Русский министр во главе России. Восхождение и казнь Артемия Волынского

Образ министра Артемия Петровича Волынского неоднократно привлекал внимание историков и романистов, за без малого три века о личности и дея­тельности его было высказано множество самых противоречивых суждений, именно это обстоятельство следует особо подчеркнуть – «противоречивыми» можно назвать свидетельства, касающиеся имени министра, а не черт его личности. Противоречие это объясняется тем, что в связи с опалой множест­ву сплетен и ложных обвинений в адрес подсудимого в целях его дискредита­ции был предан официальный, весомый вид. Впоследствии, в зависимости от политических нюансов и представлений современного им общества, писате­ли использовали материалы доносов как не подлежащие сомнению факты. Последнее замечание касается не только лиц, по тем или иным причинам со­знательно очерняющим образ министра, но и симпатизирующим Волынско­му, однако невольно разделяющим общепринятое заблуждение.

Аккредитованные дипломаты, находившиеся в Петербурге весной 1740 го­да, доносили своим дворам самые нелепые толки о политических планах ми­нистра, в обществе носились истории, рисующие его жестоким, корыстным человеком, а вскоре чиновник Тайной канцелярии с помоста эшафота, приго­товленного для казни А. П. Волынского и его друзей, громогласно зачитывал длинный перечень «злодейских вин и намерений» осуждённых. С течением лет обстоятельства жизни героя аннинского царствования трактовались с большей или меньшей бесцеремонностью.

Нужно было обладать гением великого русского писателя и историка И. И. Ла­жечникова, чтобы уметь отличить главное от поверхностного, ложь от правды. Немало документального исторического материала доносят нам про­изведения других романистов: Полежаева, Писемского, Авенариуса и иных, но именно Лажечников передал душевный масштаб и благородство своего ге­роя. Причём художнику удалось достичь исторической правдивости во многом интуитивно, не имея возможности познакомиться с рядом доступных теперь сведений. То, что Лажечников предвидел и угадал в герое популярнейшего некогда романа “Ледяной дом”, ныне должно знать всякому русскому человеку, неравнодушному к отечественной истории, и уже не как гениальную фантазию романиста, но как бесспорную историческую истину. В своём месте мы вер­нёмся к имени Лажечникова и его роману. А теперь постараемся с помощью историков прежних лет – Готье, Зазюлинского, блестящего востоковеда со­ветского периода Бушуева, а также новых – Петрухинцева, Лаврентьева – дать верную картину событий и лиц интересующей нас эпохи.

Артемий Петрович Волынской родился в 1689 году в дворянской семье. По некоторым историческим источникам, это событие произошло в Москве 2 ноября по новому стилю. Род Волынских берёт начало от славного князя Боброк-Волынского, героя Куликовской битвы, и родной сестры князя Дмитрия Донского, Анны. Князь командовал засадным полком, своевременный натиск которого решил исход сражения в пользу русских. В числе предков Артемия Петровича имеется и прославленный святой – игумен Троицкого Клопского мо­настыря Михаил, канонизированный в 1547 году. По традиции своего времени в 15-летнем возрасте Артемий Петрович вступил в военную службу простым солдатом. Он принимал участие в Северной войне России со Швецией, участ­вовал во многих сражениях, в том числе и в Полтавской баталии. Его мужест­во было отмечено командирами и самим Петром Великим.

В 1712 году Артемий Петрович отправляется с посольской миссией в Турцию. Государственный деятель и дипломат П. Шафиров просит о награждении «нарочитого молодца» Волынского, который «терпит с нами общий страх» – заточение в турецкую темницу, куда были брошены все участники русского посольства. Турецкая сторона, угрожая физической расправой, пыталась оказать давление на рус­ских дипломатов, вынудить их к уступкам, невыгодным Российской империи. Столкнувшись с мужеством патриотов, дипломаты Османской Порты должны были отступить. Уверившись в высоких способностях Волынского, царь Пётр поручил ему возглавить посольство в Персию. Благодаря таланту и настойчи­вости Артемия Петровича, ему удалось основать первую русскую консульскую службу в Персии, заключить выгодные для российской торговли соглашения, начать переговоры о строительстве православных храмов в мусульманских го­сударствах.

Деятельность русского посольства проходила в очень непростых условиях. Несколько раз Артемию Петровичу грозила участь другого русского дипломата – Грибоедова, растерзанного толпой фанатиков в Персии. На рус­ского посланника оказывалось жесточайшее давление, посредством самых разнообразных мер, от предложения крупных взяток до блокады посольства, приведшей к голоду и болезням среди его сотрудников, от лести и лжи до уг­роз физической расправы и отмены прежде согласованных решений. Артемий Петрович проявил удивительные присутствие духа, принципиальность и госу­дарственный ум, позволившие ему ни в чём не уронить чести государя и инте­ресов русской дипломатии.

За эти и иные заслуги Волынскому было поручено губернаторство в Астрахани, а затем – в Казани. В обеих губерниях Артемий Петрович неустанно трудился, заботясь о благополучии жителей и всего края: искоренял нищету, безграмотность, грубость нравов, учреждал школы, про­кладывал дороги, закрывал притоны и кабаки, боролся с разбоем и админис­тративными непорядками. В 1725 году губернатор пишет сочинения назида­тельного характера: «Об управлении деревень», «О десяти Божьих заповедях» и другие. Во всю жизнь Артемий Петрович неукоснительно жертвовал часть своих доходов на дела милосердия: устраивал школы, больницы, украшал церкви, содержал больных, увечных, сирот, вдов и престарелых, разыскивал и оплачивал обучение талантливых самородков из народной среды. Между тем, сам он постоянно нуждался в деньгах и входил в долги, не получая вовре­мя жалования. Меры, принятые деятельным чиновником, в короткий срок зна­чительно изменили ход дел в губернии, изменили жизнь людей, её населяю­щих. Артемий Петрович был пожалован в генерал-адъютанты. Быстрое возвы­шение талантливого политика вызвало зависть и озлобление некоторых людей из окружения государя. Они оклеветали Артемия Петровича и много вредили ему, опалы, однако, удалось добиться только в 1730 году.

Этот год был тяжё­лым испытанием в жизни Артемия Петровича: он похоронил любимую жену, на руках у него осталось трое детей-сирот, он был объявлен под судом. Но время мученической кончины Артемия Петровича ещё не настало. Новым повелением он был назначен в действующую армию в Польшу, вместе с фельдмаршалом Минихом участвовал в боевых действиях. Затем Артемий Петрович возглавил комиссию о разведении конских заводов, по сути, подго­товил появление собственной русской породы лошадей, что позволило значи­тельно повысить боеспособность русской армии, сэкономить русской казне миллионы рублей, требовавшихся на покупку иностранных лошадей.

Именно Артемию Петровичу обязаны мы появлением первого в России исторического музея – «мемории Куликовской баталии». Экспонаты для музея тщательно разыскивались, об одном из них, которым Артемий Петрович дорожил особо и который сыграл роковую роль в трагичес­кой судьбе хозяина, следует рассказать подробнее.

В составленной по указанию императора Николая I графом Д. Н. Блудо­вым «Записке об Артемии Волынском» (1831) отмечено, что кабинет-министр «хранил у себя найденную на Куликовом поле саблю, к которой сделал... над­пись», желая оставить её детям на память участия их родоначальника в Кули­ковской битве. Лист с рисунком надписи, выполненной Еропкиным П. М., был предъявлен следователями императрице Анне Иоан­новне, которая «соизволила отдать им, генералу и тайному советнику (руково­дителям следствия Ушакову и Неллюову) для сообщения к делу, понеже о том (преступных умыслах А. П. Волынского) ...о сабельной полосе... по оному делу явствует... И оной рисунок сабельной полосе... сообщен к сему».

Таким образом, рисовка сабли по воле императрицы стала «веществен­ным доказательством» в деле кабинет-министра. В начале прошлого века Н. П. Павлов-Сильванский воспроизвёл «криминальную» надпись на прори­совке сабли. Одна сторона сабли, как выяснил исследователь по документам следствия, была отшлифована для нанесения надписи, последняя же вро­де бы так на оружие перенесена и не была. Итак, рисунок из следственного дела являет собой эскиз неосуществлённого замысла Волынского, призван­ного придать находке с Куликова поля мемориальный характер. Все извест­ные ныне сведения о предметах вооружения, найденных на месте Куликов­ской битвы, относятся только к XIX веку, и саблю, хранившуюся в петербург­ском доме А. П. Волынского, должно считать старейшей документированной реликвией «Донского побоища». Надо сказать, что сам клинок, возможно, и не имеет прямого отношения к Куликовской битве. Среди образцов вооружения, найденных в XIX веке на Ку­ликовом поле, таковые попадались неоднократно: здешние места в XVI—XVII веках не раз становились районом как боестолкновений с крымскими татарами, так и сражений эпохи Смутного времени.

Судьи постарались выяснить, каким образом сабля с Куликова по­ля попала в дом кабинет-министра, очевидно, рассчитывая поймать подслед­ственного на лжи, а легенду о происхождении сабли считали его выдумкой, преследующей политические цели. Но нашлись те, кто знал о происхождении сабли всё буквально в деталях, и прежде всего, разумеется, сам кабинет-министр. Допрошенный, в том число по поводу сабли, А. П. Волынской пока­зал, что «наперёд сего слыхал он... что на Куликовом поле, где была с Ма­маем баталия, находятся тогдашнего времени ружье (оружие) и протчие не­тленные вещи, которые из земли выпахивают временно (время от времени) и доныне. И так он... в 1732-м году для осматривания конюшенных заводов был в городе Богородицком, который близко онаго Куликова поля имеется, и в то до время в том городе при конюшенных заводах был управитель Яков Суровцов, которой ему объявил, что такие ружья находятся. И он де (Волын­ской) просил его (Суровцева), ежели такую целую вещь найдёт, чтоб прислал к нему». «Найденные на оном поле тесак да медная чернильница... имеются у него ныне в Санкт-Петербурге в доме, на котором тесаке намерен он был... надпись написать в таком... виду, что... родственник его... Дмитрий Волы­нец на означенном поле на баталии был с пришедшим... вспомогательным войском, которой (тесак) почитал он... за диковинку и хотел оной с тою над­писью оставить для памяти детям своим». Гордясь обретённой реликвией, Волынской «всегда публично ...казывал саблю старинную всем, которая най­дена на Куликовом поле и прислана от управителя Суровцева с тех мест...».

Город Богородицк, основанный в 1663 году в верховьях Дона «верх речки Уперты», в Додиловском уезде, находился всего в двадцати верстах от Кули­кова поля. С начала XVIII века здесь действовал казённый конный завод, под­ведомственный Конюшенной канцелярии, отданной в управление будущему кабинет-министру в 1732 году, в связи с чем последний и предпринял в этом году поездку по конским заводам, включая Богородицкий. В дальнейшем конское поголовье Богородицкого завода выросло с 14 жеребцов в 1732 году до 262 в 1739 году, превратившись, стараниями А. П. Волынского, в процветаю­щее предприятие.

На допрос в следственную комиссию был вызван подчинённый А. П. Волынского по Ко­нюшенной канцелярии секретарь П. Муромцев. По поводу сабли секретарь показал, что кабинет-министр действительно получил реликвию Куликовской битвы «из города Богородицкого от управителя маэора Якова Суровцева вы­паханную на Куликовом поле... а ныне то поле пашут богородицкие крестья­не». Артемий Петрович послал в город Богородицк к управителю подпоручику Потресову ордер, в котором писал, «чтоб объявить тамошним крестьянам, ежели кто из них на Куликовом поле будут находить некие старинные всякие вещи, бердыши, сабли и лротчее, чтоб то находимое объявляли ему, Потре­сову, а он бы... приимя от них то находимое, платил бы на того Волынского счёт за каждую вещь по пяти рублёв и присылал оное к нему... а он по полу­чении платить будет деньги». Аналогичные показания следствию дали другой секретарь Конюшенной канцелярии В. Гладков и адъютант кабинет-министра И. Родионов.

Сабля через служащих Конюшенного ведомства была уже после отъезда А. П. Волынского из Богородицка переправлена в Москву, где размещалась Конюшенная канцелярия; из старой столицы в Петербург, в дом кабинет-министра её перевёз некий офицер, присланный А. П. Волынским специально за саблей в Москву. Кабинет-министр был готов платить деньги, и немалые, за другие наход­ки, которые будут сделаны на месте сражения. Пять рублей для эпохи Анны Иоанновны составляли весьма серьёзную сумму. Для того чтобы нам по достоинству оценить личность министра Волынского, следует отметить, что после казни его сабля, как и прочее имущество «государственного преступника», была описана комис­сией Фёдора Лопухина в бытности его у приёма и у приготовле­ния к продаже описанных пожитков, оценена в один рубль и осенью 1740 го­да выставлена на торги. Покупателя на драгоценную для Артемия Петровича реликвию так и не нашлось. Этот факт ещё раз говорит нам о том, что Артемий Петрович не просто был чело­веком своего времени, он сильное и острое многих своих современников по­нимал необходимость изучения истории Отечества.

Дальнейшая судьба старейшей реликвии Куликова поля неизвестна. Па­радоксальная ситуация: учредитель первого русского музея не имеет собст­венного! Не настала ли, наконец, пора почтить его память должным обра­зом – основав музей, посвящённый его личности и служению?

Государственный ум и сердце патриота не позволяли Артемию Петровичу оставаться равнодушным к бедственному положению русских в царствование императрицы Анны Иоанновны. Одновременно с производством в министры он ста­новится во главе группы русских патриотов, объединивших лиц из разных слоёв общества от архиереев и сенаторов до младших офицерских чинов и се­кретарей, всего более 30 человек. Под руководством Артемия Петровича с ведома императрицы разрабатывался проект о «поправлении государствен­ных дел», о котором можем судить лишь по сохранившимся фрагментам. Артемий Петрович полагал излишним усиление военной мощи России за счет устройства внутренних её дел, хотел заполнить пустующие земли свободными земледельцами, установить правовое и «прозрачное» административное управление, обязательное академическое образование ду­ховенства, поднять общий культурный уровень всех сословий, не исключая крестьянского, для чего открыть ряд университетов. Беспокоило его и печаль­ное состояние русского монашества, реформы, предполагаемые Волынским, должны были укрепить положение монастырей и облегчить вступление на путь иночества для всех желающих, что до некоторой степени расходится с петров­ским курсом, оставляющим такую возможность преимущественно для пожи­лых людей и увечных. Яркая личность министра и его деятельность вызвала ожесточённое политическое сопротивление, осуществлявшееся, как было принято говорить тогда, «силою персон».

Завязавшаяся при дворе двухлетняя (весна 1738 – весна 1740) закулис­ная борьба прошла в своём развитии по меньшей мере три фазы.

Первая (май – октябрь 1738) была связана с сопротивлением первому проекту пока ещё частичной приватизации казённых металлургических заво­дов, инициированному генерал-берг-директором Шембергом при поддержке Бирона. Этот проект отдавал в наследственную собственность лицам немец­кой нации стратегически важные для государства горные заводы и месторож­дения. Если бы даже А. П. Волынской не принёс Отечеству никакой иной пользы, кроме борьбы против этого проекта, одна она уже стоит благодарной памяти, музея и памятника.

Вторая (зима – весна 1739) ознаменовалась лишь частичными успехами Бирона, сумевшего реализовать первый «приватизационный проект» Шем­берга и создавшего почву для приватизации всей уральской государственной металлургии, но потерпевшего поражение в своих династических планах – проекте женитьбы сына Петра на фактической наследнице престола, племян­нице Анны Иоанновны, принцессе Анне Леопольдовне.

Третья (лето 1739 – весна 1740) была отмечена прямым столкновением Волынского с Остерманом и завершилась сплочением так называемой «не­мецкой» придворной группировки против кабинет-министра, заявившего именно в тот момент о претензиях на формулирование самих основ внутрипо­литического курса страны. Результатом стало «дело Волынского», устранение его с политической сцены, мучение в застенках крепости, убийство и дискре­дитация его имени и деятельности.

Сама «завязка» первой фазы дворцовой интриги, последовавшая сразу после назначения в апреле 1738 года Волынского кабинет-министром, ставит под сомнение укоренившееся представление, что своим возвышением он был обязан исключительно Бирону, искавшему противовес против влияния Остер­мана, – мнение, основанное на суждениях врагов Волынско­го. Уже через месяц после назначения он перестал оправдывать надеж­ды курляндского герцога.

Во-первых, Бирон не получил ожидаемой поддержки в вопросе о переда­че в частные руки казённых металлургических заводов. Подготовленный ещё до конца мая 1738 года доклад кабинет-министром отверг выдвинутый в нача­ле 1738 года Шембергом проект приватизации открытых на Белом море «ла­пландских» месторождений серебряной и медной руды и строящихся В. Н. Татищевым на Урале Гороблагодатских казённых железных заводов.

Во-вторых, Волынский начал атаку против руководителя Адмиралтейской коллегии адмирала Н. Ф. Головина – сына одного из самых талантливых спо­движников Петра Ф. А. Головина. Н. Ф. Головин не унаследовал выдающих­ся способностей отца, сделал карьеру преимущественно в дипломатическом ведомстве, руководимом Остерманом. Оттуда он и был назначен в 1732 году руководителем Адмиралтейской коллегии, обойдя нескольких опережавших его рангами, старшинством и заслугами адмиралов. Ф. И. Соймонов прямо называл Головина креатурой не Остермана, а Бирона. Атаке на Головина спо­собствовал и личный конфликт Волынского с ним, вызванный тем, что Голо­вин в 1737 году присвоил 10 тысяч рублей, выданных Адмиралтейству Коню­шенной канцелярией в счёт займа, взятого её руководителем Волынским у флотского ведомства на покупку лошадей в Башкирии. В конфликт оказался вовлечён­ным и Соймонов, заставивший Головина осенью 1737 года вернуть деньги, но не сумевший предотвратить свою публичную ссору с адмиралом и огласку дела, дошедшего до государыни, у которой Головин едва вымолил на коленях прощение.

А. П. Волынской, конечно, не был орудием в этой интриге. Он не мог не осознавать её последствий и не видеть явного неудовольствия Бирона. О его активной, принципиальной позиции свидетельствует и дальнейший ход ин­триги, которая продолжала нарастать и достигла кульминации в августе 1738 года.

Созданная указом императрицы 31 мая 1738 года (всего через два дня по­сле рассмотрения Соймоновского предложения о флотской ревизии и вскоре после получения негативного для Бирона мнения кабинет-министров о заво­дах) особая комиссия о заводах, переданная 2 июня 1738 года под управле­ние брата фельдмаршала барона X. В. фон Миниха, пришла к выводу о целе­сообразности их передачи в частные руки. Но в докладе 1 августа 1738 года она снова отвергла шемберговский вариант приватизации лапландских заво­дов, фактически повторив и углубив аргументацию майского доклада кабинет-министров. Это было новая победа министра Волынского, новое доказатель­ство настойчивости проводимого им курса. Бирон снова потерпел ощутимое поражение. Для времени царствования Анны Иоанновны, для атмосферы по­стоянного страха «слова и дела» нужно было иметь поистине удивительные мужество и принципиальность для столь острой борьбы с временщиком!

Почти в то же время по позициям Бирона был нанесён и второй удар.

Флотская ревизия, начатая внезапной проверкой комиссии, состоящей из сенатора В. Я. Новосильцева, президента ревизион-коллегии А. И. Пани­на и сенатского обер-прокурора Ф. И. Соймонова, выявила не возвращённые Н. Ф. Головиным в течение пяти лет займы 40 тысяч рублей у ведавших фи­нансами подчинённых ему флотских офицеров. Даже сам Головин, жаловав­шийся уже после падения А. П. Волынского на «неправедную» ревизию, при­знал факт заимствования им по векселям 25000 рублей из флотских сумм. Волынской практически уже исходатайствовал у императрицы указ о предании адмирала воинскому суду. Соймонов «...тот указ у Волынского видел и ду­мал, что на другой день он государыней подписан будет...»

Решающие события развернулись на следующий день. Когда Артемий Петрович подал, минуя Бирона, на подпись императрице уже заготовленный указ о суде над Головиным, обер-камергер, «...взяв оной у Государыни из рук, бросил Волынскому в глаза, упрекая его, что он неправильно подаёт на графа Головина, а он-де человек честной и доброй». Но даже открытая демонстрация ярости фаворита не остановила минист­ра Волынского. Ход всей борьбы с самого её начала свидетельствует о его ак­тивной и принципиальной позиции и тем самым заставляет сомневаться в его «чёрной неблагодарности» и обязанности его своей карьерой «исключительно» Бирону.

Ранние стадии карьеры А. П. Волынского протекали в Конюшенном ве­домстве под руководством не менее влиятельного, чем Бирон, умершего в 1735 году К. Г. Левенвольде. Последний был порой весьма откровенен с бу­дущим кабинет-министром, ибо неоднократно высказывался при нём о нега­тивных сторонах характера Остермана и даже сообщал Волынскому об остермановских попытках настроить и сплотить «немецкую» придворную группировку против русских вельмож. Возможно, первые шаги в приближении к особе императрицы А. П. Волын­ской сделал уже тогда. Кроме того, с 1736 года он был обер-егермейстером, отвечавшим за организацию охот, входивших в число любимых забав импе­ратрицы (что обеспечивало устойчивый контакт с ней), и его возвышение могло объясняться личными симпатиями Анны Иоанновны в сочетании с оп­ределённой поддержкой близких к императрице русских вельмож, которые явно или неявно поддерживали Волынского и в дальнейшем, что также про­тиворечит современному взгляду на события тех лет.

Несомненно, пусть не вполне сознающая себя национальной силой, «русская партия» существова­ла. Это обстоятельство следует особо подчеркнуть, ибо на протяжении очень долгого времени саму идею возможности «русской партии» ставили под со­мнение, а образ русских сановников того времени старались представить как разрозненное сообщество людей невежественных, грубых, лишённых каких-либо убеждений. В связи с этим очень любо­пытна трилогия Василия (Вильгельма) Авенариуса (немца по рождению!) «Бироновщина. Два регентства», его взгляд никак не может быть назван предвзятым. По воспоминаниям современников (например, Болотова, Аксакова, отец которого был избит палками до полусмерти по вздорному нраву старшего по чину немца), для истязания ни в чём не повинных русских людей заведения судебных дел и не требовалось. Командир-немец при любом конфликте, не разбирая дола, держал сторону своих единоплеменников, не скрывая, что «русским канальям» никогда не поверит, и не скупясь на жестокие наказания. Немцами в ту пору были почти все командиры, а исключения только под­тверждали правило.

В этой атмосфере перспектива женитьбы сына Бирона на Анне Леополь­довне не просто была неприятна русским вельможам (это откровенно обсуж­дали Волынской и Черкасский), она грозила бедой всему русскому обществу. Но два министра вряд ли сумели бы одни оказать решительное противодей­ствие. Влияние А. П. Волынского продолжало укрепляться и в последующие месяцы в ноябре-декабре 1739 года. Результат не замедлил сказаться как в истории знаменитого «Генерального проекта» Волынского, так и в конкрет­ных внутриполитических акциях последующего периода. Проект, над которым работал Волынской и его «конфиденты» в конце 1739 – начале 1740 года, ско­рее всего, имеет иные истоки. Не исключено, что толчком для него послужил отданный императрицей «около Рождества 1739 г. особливый приказ для со­чиненья некоторого проекта, дабы ученье в России распространить и завесть академии для обучения священников и секретарей», известный по показаниям Еропкина.

Работа над этой запиской могла подтолкнуть министра Волынского к осмыслению более общих проблем внутренней политики. Закончившаяся рус­ско-турецкая война завершила период «экстраординарной» военной политики и поставила вопрос об основах мирного внутриполитического курса страны. А. П. Волынской, талантливейший политик, к тому же претендовавший к этому времени на роль лидера в правительстве, ранее других уловил эту по­требность, что и привело к появлению его знаменитого проекта.

Исследователи отмечали, что ещё до начала работы над «Генеральным проектом» Волынской уже набрасывал записку-трактат о важнейших государ­ственных проблемах, но позднее (вероятно, попав в опалу) уничтожил её. Ар­темий Петрович делился некоторыми проектами с императрицей и получил её одобрение, все участники дола показывали, что Волынской говорил об этом.

О легальном характере проекта говорят и сами обстоятельства его состав­ления. Работа над ним шла открыто, к оформлению и редактуре его отдельных частей привлекались государственные чиновники различных рангов: от капи­тана флота и руководителя уральской металлургии Хрущова, архитектора П. М. Еропкина, секретаря иностранной коллегии Суды, работавшего у Волынского над черновиками проекта неделю после нового 1740 года с позволе­ния своего начальника Бреверна, бывшего обер-прокурора Сената Ф. И. Сой­монова, до секретарей Военной коллегии П. Ижорина и Демидова, фактичес­ки подготовивших текст записки по военным вопросам. В нём использовалась документация государственных учреждений; черновые редакции различных частей проекта читались и обсуждались (помимо указанных лиц, личного се­кретаря императрицы Эйхлера и президента Коммерц-коллегии П. И. Муси­на-Пушкина) сенаторами А. Л. Нарышкиным и В. Я. Новосильцевым, а также Я. П. Шаховским. Кроме того, чрезвычайно демократичный, простой уклад отношений в доме министра, особенности прямого характера последнего де­лали слушателями, участниками обсуждения его сочинений младших офице­ров, дворецкого, некоторых слуг, секретарей, дочерей.

А. П. Волынской желал свести все части обширного проекта в единую си­стему, оформленную в виде одного документа «наподобие книги». Хрущов (в основном занимавшийся систематизацией текста проекта и подбором «пункта к пункту») «поправления и дополнения чинил... 3 месяца», то есть примерно с января 1740 года, что подтверждает датировку начала работы над проектом примерно декабрём 1739 года. «Флотскую» его часть фактически пи­сал Соймонов.

Вероятно, готовая работа предназначалась к подаче императрице после завершения празднеств по случаю мира и начала перехода к «мирному курсу» в развитии страны (она даже формально начиналась «Приношением Её Вели­честву», «... к тому же и пишет он по повелению Её Императорского Величест­ва»). К моменту ареста Волынского работа была далеко еще не закончена. Но, как известно, тексты проекта до сих пор не обнаружены (их не оказалось в са­мом деле, по сведениям из которого «проект и к тому некоторые непристойные оного Волынского рассуждения» были собраны Ушаковым и Неплюевым в один пакет и запечатаны). Однако примерное его содержание добротно реконстру­ировано Готье по показаниям на следствии участников «дела Волынского». «Ге­неральный проект» распадался на шесть частей, охватывающих в совокупнос­ти почти все основные сферы внутренней политики – от сословной политики и организации центрального государственного управления до изменений в со­ставе и структуре вооружённых сил и вопросов развития торговли.

К Сенату, видимо, должна была перейти часть функций Кабинета; кроме того, предусматривался контроль выросшего численно Сената за местной ад­министрацией. Должность генерал-прокурора ликвиди­ровалась («...понеже оной много на себя власти иметь будет и тем может сенаторам замешание чинить...»), однако при этом сохранялась должность куда менее влиятельного сенатского обер-прокурора, контролирующего порядок и законность в работе Сената.

Нелепо предположить, будто А. П. Волынской при этом руководствовал­ся борьбой за личную власть, – усиление Сената объективно ослабляло пози­ции кабинет-министра. Тем не менее, на протяжении нескольких столетий не­приятели масштабной личности Артемия Петровича старались с большим или меньшим успехом внедрить в сознание общества эту мысль.

Как уже говорилось выше, в отличие от шляхетских проектов 1730 года проект Волынского уделял гораздо большее внимание положению духовенст­ва. Он предусматривал обязательность его обучения («чтоб неучёных в попы не поставлять») не только с намерением улучшить духовное воспитательное влияние Церкви на население, но и с целью поднять социальный престиж ду­ховного сословия. Предложение «убогие монастыри все превратить в сиропитательные домы, а монастыри чтоб довольны были, так­же и монахи» также свидетельствует о намерении отойти от антимонастырских тенденций «Духовного регламента» и улучшить материальное положение «чёр­ного» духовенства.

Планируемая Волынским политика резко контрастировала с открытым ущемлением интересов православного духовенства в аннинское царствование, о чём не худо бы с благодарностью молитвенно вспомнить со­временному священноначалию. Даже композиционно проект Волынского был построен в соответствии с основными элементами сложившейся в России общественно-сословной структуры. Первые четыре части касались армии, духо­венства («о церковных чинах»), шляхетства и купечества. И, таким образом, будучи ориентирован на публичную его огласку (по показаниям Соймонова, Волынской говорил, что «будет то своё сочинение друзьям раздавать, чтоб об оном везде известно было»), предполагал апелляцию к широким слоям обще­ства. Проект, таким образом, выходил за рамки обычной бюрократической записки и был ориентирован на удовлетворение запросов и интересов основ­ных российских сословий, реализовывал их стремление к участию в полити­ческой жизни страны.

3 марта 1740 года появился почти не замеченный в историографии указ императрицы о назначении сразу шести новых членов в Сенат: генерал-лейтенатов М. И. Леонтьева и М. С. Хрущова, генерал-майоров И. И. Бахметева, П. М. Шилова, Н. И. Румянцева и М. И. Философова. Это было первое с 1730 года в аннинское царствование столь значительное расширение соста­ва Сената, также явно отвечавшее интересам «генералитета и шляхетства», вполне соответствовавшее идеям проекта Волынского и, очевидно, предпри­нятое по его инициативе, – во всяком случае, отнюдь не «с подачи» Остерма­на, откровенную неприязнь которого к Сенату формулировал в беседах с Во­лынским Черкасский: «Остерману... противно, что Сенат есть, хотелось бы ему, чтоб Сената не было, а съезжались бы коллежские президенты для сове­щания; Остерман боится, что Сенат усилится, если в нём будет много членов».

Активная позиция А. П. Волынского в появлении столь важных правитель­ственных актов и, возможно, в персональных назначениях свидетельствует о его достаточно сильных позициях во власти и о весьма значительном личном влиянии на императрицу. В конце марта 1740 года он эффектно выступил пе­ред генеральным собранием против слишком щедрого возмещения польским землевладельцам за ущерб, нанесённый кампаниями 1738-1739 годов (этот эпизод послужил сюжетом знаменитой картине Якоби), а на вопрос о причи­нах не поколебался заявить, что он противник обеспечения таким образом ин­тересов Бирона в сохранении и укреплении им за собой Курляндского герцог­ства. «Только польский вассал согласится на вознаграждение, но никто, кому дороги честь и польза своего Отечества, не даст на то своего согласия!»

Эти успехи в новом витке политической борьбы были вряд ли достижимы без явной или неявной поддержки русских вельмож из бюрократической вер­хушки России. Речь не может идти о заговоре, но итоги ноябрьского процес­са Долгоруких 1739 года, впервые с петровского времени закончившегося не опалой, тюрьмой и ссылкой, а казнью представителей знатного аристократического рода и снова напомнившего о событиях, связанных с ограничением самодержавия в 1730 году (подлинных инициаторов которого императрица пыталась выявить в ходе этого нового дела), могли заставить многих предста­вителей знати, участвовавших в шляхетском движении, подспудно содейство­вать Волынскому. Фельдмаршал Б. X. Миних считал, что целью интриги было «удалить Бирона от двора».

Французский посол маркиз Шетарди отмечал 23 февраля 1740 года явные проявления общественного недовольства: «...находят, что Россия недоста­точно много выиграла в последнюю войну, чтобы устраивать такое великое торжество по поводу заключённого ею мира; доходят даже до высказывания мысли, что слава России должна пострадать от этих неуместных проявлений радости...» Дворянство не могла удовлетворять закончившаяся почти безрезультатно и стоившая огромных людских потерь (если учитывать сё короткий срок – куда более значительных, чем петровская Северная) русско-турецкая война 1735-1739 годов. Если за 53 «петровских» набора с 1699 по 1725 годы было взято в рекруты 284,2 тысячи человек, то всего за 8 наборов «аннинско­го» десятилетия – 276,5 тысячи. Таков был основной итог «порядочного управ­ления» – «бироновщины»!

Объединившиеся Остерман и Бирон в разгар пасхальных торжеств в начале апреля 1740 года нанесли решительный удар по противнику, вылившийся, в конце концов, в «дело Волынского». Формальным поводом к аресту послужила жалоба В. Тредиаковского. Интересно отмстить, что этот выходец из бедной семьи священника, слу­жившего в астраханской церкви, получил возможность широкого образования благодаря усилиям губернатора Волынского А. П., сумевшего открыть в этом городе несколько школ. Напрасно ссору Тредиаковского с кабинет-министром стремятся представить как наглядный пример жестокости последнего. Конфликт этот назревал давно, ибо придворный пиит в угоду своим покрови­телям систематически сочинял и декламировал оскорбительные для Артемия Петровича сатиры, и даже более того – тешил двор пантомимами, представ­ляя обер-егермейстера Волынского в образе русака и намекая таким образом на «русскую партию».

Следуя осто­рожности историка Зазюлинского, повторим: «что конкретно произошло тог­да, нам не известно». Артемий Петрович признавался в том, что «вытолкал в шею Тредиаковского из приемной в сени». Пострадавший, избитый человек не сможет на другой день активно веселиться на маскараде, испытавший шок, насмерть запуганный не станет сочинять новые жалобы. О каком «бесчеловечном увечье» может идти речь, если Тредиаковский дожил до старости, не страдал никакими серьёзными заболеваниями, женился и имел детей, охотно участвовал во всех двор­цовых увеселениях? Екатерина Великая, в отличие от современного читателя хорошо знавшая подобные нюансы, не придала жалобе Тредиаковского ника­кого значения. Обесценивает этот документ и тот факт, что за приобщение его к «делу Волынского» Тредиаковский получил от Бирона более трехсот рублей, что превышало годовое жалование секретаря «Академии де сиянс». Помимо весьма повредившей ему ссоры с мучеником-министром, он многие годы вредил другому нашему просветителю – М. В. Ломоносову, хотя и с меньшим успехом: Михаила Васильевича, благодаря проискам Тредиаковского, сажа­ли в тюрьму, но пыткам и казни не предали.

Но вернёмся к событиям 1740 года, к «делу Волынского». Этот неблаговидный в истории русского сыска процесс распадается на два этапа.

Во время первого (13-20 апреля 1740 года) Артемий Петрович оставался под домашним арестом, а дело ограничивалось следствием, веденным состо­ящей преимущественно из сенаторов широкой комиссией по жалобе Бирона, главным объектом которой была «петергофская записка» 1739 года, якобы умалявшая честь и достоинство государыни. Потрясённый тяжестью обвине­ний, Артемий Петрович досадовал на погубившие его надежды «на своё перо, что писать горазд». Реакция его вполне понятна: квалификация процесса как дела «о государской чести и достоинстве» переводила ого в разряд тяжких го­сударственных преступлений, уже грозивших подследственному гибелью. На этой стадии организаторы процесса хотели, прежде всего, дискредитиро­вать министра в глазах императрицы. Из показаний доверенного человека Во­лынского В. Кубанца (выкрест-татарин, взятый в дом ещё мальчиком во время астраханского губернаторства Волынского, хозяин полагал Кубанца «человеком совестливым» и вывел в люди) выяснилось, что кабинет-министр выступал про­тив династических планов Бирона и критиковал самого герцога, но самое глав­ное – позволял себе при чтении жизнеописаний Клеопатры и Мессалины у Юста Липсия неосторожные и иронические замечания в адрес правящего женского пола: «...весь род их таков», – что, по словам доносчика-слуги, «весьма Высокой Персоне Вашего Величества противно». Сыграв на оскорб­ленном женском самолюбии Анны Иоанновны, организаторы вызвали перелом в ходе процесса и перешли к подготовке гибели А. П. Волынского не только как политика, но и как частного лица, тем более, что и само по себе произнесе­ние «непристойных слов» переводило дело в компетенцию Тайной канцелярии и грозило по петровскому «Артикулу воинскому» смертной казнью.

Во время второго этапа процесса (22-23 апреля – 19 июня 1740 года) Ар­темий Петрович был отправлен в Петропавловскую крепость, следствие было передано в Тайную канцелярию и поручено узкой группе лиц: близкому к Би­рону А. И. Ушакову, а также «креатуре» Остермана И. И. Неплюеву, секрета­рём при которых был открытый враг Волынского А. Яковлев. Только тогда были арестованы основные (кроме А. Ф. Хрущова, арестованного раньше) «конфиденты» Волынского. Еропкин был допрошен 28-го, Соймонов аресто­ван 30 апреля, Суда – 27 мая, Мусин-Пушкин 31 мая 1740 года.

Именно на этой стадии в отобранном у Волынского 23 апреля «Генераль­ном проекте» и в его отдельных неосторожных фразах начали искать доказа­тельства государственного заговора. Но немногие и весьма шаткие свидетель­ства в его пользу были найдены даже не в конкретных словах Волынского, ког­да-то оброненных в беседах с «конфидентами», а в предположениях Кубанца, что его хозяин намеревался разгласить свои проекты и рассуждения в народе и «сделать свою партию», лаская офицеров гвардии. Это, а также резкие от­зывы Волынского об императрице («государыня у нас дура») привели к тому, что 18 мая Анна Иоанновна отдала приказ пытать «конфидентов», а 21 мая и самого А. П. Волынского, однако и пытки не дали никаких реальных дока­зательств государственного заговора: следствие даже запуталось во взаимо­исключающих обвинениях в попытке Волынского сделать себя «государем» и в стремлении его же к «республике». В результате доказательства принялись искать в самом тексте «проекта», но и там дающих для этого основания мест оказалось немного.

Основное внимание было обращено на две части проекта. Во-первых, на предисловие к читателям, дававшее самые минимальные поводы для ис­толкования его почти как манифеста с обращением к «мятежному» шляхетст­ву. И хотя Артемий Петрович упорно утверждал, что проект не имел иных ад­ресатов, кроме государыни, кабинет-министров и сенаторов, в «экскузации» столь же упорно видели доказательства скрытых «республиканских» намере­ний и настроений Волынского. Императрица пугалась призрака шляхетского движения, аналогичного движению 1730 года, воспоминания о котором были оживлены законченным лишь полгода назад «делом Долгоруких». Во-вторых, на историческую часть как на повод для столь же натянутых обвинений в на­мерении А. П. Волынского сделаться государем. Доказательства видели в декларации Волынским своего родства по женской линии с княжившими в XIV веке московскими Рюриковичами. Обвинение при этом не приводило конкретных фрагментов самого текста проекта.

О степени популярности министра А. П. Волынского как политического ли­дера и обеспокоенности правящих кругов можно судить по фактам того, что в разгар «дела Волынского» 23 апреля 1740 года был издан указ о срочной вы­плате денег из Монетной канцелярии на Конногвардейский и Измайловский гвардейские полки; 25 и 26 апреля 1740 года появились указы о не записывании впредь без доклада императрице на вакантные места в Преображенский и Семёновский полки, продиктованные попыткой усилить контроль за составом гвардии (в те годы почти сплошь состоящей из лиц курляндской и лифляндской наций); 26 апреля 1740 года был отменён штрафной двойной платёж недоимки, введённый во время войны; 26 апреля 1740 года резолюцией императрицы на докладе Военной коллегии был разъяснён и уточнён порядок отставки шляхет­ства от службы по силе манифеста 31 декабря 1736 года; 29 апреля 1740 года на расширенный всего два месяца назад Сенат была накинута надежная «уз­да» восстановлением должности генерал-прокурора, которым был назначен Н. Ю. Трубецкой (один из прежних приятелей опального министра, теперь долженствующий оправдать своё освобождение от следствия).

Какое явное различие с обстоятельствами ареста в ноябре того же года Би­рона! Несмотря на убеждение последнего в любви к нему русского народа, ко­торый он откровенно презирал (свидетельства английского резидента Рондо, Манштейна и иных лиц двора), несмотря на повторяемую Бироном самонаде­янную фразу: «Я могу спокойно лечь спать между бурлаков», – арест времен­щика не потребовал малейших политических приготовлений, никаких затрат на «покупку» лояльности гвардии или государственных сановников, ликование в народе (свидетельства очевидцев, в том числе представителей «немецкой» партии) было велико и сопоставимо только с большим праздником.

Артемий Петрович Волынской и его «конфиденты», несмотря на отсутст­вие доказательств их вины, 19 июня были осуждены Вышним судом из основ­ных представителей русской шляхетской бюрократической верхушки (в числе которых были и доверенные слушатели «Генерального проекта») и 27 июня 1740 года казнены.

Это была вторая за время царствования Анны Иоанновны открытая мас­совая казнь представителей российского дворянства, однако основанная (в отличие от процесса Долгоруких 1739 года, виновных в сочинении подлож­ной «духовной» Петра II) на надуманных обвинениях. Главными её виновниками были Остерман и Бирон. Первый полностью признал себя виновным в вопро­се преследования и убийства министра Волынского. Признание это, в отли­чие от многих показаний подследственных «конфидентов» Артемия Петрови­ча, заслуживает доверия, ибо не было вырвано мучительными пытками.

В сознании большинства наших современников исторические и духовные ориентиры и ценности носят весьма условный, размытый характер. Такие ди­аметрально противоположные в своей устремлённости (не только в сфере по­литической, но и частной, в области нравственной, в вопросах чести и поро­ка) личности, как Волынской, Бирон и Остерман трактуются как не поладив­шие из своих мелких интересов вельможи. Чтобы опровергнуть такую точку зрения, можно представить множество фактов, не затронутых выше, но я упомяну только ещё об одном: кабинет-министр Остерман был едва ли не первым в истории русского государства сановником, переведшим на счета английского банка огромную сумму, утерянную навсегда для русской казны (несмотря на неоднократные попытки императрицы Елизаветы вернуть её), кабинет-министр А. П. Волынской примерно в это же время призывает сво­их коллег «разорить» винные заводы (будучи владельцем некоторых из них), чтобы раздать хранящееся на них зерно неимущим крестьянам.

Нередко в одном и том же государстве и даже городе можно встретить па­мятники как жертвам, так и их палачам, а несуразность такого явления обыч­но объясняется туманным определением – «это наша история». Истинная же причина тому не наша история, а наша беспринципность. История имеет сво­их героев и своих антигероев, первые должны быть прославлены, а вторые – подвергнуты прозрению. Только так страна может обрести свою националь­ную идентичность, славу и величие, которые так много значили для верных её сынов, в частности, для министра Артемия Петровича Волынского.

Анна ВСЕВОЛОДОВА

«Наш современник», № 12, 2019