю меры той радости, друзья мои, какую почувствовал бы я, если бы увидел вас в этих обетованных местах. Я часто мечтаю об этом…»
10 мая: «Я начинаю привыкать к деревне; я обошёл почти все окрестности, познакомился кой с кем из мужиков, видел крестьянский праздник. И всё это хорошо, а лучше всего природа, что за реки, что за горы, что за леса… Если бы этот уезд был подле Москвы и Петербурга, он бы давно превратился в бесконечный парк, его бы сравнивали с лучшими местами Швейцарии и Италии… А какой народ здесь!..»
Первые впечатления — самые сильные. Но до того, как Александр Николаевич сможет назвать щелыковское имение своим домом, было ещё далеко. Отношения с отцом с некоторых пор не заладились — тот не одобрял ни литературных занятий сына, ни его гражданского брака с девицей из мещан Агафьей Ивановной. Так что лишь после смерти отца Островский стал бывать в Щелыкове каждое лето, однако пока лишь гостем своей мачехи — с ней у него сложились прекрасные отношения, он даже называл её «маменькой». Но, наконец, писатель смог сообщить своему другу, актёру Фёдору Бурдину: «Мы с братом купили у мачехи наше великолепное Щелыково; вот мне приют, я буду иметь возможность заняться скромным хозяйством и бросить, наконец, свои изнурительные драматические труды…»
Поначалу Александр Николаевич рьяно взялся за различные хозяйственные дела. Его дневник пестрит такими записями: «…урожай превосходный, если не испортит уборка…»; «Всё-таки мы сена накосили много, а урожай хлебов вообще очень хорош»; «…жниво кончили… Если будет стоять хорошая погода, так будут возить снопы…».
Однако, как известно, год на год не приходится. Следующей осенью выяснилось, что имение не только не дало прибыли, но не окупило даже расходов: «…по случаю дурной погоды у нас лето нынче отменилось, сена не было, яровые не дозрели и уж испорчены морозами; теперь идут беспрерывные дожди и мешают сжать даже солому… Вот тут и хозяйничай, как знаешь…». Так что весьма скоро неудачливый помещик оставил навсегда свои сельскохозяйственные потуги и надежды с их помощью поправить материальное положение многочисленной семьи, стал использовать имение только как летнюю дачу.
Что ему действительно удавалось, так это выращивание цветов, овощей и фруктов. Вся усадьба утопала в цветах. На клумбах и газонах красовались розы, флоксы, настурции, бархатцы, астры, резеда, пионы, весь дом был увит диким виноградом, душистым табаком и горошком. А поблизости от дома какие только ягоды не созревали — и крыжовник, и смородина, и малина с клубникой. В небольшой теплице, доставшейся от отца, поспевали ранние огурцы и помидоры, редиска, салаты, спаржа, цветная и брюссельская капуста и даже дыни с арбузами.
«Мы видели Александра Николаевича среди этих красот природы здоровым и жизнерадостным, — вспоминал частый гость Островского, писатель-этнограф Сергей Максимов. — С необыкновенно ласковою улыбкою, которую никогда невозможно забыть и которою высказывалось полнейшее удовольствие доброю памятью и посещением, радушно встречал он приезжих и старался тотчас же устроить их так, чтобы они чувствовали себя как дома… Богатырь в кабинете с пером в руках — в столовую к добрым гостям выходил настоящим ребёнком, а семье всегда предъявлялась им сильная и глубокая любовь к домашнему очагу. В маленьком скромном хозяйстве, не дающем ни копейки дохода, ощущалась полная благодать для внутреннего довольства и для здоровья».
Между прочим, в Щелыкове драматург освоил ещё и столярное ремесло. В его кабинете по-прежнему стоят сделанные им собственноручно письменный стол и напольная пепельница-песочница, а на столе — изготовленные с помощью лобзика ажурные деревянные рамки с заправленными в них фотографиями.
Без чего Александр Николаевич никак не мог обойтись, так это без общения с друзьями, коллегами-писателями, композиторами, художниками, артистами московских и петербургских театров: «…как ни хорошо в Щелыкове, но одному всё-таки скучно. Охота нынче хорошая, рыбная ловля отличная, но я один не могу наслаждаться ничем». Зато, когда ему удавалось кого-либо «заполучить» к себе, он бывал по-настоящему счастлив. «…читаем, гуляем в своём лесу, катаемся верхом на лошадях, ездим на Сендегу ловить рыбу, сбираем ягоды, ищем грибы… Отправляемся в луг с самоваром — чай пьём» — так описывал он Сергею Максимову удовольствия сельской жизни.
К таковым удовольствиям можно отнести и слушание по вечерам музыки и пения — в гостиной щелыковского дома до сих пор стоят фортепьяно фирмы «Talanoff», плетёное кресло-качалка, в котором любил восседать хозяин имения, овальный стол и несколько обитых материей стульев. Здесь часто звучали русские и цыганские романсы, народные песни, многие из которых в оригинальном или переработанном виде драматург включал в свои пьесы. «Бедность не порок», «Бесприданница», «Снегурочка», «Не так живи, как хочется» буквально пронизаны музыкально-песенной стихией. А «обкатывались» песни его женой Марией Васильевной, актрисой Малого театра. Да и сам Александр Николаевич, как уверяет одна из его современниц, «очень недурно пел».
Если распахнуть двустворчатые двери гостиной, можно выйти на южную террасу, где хозяева и гости обычно вкушали вечерний чай, беседовали обо всём на свете, где Александр Николаевич читал вслух отрывки из своих новых пьес, а актёр Александринского театра Иван Горбунов веселил присутствовавших, представляя «в лицах» сценки из усадебной жизни.
Кстати, в Щелыкове устраивались и полноценные спектакли, которые шли в сенном сарае на лугу за прудом или в риге. Играли в них гостившие актёры, Мария Васильевна и даже крестьянские парни и девушки. А зрителями были жители окрестных сёл и деревень, соседи-помещики.
Но всё это вовсе не означает, что писатель проводил летние дни в праздности. В Москву осенью он всегда возвращался с практически готовой для постановки в новом театральном сезоне пьесой — её оставалось только «отшлифовать» и переписать набело. «Весь… важнейший подготовительный процесс задуманной пьесы протекал обыкновенно у Александра Николаевича во время летнего отдыха в его любимом Щелыкове, — свидетельствовал младший брат драматурга Пётр Николаевич Островский. — Там, пока Александр Николаевич часами сидел на берегу реки, с удочкой в руке, пьеса вынашивалась, тщательно обдумывалась и передумывались её мельчайшие подробности».
Причём далеко не всегда этот творческий процесс шёл гладко: «Сижу я как-то возле него на траве, читаю что-то, вижу, сильно хмурится мой Александр Николаевич.
— Ну что, — спрашиваю, — как пьеса?
— Да что, пьеса почти готова… да вот концы не сходятся! — отвечает он, вздыхая».
Подсчитано, что около половины из сорока семи оригинальных пьес А.Н. Островского в той или иной степени были написаны в Щелыкове. Полностью — «Поздняя любовь», почти целиком — «На всякого мудреца довольно простоты», «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Трудовой хлеб», «Последняя жертва», «Бесприданница», «Горячее сердце», «Лес», «Богатые невесты», «Правда — хорошо, а счастье лучше», «Таланты и поклонники», «Красавец-мужчина», «Без вины виноватые»… И во всех этих пьесах в той или иной степени отразились щелыковские реалии, услышанные от гостей истории, наблюдения за соседями, родными, приятелями, в них звучат сочные народные словечки, почерпнутые из разговоров с местными крестьянами. Как отмечал старинный друг драматурга Владимир Минорский, даже пребывая в видимом ничегонеделании, Александр Николаевич внимательно следил «…за всем окружающим, и все его наблюдения с необычайной яркостью и точностью запечатлевались в его памяти…».
А ещё в Щелыкове Островский ради дополнительного заработка много занимался литературными переводами произведений иностранных авторов — К. Гольдони, В. Шекспира, М. Сервантеса… «Я езжу не из Москвы в деревню и обратно, а из кабинета в кабинет…» — зачастую жаловался он друзьям…
…Побывав в Щелыкове, пройдя по дорожкам усадебного парка, по берегу реки Куекши, перегороженной плотиной и образовавшей пруд с живописным островком, где драматург подолгу сидел с удочкой в руках, оказавшись в его рабочем кабинете, где, кажется, на всех находящихся там предметах ещё не остыло тепло его рук, постояв на погосте в сельце Николо-Бережки возле могил Александра Николаевича Островского и его родных, испив холоднющей водицы из Снегурочкина ключика, я могу утверждать, что душа великого русского драматурга не улетела в заоблачные дали. Она живёт здесь, в старом щелыковском доме, который писатель так любил, среди этих лесов, горочек, оврагов, лугов.
Николай МУСИЕНКО
Источник: «Правда»
