Тенденции к расчеловечиванию
В последнее десятилетие официальные пропагандисты любят поговорить о том, как извращена теперь старушка Европа. Часть каналов на этой теме даже специализируется. И во лжи штатных разъяснителей тут не упрекнёшь, особенно после демонстрации торжества аномалии как принципа мироустройства на последней Олимпиаде.
Мотивы инфообслуги власти, которая в определённый момент вдруг заметила обрушение гуманизма в западных обществах, ясны: до поры до времени происходящее не мешало им скармливать своей аудитории информационные помои той же западной цивилизации, — но стало припекать, надо затушевать провалы в экономике и политике, а подпорок безжалостная реальность предлагает мало, вот и пошёл в дело посыл: «Мы-то поздоровей этих будем!»
А как на самом деле обстоит дело у нас дома?
Казалось бы, по историческим меркам совсем недавно, лет 15 назад, такие девиации (отклонения от общепринятого), как проституция и нетрадиционные сексуальные ориентации, в России были на периферии общественного внимания. На эти темы наравне с другими «травили анекдоты», и никакой опасности от таких явлений на серьёзном, массовом уровне не ощущалось. Хотя попытки их продвижения (типа проведения гей-парадов) организовывались систематически. Циркулировал уже к тому времени и термин «чайлдфри» (сознательный отказ от рождения детей), но это явление обществом точно так же не осознавалось как угроза демографической ситуации: обычной реакцией на него было что-то вроде «ну вот, очередные маргиналы».
Однако капля камень точит, а на поле информации в случае отсутствия границ капля превращается в поток. Под его воздействием массовое сознание постепенно и неизбежно начало меняться. И вот уже все эти явления из статуса маргиналов вышли, перестали удивлять, начала распространяться та самая толерантность к ним, а затем и легитимация в глазах населения. А меры противодействия, вроде запрета пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений, государство начало предпринимать в этой сфере тогда, когда уже была пройдена заметная часть того самого пути от толерантности к одобрению, который прошёл здесь Запад. Как же далеко зашли мы?
Лидеры индустрии опросов федерального уровня такими данными публику не балуют. Темой больше всего занимался западно ориентированный Левада-центр* (это предсказуемо). По его данным 2021 года, у десятой части опрошенных есть знакомые — представители секс-меньшинств, и эта доля последовательно нарастала с 2016 года, когда было всего 3%. Таким косвенным вопросом обычно замеряют распространённость явлений, в причастности к которым признаются неохотно.
По ВЦИОМу, который в связи с законопроектом о запрете пропаганды нетрадиционных отношений рассматривал вопрос годом позже, аналогичная доля составила 15% (в таких вопросах и в тех условиях данные с разницей в год сопоставимы). При этом в формулировке ВЦИОМа, помимо «есть/нет», присутствует ещё и вариант «может, и есть, мне точно неизвестно», набравший 20%, часть из которых определённо можно приплюсовать к ответам «есть», так что в категории «есть» больше 15%.
В связи с расхождением данных двух «звёзд опросов» невозможно не заметить, что из всей совокупности набора вопросов и комментариев Левада-центра* вытекает стремление показать, что российское общество, мол, страдает гомофобией, притом напрасно, так как нетрадиционная сексуальная ориентация — нечто безобидное и секс-меньшинства лучше «оставить в покое». ВЦИОМ в данном случае, очевидно, более близок к истине, тем более что с его данными согласуется и картина по Петербургу, который — как один из самых западно ориентированных городов России — показывает максимальный (на момент замера) градус социальных патологий западного происхождения в нашей стране.
Понятно, что в российских культурных реалиях картина от региона к региону будет сильно различаться: национальная почва подобным трендам сопротивляется везде по-разному. Так вот в Петербурге в том же 2021 году доля имеющих в своём окружении людей «нетрадиционных» составила четверть, а среди молодёжи (18—29 лет) — половину (данные Санкт-Петербургского информационно-аналитического центра петербургского правительства, представленные на международном научном форуме «Медиа в современном мире» в 2023 году). Сделав скидку на то, что вопрос косвенный, констатируем: явление уже давно получило широкое распространение.
Могут сказать, что одно дело — собственная практика или практика знакомых, а другое — её продвижение. На это тоже есть неутешительный ответ в цифрах: каждый третий петербуржец заявил, что нетрадиционная сексуальная ориентация должна приниматься обществом как норма. Не разделяющих такой позиции было 59%, практически столько же (56%) было против распространения толерантного отношения к секс-меньшинствам, тогда как «за» — 39%. То есть сопротивляющихся ментальной легализации нетрадиционных отношений лишь немногим больше половины. А если учесть, что пятью годами ранее (в 2016-м) сторонников распространения толерантности было ещё только 23%, а противников — 67%, то становится очевидной изрядная скорость, с какой она завоёвывала сторонников. Расширение их круга подчёркивается и резким падением толерантности с возрастом: среди молодёжи имеет таких знакомых половина (!), а в категории 60+ лишь 7%; это значит, что с течением времени общество всё более лояльно относится к тем, кто не боится признаться окружающим в своей нетрадиционной сексуальной ориентации.
И это не всё. 22% взрослого населения в Петербурге в 2021 году поддерживали идею узаконить однополые браки. И — внимание! — столь же высока была доля считающих возможным узаконить усыновление детей представителями секс-меньшинств; среди молодёжи она достигала трети... По России в целом ситуация не так плоха (хотя судить о ней приходится по данным ВЦИОМа 2015 года — новее не обнародовались): поддержка легализации однополых браков — 8% и ещё 6% колебались, из которых при пересчёте для сравнения с питерским уровнем 5 можно добавить к 8, итого получаем 13% (пересчёт необходим, так как в исследованиях используются несколько разные шкалы — наборы вариантов ответа). Усыновление детей однополыми парами и вовсе допускали лишь 3%.
Комментируя свои данные-2015, ВЦИОМ заявил, что Россия движется наперекор мировой тенденции на принятие обществом гомосексуальных связей; не помешало бы увидеть подтверждение в виде новых данных, учитывая, что питерские цифры росли… Тем более что эти показатели действительно могут служить «одним из параметров национальной идентификации». Но после 2022 года открытых данных, которые отражали бы суть вопроса, мы не имеем.
Поскольку эти процессы довольно инерционны (меняются относительно медленно), даже при работе пропагандистской артиллерии и ужесточении законодательных запретов в последние годы можно быть уверенным, что вновь до позиции маргиналов в глазах общества секс-меньшинства не скатились. Более того, страшная реальность военных действий оттеснила тему в общей картине событий на второй план. А исследования показывают, что без специального инфопротиводействия толерантность к такого рода явлениям растёт (это отмечал и Левада-центр*).
Проституция — тема, активно разрабатываемая в науке. Но, несмотря на это, данных об отношении к этому явлению населения в целом вы найдёте очень мало, а свежих нет вообще. В общем логично: её не собираются ограничивать, вот и нет информационных поводов провести замер, а соответственно, нет под него и финансирования. А замерять стоило бы: по тем же петербургским данным, в 2016 году проституцию считали правильным легализовать (то есть примирились с ней, фактически считали нормой) колоссальные 40% жителей. И это вовсе не только потребители таких услуг: показатель не зависел ни от пола, ни от возраста, ни от уровня дохода, то есть общественное мнение на этот счёт было консолидированным.
По стране в целом ситуация здесь была намного менее кричащей: за легализацию проституции (с «полицейским и санитарным контролем») выступало вдвое меньше (20%, по Левада-центру*, 2015 год), и с конца 1990-х наблюдалась выраженная тенденция к сужению этого круга. Более свежими данными эта организация народ больше не радовала, а окологосударственные структуры закрыли тему ещё раньше (хотя, по Фонду «Общественное мнение», в 2007 году за легализацию проституции под контролем государства высказывалась та же колоссальная доля россиян — 38%). Сопоставляя имеющиеся цифры, можно облегчённо вздохнуть: хоть тут показатель не растёт.
О ситуации с осознанным отказом от детей этого, увы, не скажешь. По данным РАНХиГС, бездетных в возрасте от 18 до 44 лет, которые не хотят иметь детей, в 2015 году было 5%, в 2017-м — уже 10%, а в 2020-м — 22%. Питерские опросы показали рост чайлдфри-настроя у самых молодых бездетных женщин (18—24 лет), достигший к 2021 году 44%.
Да, образовав семью (если найдут, с кем, что тоже вопрос не праздный), часть из них пересмотрит свои установки. Но факт остаётся фактом: то, что всего десятилетием ранее воспринималось как аномалия, становится обычным и его не стесняются декларировать. Обнадёживаться 6% поддержки позиции «дети в семье необязательны», которые получил в 2024 году ВЦИОМ, увы, нельзя, поскольку ВЦИОМ задавал вопрос всем совершеннолетним, а в таком вопросе позицию старших возрастов учитывать бессмысленно.
Налицо очень быстрый по историческим меркам захват позиций социальной патологией. И срез данных по питерской молодёжи показывает, как в общем-то недалеко мы оказались от рубежа, у которого норма и патология в восприятии уравниваются (а затем вполне могут и поменяться местами).
Эти тенденции — одна из сторон того самого капиталистического гниения, о котором говорили классики. Заставшие позднесоветские времена наверняка помнят примитивный анекдотец про гниение Запада: мол, гниёт, а пахнет приятно. Он был популярен и в интеллигентских кругах, то есть среди тех, кто должен быть дружен хотя бы с азами политграмоты, но не увидел реальности гниения за пресловутыми «шмотками» (как и кредитной кабалы за «домом с бассейном»). «Встряска» 2022—2024 годов повлияла на массовое сознание в этом плане позитивно; но мыслящих в духе этого анекдота в обществе и сейчас очень весомая часть, и, несмотря на благоприятные изменения в умах за последние год-два, борьбу за позиции нормы нужно продолжать.
Чтобы противодействовать любой патологии, нужна профилактика как в медицине, так и в социальных процессах. Нужна не реактивная, а проактивная политика. Это модное слово теперь в чиновничьих кругах заменяет формулировки: «предполагающая работу на опережение», «основанная на научных методах прогнозирования», — они же такие скучные, научно-бюрократические, а тут короткий яркий ярлычок! Чиновничество, как всегда, быстро научилось употреблять термин на всевозможных форумах, где вообще говорится много правильных слов (и принято сыпать ярлычками, в основном английскими). Но при этом, как всегда, и не подумало учиться применять в реальности методы, которые стоят за термином.
Так и с семьёй. Это сейчас семейная тематика — одна из главных в информационной политике: множество отдельных передач и сюжетов с позитивной подачей семьи с папой, мамой и ребёнком и часто бабушкой или дедушкой, и даже многодетности (хотя тут дело идёт со скрипом, так как сразу возникают вопросы-спутники темы: о бедности, неблагополучии, о замещении населения многодетными культурно чуждыми и агрессивными иммигрантами), рост числа сериалов на тематику семьи и детей (не берём вопрос художественной ценности: сериал есть сериал, — но тема хотя бы звучит). Много работают на этой инфополяне региональные и муниципальные СМИ (им ведь только «социальная ниша» и осталась). Однако их аудитория сжалась до незначительной и включает в основном пенсионеров, которых насчёт «традиционных семейных ценностей» агитировать, во-первых, не нужно (сами могут рассказать), а во-вторых, в плане повышения рождаемости бесполезно. На регулярной основе устраиваются мероприятия с совместным участием детей и родителей.
А полтора десятилетия назад семьи не было не только в приоритетах у государства, но ей не позволялось набрать хотя бы заметный информационный вес. Два постсоветских десятилетия семья как институт существовала вопреки социальной среде, которая вся заточена под индивидуального потребителя. У власти не было даже понимания семьи как сообщества, той самой «ячейки общества», какой она понималась и выступала в СССР. Более того, вовсю лютовали антисемейные ювенальные технологии, потрясая страну и пытаясь запугать сопротивлявшуюся общественность изъятием детей из семьи по произволу или политическому заказу.
И только когда консервирование выстроенной политической системы стало практической задачей власти, особенно после «болотных» событий, — тогда только и появились на информационной авансцене «традиционные семейные ценности», призванные в деле консервирования на помощь. И уж тут на пропаганду зарядили всё: вплоть до каждого утюга, как говорится (от такого внезапного «перекорма» общества семейной тематикой возник даже перекос в виде феномена «я же мать», когда у части матерей возникает иллюзия превосходства над другими людьми просто в силу наличия у неё ребёнка).
Вообще, обратите внимание, читатель, как часто повторяется одно и то же: наболевшая, «перезревшая» проблема, которую осознают и с тревогой обсуждают уже не только общественность, то есть активная часть общества, но и широкие социальные круги, долгие годы как будто не замечается властью — и вдруг получает бурную информационную поддержку (стартующую, как правило, «с самого верха»), когда уже пройдена точка невозврата. Когда решить её уже нельзя — только купировать часть последствий. Именно по такой схеме развивалась история с просемейной пропагандой. И с самой рождаемостью было ведь то же самое: к тому времени, как её повышение было признано государственной задачей и появился материнский капитал (2007 год), по поводу запредельного падения рождаемости били в набат уже более десятилетия не только в науке, но и в общественной дискуссии.
Многие неспециалисты знали выражение «русский крест» — о графике, отражавшем падающую рождаемость и почти симметрично растущую смертность в России 1990-х. И, разумеется, в разы больше было тех, кто был в курсе и возмущался символическим тогда пособием на ребёнка. Однако за упущенные годы выросло то самое немногочисленное поколение, которое сейчас вступило в продуктивный возраст и даёт самый падающий уровень рождаемости, который так рьяно обсуждает пропаганда. Воронка суженного воспроизводства населения сформировалась, её уже не отменишь...
И демография — далеко не единственная сфера применения такого типа политики. Вспомните всеобщую радость по поводу «перезревшей» отставки Сердюкова с поста министра обороны лишь в конце 2012 года. Или правительства Д. Медведева лишь в 2020-м... Так что мы, очевидно, имеем дело с универсальным технологическим приёмом.
Понятие традиционных духовно-нравственных ценностей с 2012 года появилось и в нормативно-правовой базе: Стратегия государственной национальной политики РФ, Стратегия национальной безопасности, Основы государственной культурной политики, закон об образовании. Но с содержанием этого понятия власть определилась только в ноябре 2022-го, когда президент утвердил Основы государственной политики по сохранению и укреплению традиционных российских духовно-нравственных ценностей, где появился даже их перечень (до того каждое ведомство вольно было понимать под ними что угодно). Перечень здесь анализировать не буду — в данном случае на фоне процессов в массовом сознании это вопрос второй. А дабы найти тут какой-нибудь позитив, укажу на тот факт, что Конституция в редакции 2020 года закрепила понятие брака как союза мужчины и женщины. Хоть тут теперь без вариантов!
Впрочем, для осторожного оптимизма реальные основания и в самом деле есть. Несмотря на все манипуляции массовым сознанием (да что там — на попытку сломать через колено всё, что в нём было от советского периода, в том числе высокий ценностный статус семьи), несмотря на реальные кризисные процессы в семье как социальном институте, её престиж в обществе сохранился. Семья продолжает возглавлять рейтинги самых важных ценностей: 67% в 2024 году по России в целом, по ВЦИОМу.
Даже в прозападном Петербурге, по вышеупомянутым исследованиям, ценность семьи в новом веке возглавляла иерархию ценностей населения (в 2004 году — наряду со здоровьем), и её рейтинг возрастал: в 2008 году — 37%, в 2012-м — уже 61%, при том, что выбор в пользу достатка семьи изрядно уступил: 27%. Более того, во втором десятилетии нового века фиксировалось бытование даже в значительной мере патриархального сознания. Например, в массовом восприятии ролей женщины и мужчины в семье женщина была «хозяйкой», а мужчина — «добытчиком» (опрос работающих петербуржцев, 2013 год). Это, конечно, уже изрядный перекос, но в контексте повышения рождаемости можно рассматривать и как плюс — «на безрыбье», так сказать.
Конечно, проценты лидеров рейтингов ценностей всегда отражают, за что люди в данных социальных условиях «держатся» больше всего. Как и со здоровьем, в нашей жизни давно и прочно обострилось восприятие семьи по схеме «потеряешь это — потеряешь всё». Но и с этой поправкой можно констатировать, что традиционные ценности, как теперь модно их абстрактно именовать в большой политике, как ни пытались начисто выкорчевать глобалистскими инструментами, в нашей стране в массе сохранялись и до того, как официозный агитпроп «вспомнил» о семье.
Видимо, дело тут в том, что Запад начал этот путь куда раньше нас и прошёл его полностью, так что там мы теперь наблюдаем полное развитие тенденций расчеловечивания (дегуманизации), зримо обозначившихся ещё в начале ХХ века. А наше общество, ввергнутое в манипулятивное управление умами и чувствами три с лишним десятилетия назад (по историческим меркам, считай, только что), не успело утратить ценностный «костяк», сменить достаточно поколений и для борьбы с манипуляторами располагало значительным отрядом идейных борцов, которым — вечная благодарность.
Не поспоришь: львиная доля вины за отравление массового сознания всевозможными патологиями, часть из которых мы рассмотрели в цифрах, лежит на политманипуляторах от власти. Они открыли в своё время шлюзы информационной канализации западного мира (конечно, под лозунгом «возьмём всё лучшее!») и держали их открытыми до последнего. Они на все сто использовали для продвижения девиаций информационный взрыв, который произвёл в своё время интернет, а позже — соцсети.
И, действительно, немалому числу вдолбили извращённое понимание политических прав. Они десятилетиями усиленно культивируют миф о низменной природе человека — миф, у которого есть практическая политическая цель — пассивность масс. Как точно подметил один из американских исследователей манипуляций массовым сознанием Герберт Шиллер, «когда ожидания невелики, преобладает пассивность». Вот потому и обрушивается на людей поток всевозможных извращений, понижая планку в представлениях о том, что такое Человек.
Однако в исследовательских кругах уже очень давно бытует такая обобщённая оценка состояния российского общества: в нём преобладают социальная агрессия и социальная апатия. И нельзя не признать, что терпимое отношение к девиациям (как и вообще к тому, что происходит со страной) своим широким распространением обязано далеко не только социальной агрессии, прежде всего информационной. В очень значительной мере причиной является именно социальная апатия, апатия масс. Тут все её оттенки: и классическое мещанское «напряжённое желание покоя внутри и вне себя», стремление во что бы то ни стало замкнуться в своём мирке, «а всё, что кроме», — «уладить с помощью зонта». И приписываемое национальному характеру отсутствие склонности к организации, объединению — даже на местном уровне для решения беспокоящих каждого проблем. И то, как политически решающая доля российских граждан, после шока 1990-х десятилетиями живущих от кризиса к кризису в колее нескончаемых «реформ» без перспективы получить ответ на вопрос, когда же они закончатся, научилась ментально адаптироваться к навязанной какой бы то ни было суровой (и/или абсурдной) реальности. (Те, кто не смог ни таким образом адаптироваться, ни бороться, остались там, среди преждевременно выкошенных косой смерти, и статистика отражает их сухой категорией «сверхсмертность».)
Когда прошёл пик экономического кризиса 2009 года, исследователи отмечали, что население восприняло его как очередное обострение хронического кризиса в стране. На этом фоне обретает логику и похожая картина восприятия более крупных событий. Даже ковидная эпопея, мало кого не затронувшая лично, хоть и вызвала множество трагедий, в целом не обрушила массовые настроения. В Петербурге, например (по России в целом картины не обнародовано), уже к осени 2020-го произошла адаптация к «новой нормальности», как цинично назвали чиновники тогдашнюю тотальную ломку прав и правил: доля ожидавших ухудшений в жизни, скакнувшая было в апреле — мае до 35% против 12% осенью 2019-го, к октябрю 2020 года снизилась уже до 21%. А доля основной массы — не ожидающих перемен — вернулась к доковидному уровню. И ряды оптимистов за этот период поредели некардинально (разница в 10%).
Масса соотечественников выработала изрядную «кожу носорога», позволяющую отстранённо воспринимать любой негатив вокруг, особенно когда он не касается их лично. Сравним подскоки тревожности в массовых настроениях в связи с объявлением частичной мобилизации 21 сентября 2022 года, с одной стороны, и в связи с объявлением СВО — с другой. Если частичная мобилизация, по данным Фонда «Общественное мнение», подняла тревожность вдвое (с 35 до 70% между 18 и 25 сентября 2022 года), то начало СВО, воспринятой тогда большинством как дело армейских профессионалов, увеличило долю заявивших о тревожных настроениях лишь с 50 до 55% (между 20 и 27 февраля).
А на такое, например, событие, как потеря Херсона, общественный настрой, по ФОМу, вообще не отреагировал (что настораживает даже с крупной поправкой на то, что такие опросы — элемент управления массовыми настроениями). Это ведь «где-то там, далеко». И лишь частично объясняет такую реакцию то, что для весьма значительной доли населения события 2022-го неожиданными не были: по упомянутым питерским исследованиям (общероссийских данных нет), 41% населения города уже в 2017 году допускал вероятность втягивания России в военный конфликт, а в 2010-м 26% считали возможным начало широкомасштабной военной агрессии против России.
Ещё из показательного в этом плане: несмотря на преобладание весной 2022 года тревожных настроений в своём окружении (отметили 61% петербуржцев), начало СВО не изменило оценку жителями собственных перспектив: улучшений и ухудшений ожидали столько же, сколько осенью 2021-го (около пятой и четвёртой части соответственно). Хотя при любом отношении к событию оно должно было увеличить долю позитива или негатива — в том случае, если человек воспринимает событие во взаимосвязи со своей собственной жизнью. Сопрягает, в терминах Льва Толстого, личную судьбу и судьбу страны.
Конечно, в манипулируемом обществе непросто воспитать и сохранить как ясность восприятия, так и саму человеческую сущность. Ведь манипуляторы сознанием работают, опираясь на объективные основания, на которых устроен капитализм: формализм свободы, за которой скрываются изощрённая эксплуатация, механизация всех сторон жизни людей, тотальное отчуждение и навязываемая системой «одномерность» существования. Эти фундаментальные принципы в XX веке хорошо описали неомарксисты Франкфуртской школы, и, несмотря на меняющуюся на глазах физиономию капитализма, они прекрасно в нём себя чувствуют до сих пор и даже развились до апогея.
В их основе — отчуждённый труд, если согласиться с тем, что труд, пока он «творческая продуктивная деятельность», является «родовой жизнью» человека, как считал Маркс. Человек отчуждён от своего труда, который для абсолютного большинства — не самореализация, а лишь средство поддержания существования (притом изнурительное). Продукт его труда, присваиваемый другими, начинает господствовать над своим творцом. Отчуждён от других людей — его конкурентов в борьбе на рынке. Отчуждён от природы — капитализм заставляет смотреть на неё лишь как на источник экономической выгоды, а «бесплодное счастье познания» выставляет смешным, «непристойным» (по замечанию франкфуртцев М. Хоркхаймера и Т. Адорно в «Диалектике просвещения»). Отчуждён в итоге от самого себя.
Человеку мира капитализма противостоят силы, с которыми формально он уравнен в правах, но которые многократно сильнее него; и он бежит от такой «свободы», чаще неосознанно. Механизмам этого рода эскапизма, а также потребительства несколько интересных работ посвятил Э. Фромм («Бегство от свободы», «Иметь или быть»). Тот тип поведения, в котором большинство нормальных индивидов находит спасение, Фромм назвал автоматизирующим конформизмом: индивид полностью усваивает тип личности, предлагаемый ему системой. В результате «исчезает различие между собственным «я» и окружающим миром, а вместе с тем и осознанный страх перед одиночеством и бессилием», — но в качестве расплаты человек становится на путь роботизации. А задача манипуляторов сознанием — зацементировать этот путь, сделав так, чтобы человек, превращённый в инструмент достижения чуждых экономических целей, был при этом уверен, что им движет собственный интерес.
Учтём и то, что формировать позицию по вопросам, затрагивающим будущее страны, человеку приходится будучи погружённым в повседневность, где в одной плоскости перемешаны высокие устремления, ценности и проза быта. Когда ты бежишь «по расписанию» в предзаданном, рутинном ходе событий и вдруг в него вмешивается ситуация-вызов, когда требуется затормозить бег, осмыслить и прочувствовать происходящее, — непросто мобилизовать весь свой интеллект или нравственный потенциал на решение вопроса, «свалившегося вне плана» и вставшего во весь рост твоей личности. Потому и возникает равнодушие к происходящему на глазах.
Но манипуляции сознанием не всесильны. Как показывают обширные открытые данные, российское общество в большинстве сохранило здравый смысл, и проблема все постсоветские десятилетия заключалась в активности здравой части. Так что пенять лишь на пресловутое «среда заела» не стоит...
Капиталистической системе нужны, понятно, разобщённые, атомизированные индивиды. Не только для профилактики сопротивления, которое успешным делает организация. Просто логика капитализма превращает человека в деталь экономической машины (причём независимо от того, обладает ли он капиталом, и от размеров этого капитала: если он велик, то человек — «большая шестерня», если нет — то винтик).
С погружением всё большего числа людей в соцсети и уходом безраздельного господства телевидения возникли надежды на то, что это выбьет почву из-под манипуляторов сознанием. Многие сообщества в сетях сложились и обросли сторонниками именно на основе идейного противостояния манипуляторам, в том числе выдержавшие инфоагрессию носители традиционных ценностей. Но не тут-то было.
Мало того, что отключить какой-либо канал общения в соцсетях легко — это было очевидно и до того, как стало широко применяться на практике. Интернет и особенно соцсети принесли и новый путь разобщения: массовая аудитория распадается на группы, сейчас уже довольно жёстко ориентированные на свой источник, априори считая альтернативные источники недостоверными, и между группами расширяется пропасть непонимания: их восприятие мира различается всё больше. Самый известный разрыв — межпоколенческий: молодёжь ТВ почти не смотрит и за новостями обращается к интернет-сайтам (в мегаполисах их уже обгоняют соцсети и мессенджеры, прежде всего «Телеграм»), а пенсионеры — наоборот (питерские телезрители и оппозиционно настроенная часть интернет-аудитории практически не пересекаются). Но яростная, без тормозов война комментариев в соцсетях показывает, что водораздел по возрасту — лишь один из многих...
Расчеловечивание так же многообразно, как человек: оно берётся за все стороны его природы и пытается свести их даже не к нулю, а к минусу. Те стороны расчеловечивания, «успехи» которых в продвижении в нашей стране рассмотрены в этой статье, — фундаментальная часть грандиозной машины манипуляций массовым сознанием, взявшаяся за биосоциальные основы человеческой сущности. Противодействием манипуляциям сознанием всегда выступали личное общение и организация. Эта классика не только не устаревает, но в новых реалиях становится условием объединения разобщённого здравомыслия, — а от такого объединения сейчас зависит выживание страны.
*Признан иноагентом в РФ.
Е.В. АРГУНОВА, кандидат политических наук, Ленинград-Санкт-Петербург
Источник: «Правда»
