Служение музам и почве. К 200-летию Аполлона Григорьева

Служение музам и почве. К 200-летию Аполлона Григорьева

Для Фёдора Михайловича Достоевского 1864-й стал годом утрат. Ушли из жизни его первая жена Мария Дмитриевна, брат Михаил. Третьей потерей стала смерть Аполлона Григорьева – поэта, литературного и театрального критика, соратника Достоевского по журналам «Время» и «Эпоха», в которых они вместе работали над созданием идейного течения в русской мысли, получившего название «почвенничество».

Когда умер Григорьев, Достоевский ещё только шёл к вершинам своего творчества. Впереди было и «Великое пятикнижие», и «Дневник писателя», в которых, как представляется, он во многом продолжал то, что не довершил его безвременно скончавшийся друг. В образах героев своих романов – Ивана Шатова и Дмитрия Карамазова – Достоевский воссоздал и образ самого Аполлона Григорьева с его сложным характером, личными и идейными метаниями. Есть его черты и в образе Лаврецкого – героя романа И.С. Тургенева «Дворянское гнездо», и у Протасова в «Живом трупе» Л.Н. Толстого.

28 июля мы отмечаем 200 лет со дня рождения Аполлона Александровича Григорьева. Юбилей – формальный повод для разговора, но случайно ли, что на 2020-е годы приходится 200-летие крупнейших представителей русской мысли – от того же Достоевского (родился в 1821 году) до Льва Толстого (1828) и основоположника русского космизма Николая Фёдорова (1829)?

Гоголь когда-то сказал, что Пушкин – это тот «русский человек в его развитии», который явится через двести лет. Соответствуем ли мы сегодняшние этому идеалу? Или всё дальше отдаляемся от него? Во всяком случае, нынешнее «десятилетие больших юбилеев» хотя бы даёт нам возможность осмыслить русскую идею через образы величайших её представителей, через обращение к их трудам.

Аполлон Григорьев родился в Москве, в дворянской семье. Но и дворянство это было совсем недавним, не «столбовым»: дед был выходцем из провинциального духовенства, а дворянство получил на государственной службе. И происхождение самого Аполлона было с тогдашней точки зрения не вполне законным: матерью его была дочь крепостного кучера, а в законный брак родители вступили через год после появления на свет сына (на некоторое время родители даже вынуждены были отдать его в воспитательный дом).

К своей «незаконнорожденности» и формальному отсутствию дворянского статуса (он числился мещанином) Григорьев относился спокойно, если не гордился этим: ведь так он оказывался ближе к народу. Возможно также, что общая проблема «неправильного» происхождения сблизила Григорьева с молодым Афанасием Фетом, который стал его самым близким другом.

Имя Аполлон было довольно популярно в поколении Григорьева. Его носил, как мы помним, ещё один значительный поэт того времени – Майков (два Аполлона также были друзьями). Имя греческого бога света, покровителя искусств, по одной из «апокрифических» версий (если, например, считать фракийцев и пеласгов предками славян), могло происходить и от праславянского корня, сохранившегося в словах «опалить, опалённый».

Нельзя исключать также, что на популярность этого имени в ту эпоху повлияло и недавнее явление Наполеона, которое произвело впечатление «на весь крещёный мир». Понятно, что Наполеон воспринимался как враг, почти «Антихрист», но в то же время признавалось его величие, и на подсознательном уровне его «культ» мог трансформироваться и в стремление дать сыновьям «созвучное» имя Аполлон. (Опять же, вспомним одного из героев Достоевского – Раскольникова, который стремился «сделаться Наполеоном»).

Так или иначе, для эпохи, гордящейся своей просвещённостью, это «светлое» имя имело символический смысл. Позже Ницше противопоставил «аполлонизм» – «дионисийству», упорядоченность – хаосу. И в этом разделении герой нашего сегодняшнего рассказа, вопреки имени, скорее будет на стороне Диониса, а не своего олимпийского тёзки.

Детство и юность Аполлона прошли в родительском доме в Замоскворечье (куда семья переехала из района Тверских ворот). Москва в воспоминаниях Григорьева предстаёт как «громадный город-село», то есть город не искусственно спланированный, как Петербург или, например, Оренбург, где он окажется ближе к концу жизни, а выросший естественным путём. Москву он сравнивает и с растением, а улицы Замоскворечья уподобляет «жилам» человеческого тела. Эти улицы «росли, а не делались». В то же время он признавался в «любви-ненависти» к Москве, которая когда-то подавила «вольное развитие местностей» и передала эстафету чуждому Петербургу.

В 1838 году 16-летний Аполлон поступил в Московский университет, на юридический факультет (отец – чиновник средней руки – видел в сыне продолжателя своей карьеры). Здесь юноша увлёкся философскими идеями своего времени, вокруг него даже образовался небольшой философский кружок. Чуть позже он начал заниматься литературой, другим его увлечением – с юности и на всю жизнь – стал театр.

Впрочем, всё это не помешало ему окончить университетский курс «первым кандидатом». Некоторое время выпускник работал в университетской библиотеке, потом был секретарём в университетском совете, получив чин коллежского секретаря. Но тут выяснилось, что вкуса к систематической работе у Аполлона нет – он часто манкировал своими обязанностями, а вскоре «сбежал» из Москвы в Петербург (что было связано и с обстоятельствами личной жизни). Подумывал он даже отправиться в качестве преподавателя гимназии в далёкую Сибирь, но эти планы не осуществились.

Отказавшись от чиновничьей карьеры, Григорьев сосредоточился на литературной работе в качестве поэта, прозаика, переводчика и, конечно, критика. В 40-х годах, как говорил потом сам наш герой, он «городил в стихах и повестях ерундищу непроходимую. Но зато свою – не кружка».

В это время Григорьев пережил несколько литературных и философских увлечений – утопическим социализмом Фурье (напомним, что фурьеризм серьёзно изучался в кружке петрашевцев, среди которых был и будущий друг и соратник Григорьева Достоевский, несколько раз посещал кружок и сам Аполлон), христианским социализмом Жорж Санд, идеями Гегеля и Шеллинга. Духом христианского социализма, соединённого со славянофильством, проникнуты его первые рецензии (например, на роман А. Вельтмана «Емеля»).

«Со мной сжилась как-то ненависть к цивилизации, – вспоминал он, – и в этом отношении учение Фурье пало мне глубоко на душу». Приверженцем же шеллингианства он оставался всю жизнь, видя в немецком философе своего духовного собрата, сторонника всего «самобытного», рождающегося естественным путём. Идеи Шеллинга для него – не «теория», а нечто ей противоположное по своей сути. Привлекало Григорьева отношение Шеллинга к искусству, которое тот в «Системе трансцендентального идеализма» понимал как способ самосозерцания духа.

Интересовало Григорьева и масонство, о котором он позже писал в некоторых художественных произведениях с автобиографической основой. По некоторым воспоминаниям, он и переехал из Москвы в Петербург и жил там первое время на некие «масонские деньги». Известно, что на некоторое время Аполлон попал в зависимость от авантюриста, масона (или выдававшего себя за масона), по имени Константин Соломонович Милановский, который его буквально разорил и вогнал в долги.

С 1847 года, вернувшись в Москву, Григорьев начинает сотрудничество в журнале М.П. Погодина «Москвитянин». В 1850 г. в журнале формируется знаменитая «молодая редакция», в которую входят А.Н. Островский, А.Ф. Писемский, П.И. Мельников-Печерский, Л.А. Мей и ряд менее известных литераторов, явным лидером среди которых стал Аполлон Александрович. Хотя и позже бытовая непрактичность и неуживчивый характер часто бросали его от одного печатного органа к другому, из Петербурга в Москву и обратно.

Попытки Григорьева в эпоху «Москвитянина» опереться на идеалы простого народа, здоровой и цельной жизни станут логичным продолжением его ранних поисков идеала. Он придаёт большое значение собиранию народных песен, фольклора, в недооценке которого упрекает оппонентов-западников, прежде всего Белинского.

Именно в «молодой редакции» «Москвитянина» и сложилось – ещё без участия находившегося на сибирской каторге Достоевского – почвенничество как идейное направление. Как это было характерно для того времени, идейные позиции фиксировались главным образом в литературной критике, в рассуждениях идеологов «по поводу» литературных произведений.

«Проповедуя почвенничество, – писал историк литературы Ю.П. Иваск, – сам Григорьев почвенным человеком не был: он нигде не оседал, нигде не “пускал корней”. Он – романтический странник».

В отличие от многих и его современников, и более поздних последователей (например, писателей-«деревенщиков» второй половины XX в.), «почвенное» и «национальное» у Григорьева не ассоциировалось только с деревней. Его мир – мир крупных городов, Москвы и Петербурга, кроме них он был за границей, в Германии, Франции и Италии, где находился в 1857-1858 гг. качестве домашнего учителя у князей Трубецких. О юном князе, своём ученике, он отзывался так: «Своим человеком я сделать его не мог – для этого нужно было отнять у него его девять тысяч душ, но понимание его я развил».

Лишь в начале 1860-х годов Григорьев предпринял настоящее путешествие по России – в Оренбург (где он несколько месяцев занимал преподавательскую должность в кадетском корпусе) и обратно. По пути поэт посетил Ярославль, Нижний Новгород и ещё ряд старинных, «естественно выросших» волжских городов, которые описывал с глубокой симпатией, в отличие, как уже говорилось, от «сочинённого», молодого тогда Оренбурга.

Мир Аполлона Григорьева тесно связан с «цыганщиной», недаром широкой публике он более всего известен не как критик и мыслитель, а как автор «цыганских» романсов – «Две гитары», «О, говори хоть ты со мной». А «цыганщина», будучи явлением кочевым и оторванным от «почвы» в буквальном смысле этого слова, в то же время явление органическое и «почвенное» где-то на более глубоком, метафизическом уровне. («Дак ведь я дитя природы, хоть дурное, но дитя», как сказал современный поэт). И уж точно более «почвенное», чем космополитический обыватель, пусть даже и просидевший всю жизнь на одном месте.

Григорьев даже бравировал своей «стихийностью» и несдержанностью. Так, он с гордостью рассказывал, как его вывели из театра за неумеренные рукоплескания, что дало повод его другу, актёру Д.П. Ленскому, к остроте: «Что это за театр, из которого Аполлона вывели». Но эта «стихийность» не мешала ему быть одним из самых широко образованных людей своего времени, знатоком всей доступной тогда европейской литературы.

Достоевский и Григорьев отвергали «власть теории» (неважно, славянофильской или западнической, правой или левой) и декларировали права реальной жизни, которую теория должна лишь объяснять, а не навязывать ей нечто извне.

Если смотреть с наших сегодняшних позиций, парадоксальным предстаёт тот факт, что западники в понимании Григорьева оказываются «централизаторами», приверженцами сильного, даже деспотического государства. Белинский, к примеру, не только является почитателем Петра I, но, с точки зрения Григорьева, оправдывает и «злодейства» Ивана Грозного (здесь мы не будем касаться вопроса, были ли в реальности эти «злодейства» и какой характер они носили – сейчас эта тема нас интересует только в преломлении мысли XIX века). В отличие от современных либералов-западников, «неистовый Виссарион» отдаёт предпочтение Московской Руси перед Киевской, хотя и её рассматривает лишь как подготовительный этап к Петровской империи.

По мнению Григорьева, в этом проявилась такая черта западников, как «ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному». Он считал, что в мировоззрении Белинского «народы и народности вообще играют переходную роль в отношении к отвлечённому идеалу человечества», отсюда его «выходки против народности вообще, против нашей народности, против возможности местной малороссийской литературы и поэзии, против значения Востока в человечестве и т.д.»

Отметим это: не почвенник Григорьев выступает против «малороссийской литературы» – упоминая здесь же и Тараса Шевченко, – наоборот, он берёт её под защиту от западника Белинского! То есть он не видел в её развитии угрозы общерусскому самосознанию, считая, что местные различия лишь укрепляют целое. Отметим и указание на самостоятельную роль Востока, который западниками рассматривался лишь как пассивный «объект» истории.

Итак, западники – централисты и государственники, а противостоящие им славянофилы и почвенники оказываются на противоположной стороне – они сторонники регионализма и децентрализации, сохранения этнических и провинциальных различий, которые носят естественный характер. По мнению Григорьева, и Карамзин в своей «Истории» когда-то «вовсе не понял федеративной идеи, блестящую минуту развития которой представлял наш XII век и которую, без “попущения” Божия в виде татар, ждало великое будущее».

Тут мы подходим к теме евразийства, заявившего о себе в XX веке и ставшего своего рода продолжением миссии славянофилов и почвенников. Его основоположник Н.С. Трубецкой (из того же княжеского рода, представителя которого учил наш герой) прямо отождествлял «космополитизм» с «романо-германским», то есть общеевропейским, шовинизмом, стремящемся подверстать все народы и цивилизации под прокрустово ложе «единой Европы». Космополитизм заключается в стирании национальных различий и национального самосознания (а уж тем более самосознания провинциального, городского, цехового и так далее), «всечеловеческое» же (о котором говорил Достоевский в своей «Пушкинской речи») не существует вне национальных «симфонических личностей». Оно объединяет их, сохраняя все различия и давая место каждому народу – именно как народу, а не просто совокупности индивидуумов – в деле всего человечества.

Во времена Аполлона Григорьева и молодого Достоевского ещё не сформировалось чёткое разграничение между понятиями «общечеловеческого» и «всечеловеческого», которое проводил Фёдор Михайлович в своих поздних статьях. Это надо учитывать, читая место из статьи Аполлона Александровича «Критический взгляд на основы, значение и приёмы современной критики искусства», где его мысль напрямую перекликается с мыслью первого евразийца: «…идея Франции, или, яснее сказать, идея романизма… есть идея не только преобладающая, но всё уничтожающая, есть идея всечеловеческого образования и всечеловеческого эстетического чувства. Перед этой идеею всё другое есть невежество, обскурантизм». Франция здесь – лишь наиболее полное воплощение космополитического Запада (как позже и у Достоевского, и у Н. Фёдорова, и у К. Леонтьева).

Как пишет современный философ Е. Гончаров, «в противовес западной, метафизической философской традиции и в соответствии с русской диалектической традицией философской мысли, евразийцы полагают, что “истинная идеология” – результат познания законов самой жизни; она ориентирует человека, социум на встраивание в божественную гармонию сущего».

Отметим, что Григорьев, прошедший через увлечение идеями Фурье и других западных социалистов-утопистов, отверг их именно потому, что воспринимал их вариант социализма как ту же «централизацию» и всеобщую искусственную регламентацию. Но отверг он и другую крайность – теории индивидуализма, самой последовательной из которых стала философия Макса Штирнера. Плодотворный синтез социалистических идей и идей «децентрализации» и самоуправления тогда лишь начал формироваться, дав вскоре идеи русского народничества, земско-областную теорию А.П. Щапова и анархо-коммунизм П.А. Кропоткина.

Говоря о Белинском, Григорьев рассматривает его только как «западника», хотя это тоже упрощение: из Белинского во многом выросли Герцен, Бакунин, петрашевцы (к которым принадлежали в своё время Достоевский и Данилевский), а затем и народники. В отличие от настоящих западников – буржуазных либералов – для Белинского «западничество» было лишь этапом его развития, который он постепенно преодолевал, часто впадая в другие крайности и выходя из них. И если бы не ранняя смерть, вероятно, в его лице мы получили бы вполне самобытного русского мыслителя.

«Регионализм» же современных либералов-западников (которые не скрывают своего стремления разделить Россию на мелкие этнические и территориальные образования) является лишь переходным этапом к ликвидации всех и всяческих национальных культур. Лишь уничтожив русское самосознание как фактор, объединяющий все народы субконтинента Евразии, можно добиться их подчинения – по отдельности – силам глобализма. («…Чтоб разъединить их всех, чтоб лишить их воли – и объединить навек в их земной юдоли», – говорится в одном культовом произведении XX века).

Таких западников Григорьев называл «тушинцами», намекая на окружение Лжедмитрия II, «Тушинского вора», и считал, что они только «опозорят название либерала». От «западников» Григорьев однозначно отделял Герцена, которому симпатизировал и называл «лондонским консерватором», отвергая при этом, конечно, его атеизм.

Аполлон Григорьев назвал свой метод «органической критикой», чтобы отличить его от существовавших «философской», «художественной», «исторической», «утилитарной», «реальной» критики. «Органическая критика» отдавала предпочтение «сердечной мысли» перед «головной», «рождённым» произведениям перед «сделанными», продиктованными какими бы то ни было теоретическими системами. «Всё идеальное, – по словам Григорьева, – есть не что иное, как аромат и цвет реального».

Как театральный критик Григорьев активно выступал за национальный русский театр, «лицом» которого он считал Островского. Он выступал против государственного финансирования французских и немецких театров в Петербурге, которые любила посещать аристократическая «элита», не одобрял и такой вид искусства, как балет.

«Григорьев вышел, разъясняя Островского и сражаясь за него», – писал Достоевский. Вопреки трактовке Добролюбова и кружка «Современника», он считал, что «Островский – столь же мало обличитель, как он мало идеализатор. Оставим его быть тем, что он есть – великим народным поэтом, первым и единственным выразителем нашей народной сущности в её многообразных проявлениях».

А из драматургов предыдущих поколений Григорьев выделял Грибоедова, считая Чацкого «единственным героическим лицом нашей литературы». Напомним, что Чацкий выступал с позиций, близких ещё тогда не появившимся славянофильству и почвенничеству, сетуя на то, что русское общество отвергло «и нравы, и язык, и старину святую». При этом Чацкий и его создатель Грибоедов традиционно считаются «прогрессистами» в противоположность «консерваторам» из «фамусовского общества». Аполлон Григорьев отвергает эту ложную дихотомию, показывая, что дело не в прогрессивности и ретроградстве, а в куда более глубоких вещах.

«Народное» Григорьев фактически отождествлял с «национальным» и понимал оба этих термина как органическое единение всех слоёв нации вокруг единого миросозерцания, одной системы ценностей. Для России этой системой, конечно, было православие, но православие не «казённое», связанное с официальными церковными структурами (тесно сросшимися к тому времени с государством), а живое, народное.

«Православие, которое становится дорогим Григорьеву, – писал в своей «Истории русской философии» прот. В.В. Зеньковский, – неотделимо для него от русской стихии». Именно в этом смысле Григорьев – прототип Шатова из «Бесов» Достоевского, в уста которого тот вложил знаменитые слова о «народе-богоносце». «Под православием, – говорил сам поэт, – я разумею стихийно-историческое начало, которому суждено жить и дать новые формы жизни».

Аполлон Григорьев прямо характеризовал себя как «демократа», требовал «демократизма в искусстве». (Поскольку это понятие в последние десятилетия оказалось серьёзно дискредитировано, придётся уточнить, что он, как сказали бы сегодня, был «демократом здорового человека»). Его целью было сближение «европеизированных» высших слоёв общества, интеллигенции, с народом, причём сближение взаимное – интеллигенции следовало воспринять элементы «патриархального сознания», при этом поднимая народ на уровень своих знаний и восприятия высокого искусства: «Ведь до понимания искусства человек, при всей даровитости – дорастает».

Слово «демократ» в устах Григорьева было однозначной похвалой: так он, например, характеризует своего учителя Погодина и сетует: «что было ему делить с другим демократом, Полевым?» (Писатель и журналист Н.А. Полевой был выходцем из иркутского купечества, а для Григорьева купцы являлись не просто частью народа, а наиболее яркими выразителями его черт, которые у крестьян были замутнены крепостничеством).

Григорьев был горячим приверженцем творчества А.С. Пушкина, именно ему принадлежит знаменитая фраза: «Пушкин – наше всё». По его словам, поэты «суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат ключами к уразумению эпох – организмов во времени, и народов – организмов в пространстве».

Поэтом, полнее всего воплотившим свою эпоху и свой народ, и был, в представлении Григорьева, Пушкин. Именно с Пушкиным, по его мнению, возрождается «заправская русская литература», развитие которой прервалось в начале XVIII века на И.Т. Посошкове. Его, по словам Григорьева, «правдивая и зрячая натура, всё более и более свергая с себя кору чужих наростов, отряхая прах наносных влияний, стала возвышаться наконец до коренных народных созерцаний, даже до созерцаний религиозных». И полней всего эти «созерцания» выразились в «Повестях Белкина» и в самом образе их «рассказчика» (повторение «белкинского процесса пушкинской натуры» Григорьев видит и у своего современника Тургенева).

«Для меня лично, – писал Григорьев, – человека в народ верующего и давно… воспитавшего в себе смирение перед народною правдою, понимание и чувство народа составляет высший критериум, допускающий над собою в нужных случаях поверку одним, уже только последним, самым общим критериумом христианства».

Почвенничество стало продолжением славянофильства, следующей ступенью в «восхождении к русской идее». Если славянофильство, признав отличие России от Европы, её цивилизационную самостоятельность, считало, что европейская цивилизация построена на заведомо «ложных началах» (в лице католичества), то почвенничество, отбросив крайности, признало право и России, и Европы на свой путь. Россия не принадлежит к Европе не потому, что либо та, либо другая находятся на ложном пути, а потому, что они появилась и органически развились на разной «почве».

«Мы знаем теперь, что не можем быть европейцами, – писал позже Достоевский, – мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача – создать себе новую форму – нашу собственную, родную, из почвы нашей взятую».

По словам Григорьева, «человечества», на которое молился Белинский и в угоду которому он отвергал всякую ценность славянских народов, «в сущности нет, ибо есть организмы растущие, стареющие, перерождающиеся, но вечные: народы». Уже после смерти Григорьева эту же мысль научно обосновал в своей знаменитой книге «Россия и Европа» Н.Я. Данилевский – его ровесник и тоже юбиляр нынешнего года, создатель теории культурно-исторических типов.

Связующим звеном между двумя этими мыслителями стал третий – Н.Н. Страхов, поклонник и популяризатор творчества как Григорьева, так и Данилевского, – и сам при этом оригинальный философ, развивший в книге «Мир как целое» собственную натурфилософскую концепцию. Причём не исключено влияние на эту концепцию и Григорьева: ведь он воспринимал мир как единый живой организм, проявлениями которого было и человеческое общество, и сам человек как личность. Именно Страхов в 1876 году предпринял первое издание сочинений Григорьева, который когда-то шутливо обращался к нему, как Гамлет к своему Горацио.

Позже, в революционную эпоху, издавал сочинения Григорьева «скиф» и эсер Иванов-Разумник, а другой «скиф», Александр Блок, написал в 1915 году статью «Судьба Аполлона Григорьева». Блок явно был близок к нашему герою по своей эстетике и мировоззрению.

Ещё один русский мыслитель второй половины XIX века, Константин Леонтьев, также ощущал свою близость как к Григорьеву, так и к Данилевскому. С Аполлоном Александровичем он познакомился лично в 1863 году и нашёл в его взглядах много общего со своими. По воспоминаниям Леонтьева, Григорьев сказал ему: «Моя мысль теперь вот какая: то, что прекрасно в книге, прекрасно и в жизни; но может быть неудобно – но это другой вопрос. Люди не должны жить для одних удобств, а для прекрасного…»

Эти слова перекликаются с тем, что Григорьев писал в своих статьях, возражая против чисто утилитарного понимания «пользы»: «Той пользы материальной, которая выражается, например, в очищении улиц, не даёт вообще жизнь духа, к выражениям которой принадлежит и искусство, но без этих… в глазах поборников полезности, “побасёнок”, оледенела, омертвела бы жизнь, и человечество впало бы в такое состояние, в котором самое очищение улиц уже было бы излишне».

Впоследствии Леонтьев, как и Страхов, был очень впечатлён книгой Данилевского и стал самостоятельно развивать – и ревизовать – её основные положения. И это ещё один пример того, как «почвенничество» служило своего рода «ферментом» для дальнейшего развития русской идеи, причём в различных её «изводах»: ведь Страхов и Леонтьев, как ни странно, сами друг от друга идейно и лично были достаточно далеки, но ценили при этом одних и тех же мыслителей.

Как и позже Леонтьев, Григорьев не стал «властителем дум» в своём поколении, таким как Белинский, Чернышевский или даже Достоевский в последние годы жизни. У Григорьева это связано и со сложностью его литературного стиля, и с видимым равнодушием к «великим вопросам современности».

«Те, кто упрекает меня в том, что я в своих статьях не говорю об интересах минуты, – писал он в «исповедальном» письме Погодину, – не знают, что эти интересы минуты для меня дороги не меньше их, но что порешение вопросов по моим принципам – так смело и ново, что я не смею ещё с неумытым рылом проводить последовательно свои мысли…»

Нам, потомкам, остаётся находить следы этих невысказанных мыслей в тех текстах, которые Григорьев обращал к своим современникам.

Павел ПЕТУХОВ

Читайте также

Тверь. Русские традиции для детей Тверь. Русские традиции для детей
26 марта 2024 г. в Тверском детском клубе «Истоки» руководитель регионального отделения «Русского Лада» Л.Т. Туровская и активист движения И.Б. Рыбкина провели праздник «Жили-были крестьяне» для детей...
27 марта 2024
Что почитать: советует Валентин Распутин Что почитать: советует Валентин Распутин
Распутин любил читать с детства. Он вспоминал: «Я рано пристрастился к книгам, в ученье показывал усердие, и меня после четырех классов деревенской школы, по об...
27 марта 2024
Казахстан. Война с историей Казахстан. Война с историей
Нападками на прошлое руководство Казахстана опять маскирует провалы в социально-экономическом развитии. На этот раз властям не угодили герб страны и «обилие» советских памятников. А копилка переименов...
27 марта 2024