Р. Вахитов. Эскалибур и собственность

Распространено убеждение, что критика частной собственности – удел классических и новых «левых», тогда как традиционалист должен отстаивать существующие институты общества, выступая как охранитель, взгляд которого устремлен в прошлое. Однако это понимание отождествляет традиционализм с банальным консерватизмом, не имеющим ничего общего со стремлением сохранять и возрождать истинно традиционные ценности, и направленном, как явствует из самого термина, на консервацию феноменов современного, модернистского, антитрадиционного мира, только лишь более раннего его этапа.

Чрезвычайно выразительно говорит об этом Юлиус Эвола («Люди и руины»): «речь идет не об искусственном и принудительном продлении жизни тех частных форм, которые существовали в прошлом… Для истинного революционного консерватора вопрос состоит в сохранении верности принципам, а не учреждениям и устоям прошлого…». Поэтому защита института частной собственности, подвергаемого нападкам марксистов и анархистов, вряд ли может вменяться в обязанность традиционалиста, тем более, что этот институт – столп общества победившей буржуазии, то есть того самого класса, который сверг аристократию и прервал традиционную историю Европы, а теперь уничтожает остатки традиционных форм по всему миру. С другой стороны, буржуазный характер частной собственности сам по себе не является основанием для ее отрицания, ведь буржуазия сохранила множество явлений традиционного духа, сама, впрочем, не понимая их значения и выхолащивая их содержание. Таким образом, сначала нужно разобраться: что такое институт частной собственности и как он соотносится с традиционным мировоззрением.

Частная собственность означает бесконтрольное распоряжение человеком той или иной вещью, деньгами, самим человеком или его способностями. Для того, чтобы упростить вопрос, остановимся лишь на одном аспекте частной собственности – на владение вещами (оставив в стороне, например, деньги, хотя при этом мы должны осознавать, что и тут не все так просто; достаточно указать на главу в «Царстве количества и знамениях времени» Рене Генона, где он рассматривает роль денег в традиционном обществе и указывает, что деньги тогда имели иное нежели сейчас, вполне сакральное значение).

Приобретается это право владения вещью не тем, что человек эту вещь создал, а тем, что он просто отдал за нее некоторое количество денег. Марксисты подчеркивают здесь экономический подтекст, так как частная собственность, действительно, предполагает присвоение средств производства, овеществленного или неовеществленного труда других людей, отчуждение их от результатов своего творчества (если понимать творчество в широком смысле, как понимали его древние, то есть создание буквально нового, вспомним, что еще Платон включал в разряд творцов не только поэтов, но и сапожников, к вящей обиде поэтов). Но нам следует обратить внимание и на другое: доктрина частной собственности предполагает, что сам предмет присвоения при этом является безгласным, безвольным, мертвым предметом, с которым всякий, то есть его нынешний владелец, может сделать все, что ему вздумается. Легко заметить, что эта доктрина непосредственно связана с доктриной механицизма, восходящей к физике Декарта и лишающей физический мир – вещественный космос жизни, активности, красоты, сводящей его на простое механическое взаимодействие неодушевленных агрегатов . Нужно ли говорить, что с позиций традиционного мировидения, такая картина мира есть, если воспользоваться словами Генона одна из самых удивительных нелепостей, когда-либо порожденных системным духом?

Остается лишь добавить, что тот факт, что указанная нелепица стала краеугольным камнем мировидения современного, буржуазного мира (современный политолог С.Г. Кара-Мурза («Манипуляция сознанием») отмечает, например, что и в основе капиталистической эксплуатации лежит восприятие тела человека лишь как машины, источника механической работы, можно заметить также, что тоже самое ощущение – восприятие тела как механизма, чуждого человеческой личности, лежит и в основе других явлений буржуазного духа – скажем, несакральной, коммерческой проституции, принципиально отличающейся от древней, так что выражение «представительницы древнейшей профессии», говорит только о слепоте современных людей, или операции по перемене лица и внешнего облика, что вообще не имеет аналогов в мире Традиции) есть безусловное свидетельство, что этот современный мир имеет извращенный, патологический характер.

В традиционную же эпоху господствовал совершенно иной взгляд на вещь, который наделял ее душой и даже разумным началом. Этот взгляд согласовывался с рассмотрением космоса не как мертвого агрегата, а как живого организма – с душой, умом, судьбой, рождающегося и погибающего (даже минералы с этой точки зрения есть не неодушевленные тела, а, по выражению Шеллинга, спящая, застывшая жизнь). Это мы находим во всех традициях – от античного язычества и индуизма до традиционного христианства – православия и католицизма. Так, Блаж. Августин признавая управление мира Богом, в то же время утверждает, что в мире наличествуют «семенные логосы», которые относительно самостоятельно «порождают» вещи, при этом он уподобляет мир беременной женщине; то же самое мы находим в восточном христианстве – в учении о Софии – Премудрости Божьей, пронизывающей и одушевляющей материю мира. Механистический взгляд на мир характерен лишь для посттрадиционной, буржуазной конфессии христианства – протестантизма (Лютер писал, что даже для ежегодного цветения яблоневых садов требуется каждый раз отдельная Божья воля, тем самым яблоня лишается даже относительной активности и стирается отличие между живым и неживым: тут мы видим уже исток механистической, ньютонианской науки). Любопытно при этом, что современные неоязычники, нападающие на христианство, прикрываясь традиционалистской фразой (в России, например, это – группа, выпускающая журнал «Атеней»), практически отождествляет христианство с этим его буржуазным извращением – протестантизмом, что само по себе показательно.

Более того, вещь для традиционного человека ведь имеет имя, а таковое применимо лишь к личности и предполагает способность отозваться, вступить в диалог (потому что имя связано с сущностью, эйдосом вещи). Причем речь идет даже не об именах класса вещей – например, дерево, меч, кольцо, а именно об индивидуальном имени вещи. Обращаясь к древним легендам, мы встречаем упоминания о вещах, которые желают или не желают принадлежать кому-либо, имеют собственную судьбу и предназначены герою. Таков например, Эскалибур – меч короля Артура, только Артур мог вынуть меч из камня, тем самым доказав свое право на королевский престол, только Артур мог им владеть, когда Моргана украла Эскалибур и отдала его сэру Аккалону для того, чтобы тот на поединке убил Артура, ничем хорошим для сэра Аккалона это все равно не кончилось. Во время поединка подменный меч Артура сразу сломался, Эскалибур как бы не захотел разить своего настоящего хозяина и Артур с легкостью отнял его у Акколона и победил. Такими же свойствами обладали и волшебные ножны Эскалибура, подаренные Артуру, после его смерти они должны были вернуться в озеро. Или возьмем к примеру кольцо Нибелунгов: оно ведь приносило смерть всем, кто его похитил (и Хрейдмару, и его сыновьям Фафниру и Регину и, наконец, Сигурду (Зигфриду) вследствие проклятия, наложенного на него карликом Андвари.

Отзвуком этого традиционного убеждения являются известные литературные реминисценции – гоголевский портрет ростовщика, приносящий несчастья его владельцам, толкиеновское Кольцо Всевластия, стремящееся всеми средствами вернуться к своему создателю Саурону. Точно также можно рассматривать обычай создавать музеи, где хранятся вещи великих людей. Да и на уровне подсознания это убеждение является естественным даже для человека современной цивилизации, сознание которого деформировано механистической картиной мира: так, мы же ругаемся на пуговицу, которая «не хочет» застегиваться.

Если выдвинуть такое смелое предположение, что сэр Акколон захотел бы купить Эскалибур по всем правилам буржуазного закона (разумеется, мы осознаем всю комичность этой гипотетической ситуации), то Артур только рассмеялся бы: друзей не продают, и кроме того, в руках чужака Эскалибур бесполезен.

Итак, стремление буржуа владеть как можно большим количеством вещей, которые становятся его собственностью в результате банальной покупки, строится на его патологичном и примитивном восприятии вещи. Вещь для него не живое существо со своей судьбой и именем, неразрывно связанное с судьбой тех или иных людей, отнюдь, это для него мертвый объект в принципе никому не принадлежащий и потому могущий оказаться у кого угодно. Буржуазное мировоззрение, в том числе и экономическая его часть строится на меонизме – доктрине, омертвляющей мир.

Напротив, традиционное мировоззрение исходит из одушевленности мира, из того, что каждая вещь также обладает своей душой, своим именем и, следовательно, индивидуальностью, и даже своей судьбой. Нетрудно заключить, что миросозерцанию традиционализма больше соответствует, как бы парадоксально это ни звучало, именно коммунистическое отрицание частной собственности. Но при этом традиционалист, естественно, исходит из несколько другой аргументации, нежели коммунист. Для коммуниста частная собственность есть воплощенное отчуждение, воплотившееся в материи патологическое отношение между людьми, предполагающее восприятие другого не как личности, а как средства для достижения цели. Традиционалист же, как уже намечалось, видит в вещи также индивидуальность и жизнь, отсюда вещь не может принадлежать человеку по одной его воле еще и потому что не только человек выбирает вещь, но и вещь выбирает человека, между человеком вещью существуют особые интимно-личностные отношения. Современные люди любят говорить, что капитализм характеризуется культом личной собственности, это неверно, как раз при капитализме господствует собственность безличная.

Однако этот вывод – об индивидуальности и личности вещей и патологичности частнособственнического отношения к ним нашему современнику кажется верхом абсурда. Справедливости ради мы должны добавить, что причиной этому не только трагическая оторванность нашего рядового современника, сформировавшегося на ценностях модерна, от нормального, традиционного восприятия мира, но и сам процесс медленного огрубления или, по слову Р. Генона, отвердевания мира. Современная природа, как утверждает Генон, по своей структуре, законам и даже внешним проявлением давно уже не такова, какой она была в начале цикла, каковое мы привыкли называть «Золотым веком»: «в ходе циклического развития космическое проявление в целом и человеческая ментальность, которая, впрочем, включена необходимым образом в него, следуют одному и тому же нисходящему движению, в направлении, которое мы уже назвали и которое является постепенным удалением от принципа, следовательно от изначальной духовности…». Причем, дело не только в том, что предметы становятся мертвенно-твердыми, так что законы механистической новоевропейской физики в той или иной мере становятся к ним применимы (хотя Генон подчеркивает, что материализация или отвердение есть лишь тенденция, их полное торжество означало бы уход мира в небытие). Дело еще и в том, что, как уже оговорилось вскользь, изменяется и сам человек, он утрачивает былые способности к восприятию иных ступеней реальности, к миру, каков он есть во всем блеске жизни.

Но, согласимся, огрубление и материализация мира и человека вовсе не делают сами по себе нормальными модернистские феномены и формы мировоззрения, к каковым, как видим, следует причислить и концепцию частной собственности.

Рустем ВАХИТОВ