В. Букарский. Есенин и национал-большевистская интуиция эпохи

130-летие Сергея Есенина — повод взглянуть на его поэзию не только как на художественное явление, но и как на нерв эпохи, вобравший в себя её противоречия. Есенин не был философом или политическим теоретиком, но его слова и образы часто перекликались с тем, что в начале 1920-х годов артикулировали мыслители сменовеховства, евразийства и национал-большевизма Николая Устрялова.

Всем этим течениям было свойственно одно: попытка осмыслить Октябрьскую революцию не как случайную катастрофу, а как историческую судьбу России. Сменовеховцы утверждали: советская власть, при всей своей чуждости, становится продолжением русской государственности. Устрялов говорил о «красном патриотизме», о необходимости примирить национальное чувство с новой властью. Евразийцы строили философию особого цивилизационного пути России, не европейского и не азиатского, а синтетического.

Есенин, в отличие от них, говорил языком поэта, но внутренне двигался в том же направлении. Его путь от «печального скомороха» дореволюционной деревни до автора «Руси советской» — это путь принятия революции как судьбы. «Принял революцию» — так он сам определил своё состояние. Для него Октябрь был бурей, разрушающей старое, но не уничтожающей Россию: напротив, в огне перемен проступал новый лик Родины.

Как и устряловский национал-большевизм, есенинский взгляд сочетал два начала: патриотизм и революционность. Он не идеализировал большевиков, но признавал их власть как выражение национальной энергии. Его строки:

«Если крикнет рать святая:
„Кинь ты Русь, живи в раю!“
Я скажу: „Не надо рая,
Дайте Родину мою“»

— вполне могли бы стать девизом для всего лагеря сменовеховцев. Здесь Родина выше классовых делений, выше политических формул — она абсолют.

С евразийцами Есенина связывает чувство России как особого культурного мира. В его поэзии не раз возникает мотив «азиатской» стихии: степь, восточные образы, персидские циклы. Россия для него не только «берёзовый край», но и часть Востока, держава между мирами. Это то же сознание, что у Савицкого или Трубецкого: не Европа и не Азия, а новая цивилизация.

И, наконец, крестьянское измерение. Для Есенина крестьянство — не просто социальный класс, а душа народа. Именно оно должно было стать опорой обновлённой России. Сменовеховцы и национал-большевики тоже видели в деревне фундамент народного государства, в отличие от западного капитализма и городской мещанской культуры.

Конечно, Есенин не был доктринёром. Он страдал от утраты старого крестьянского мира, тосковал по уходящей деревне, но при этом верил: в новом времени всё равно проступит вечная Россия. Эта двойственность — трагическая и в то же время пронзительно честная — делает его созвучным тем, кто пытался примирить революцию с национальной судьбой.

В этом и состоит главное: Есенин оказался не только голосом уходящей деревни, но и пророком России XX века. Его поэзия перекликалась с национал-большевистской интуицией — принять революцию как данность, но удержать в ней вечную Родину.

И сегодня, спустя 130 лет со дня его рождения, мы слышим в его строках ту же формулу, что искали Устрялов и евразийцы: Россия может быть разной — красной, белой, крестьянской, индустриальной, — но она остаётся собой, и именно это делает её бессмертной.

«Мега-Ватник – канал Владимира Букарского»