Писатель и вождь. К 120-летию со дня рождения Александра Бека

Давно прошло то время, когда в советском и российском обществе наблюдался неподдельный интерес к книгам этого прозаика, и прежде всего к не публиковавшимся при его жизни романам «Новое назначение» и «На другой день», увидевшим свет лишь в перестроечные годы. Да и сама фигура Александра Бека, выделявшегося среди собратьев по перу своей независимостью суждений и стремлением к поиску тем незаезженных, в чем-то новых и не успевших надоесть массовому читателю, сегодня также не на слуху.

И в первую очередь потому, что произведения его, кроме, разве что, «Волоколамского шоссе», не стали теми образцами высокохудожественной прозы, которые, помимо своей реалистичности, могли бы похвастаться основополагающими художественными достоинствами, отличавшими в советской литературе вещи по-настоящему стоящие от всех тех, что стали лишь проходящими и не заслужили права на долгую жизнь.

Разумеется, творчество Александра Альфредовича Бека, чей 120-летний юбилей со дня рождения приходится на первые январские дни нового 2023 года, не стоит, тем не менее, однозначно и категорично списывать, что называется, в тираж. Как ни в коем случае не стоит причислять его и к писателям бесталанным, не чувствовавшим пульс времени и не умевшим использовать на практике богатства русского языка, а, следовательно, писавшим сплошь книги заурядные, полные формализма и очевидного, скучного бытописательства, пускай даже и повествовавшего о личностях, в основном, ярких, сильных, целеустремленных, живших большой, полнокровной жизнью, которые, собственно, и влекли Бека как писателя-реалиста, начинавшего свой литературный путь на страницах массовой печати.

Но, наверное, нет веских оснований ставить имя писателя и в один ряд с общепризнанными столпами советской литературы, продолжая необоснованно преувеличивать значимость его романа «Новое назначение», тем самым пытаясь причислить это произведение к числу тех, к которым читатель будет обязательно обращаться во все времена, господством какого бы общественно-политического строя они не отличались.

И таким образ писателя представляется автору данных строк не только потому, что он сегодня порядком подзабыт, а и вследствие того, что после долгих лет тотального осквернения советского периода отечественной истории, наружу начинают наконец-таки все отчетливее пробиваться ростки здравого смысла, решительно отвергающие клеветнические нападки на советское время и его вождей Ленина и Сталина, внесших огромный вклад в дело строительства первого в мире социалистического государства, правопреемником которого является нынешняя Россия.

Вот они-то, эти робкие ростки, как раз и подсказывают всем нам насущную необходимость в скорейшем пересмотре укоренившихся штампов, в том числе и тех, которые сопровождали имя Бека после того, как свет увидели романы писателя «Новое назначение» и «На другой день», десятилетиями считавшиеся чуть ли не самыми убедительными примерами показа «бездушной» сталинской административной системы и самого Сталина, лишь настойчиво «боровшегося за личную власть» и таким образом «искажавшего и разрушавшего ленинскую концепцию социалистической революции».

Но справедлива ли такая оценка этих произведений писателя, всегда тяготевшего в своем творчестве к доминированию фактов над домыслами и к беспафосному изложению собственных текстов? Не упрощена ли она до предела, отвергающего саму предысторию написания романов, созданных человеком уже немолодым и многое в жизни повидавшим? Человеком, который, кстати, задумав писать роман о Ленине и Сталине, названный в результате «На другой день», предваряя его сюжетный ход, сразу на первых страницах читателю сообщит, что: «Не проста, не выведена прямыми линиями история, которую нам предстоит воспроизвести».

Да, бековские истории никак не назовешь простыми и бесконфликтными, хотя и нет в них чрезвычайно острых, душераздирающих коллизий, способных буквально перевернуть наше сознательное их восприятие, вынуждающее читателя к тому же, делать категоричные и безапелляционные выводы. А в этой-то констатации, между прочим, следует и искать нам те писательские оценки и заключения, которые он вкладывал в замыслы романов, получивших затем, в конце 80-х – середине 90-х годов прошлого столетия явные идеологические и политические подтексты, трактовавшиеся, само-собой, читателями по-разному.

Тут, пожалуй, уместно задаться вопросом, – а почему, собственно, зрелый, состоявшийся писатель решился взяться за разработку данных непростых и неоднозначных тем? Что им двигало? – искренний исследовательский интерес писателя-реалиста, ищущего ответы на непростые вопросы, подчерпнутые из недалекого прошлого или все же некая призрачная возможность лично поучаствовать в антисталинской кампании, внеся тем самым и свою писательскую лепту в показе как самой личности вождя, так и той командно-административной системы, которая им в стране создавалась и внедрялась?

«Меня всегда привлекает, волнует современность, но пришла пора перебирать, приводить в порядок, в годный для печати вид всякие накопившиеся у меня записи, – писал Бек в последней, 1969 года редакции автобиографического очерка «Страницы жизни». – Пока что из них выделилась или, так сказать, отпочковалась повесть из времен гражданской войны «Такова должность».

Исподволь пишу большую вещь, где сквозным действующим лицом является В.И. Ленин. Буду счастлив увидеть в некий час на своем письменном столе законченную рукопись этого трудного и дорогого мне романа».

Звучит, согласитесь, правдиво, не наигранно, без фальши. Да и вряд ли уважаемый писатель, достигший почти семидесятилетнего возраста и тяжело переживавший историю, связанную с невозможностью опубликовать роман «Новое назначение», стал бы лукавить. Какой в этом был для него прок? А вот кое-что недосказать, в силу тех или иных обстоятельств и причин, он, думается, все ж таки мог. И, наверное, так и поступил, так как о проводимой им тогда работе над романом «На другой день» сказал вскользь, дескать пишет он «большую вещь», «где сквозным действующим лицом» будет сам Ленин, не упомянув при этом о главном герое романа Сталине, показанном в конечном итоге в повествовании вполне обыденным, работоспособным человеком, революционером и руководителем, заметно отличающимся от того всесильного вождя, каким Бек его представил в «Новом назначении».

Вообще же, можно сказать, что Бек представлял Сталина в его естественном человеческом росте, со всеми неизбежными физическими, а отчасти и душевными изменениями, с ним происходившими, правда, вначале выводя его на закате дней, а уж потом представляя в молодые и так называемые средние годы.

«Ему уже исполнилось семьдесят лет – пишет Бек в «Новом назначении». – Седина завладела толстыми его волосами, не помиловав ни бровей, ни обвисших усов. На кистях сухих рук и рябом лице были заметны пигментные пятна. Однако его облик – Сталин был одет в китель с погонами, в брюки на выпуск с красными лампасами – отнюдь не казался немощным. Величественность вопреки низкому росту, низкому лбу стала его второй натурой. С годами усугубилась свойственная ему с некоторых пор медлительность шага, скупость жеста. Разговаривая, он теперь не поворачивал к собеседнику головы, никого этим не удостаивал. Казалось, за его спиной незримо реяли великие дела эпохи, которую уже именовали не иначе, как сталинской. Он и теперь, под конец жизни, опять выдвигал небывалые задачи, опять форсированным маршем вел страну в новый переход».

Таким степенно-величественным вождь в понимании писателя стал не сразу. В 1904 году в Кутаиси, еще за десять лет до того, как он начнет называть себя Сталиным, Иосиф Виссарионович представлялся прозаику по-другому: «По внешнему облику, по физиономии, лишенной черт интеллигентности, он мог легко сойти за бродячего торговца фруктами». Через восемь же лет, в Петербурге Сталин выглядел уже так: «Маленькая, щуплая фигурка могла бы принадлежать подростку пятнадцати лет. Но тяжелый его взгляд по-прежнему было трудно выдержать».

А весной 1920 года, в Москве, облик Сталина рисовался Беком еще более существенно и подробно: «В конце прошлого года ему минуло ровно сорок. Малорослый, поджарый, он идет не торопясь, но и не медлительно. Чуточку сутулится, не заботится о выправке – этот штрих тоже будто говорит: да, солдат, но не солдафон. Походка кажется и легкой и вместе с тем тяжеловатой – вернее, твердой – он ставит ногу всей ступней. Черные, на редкость толстые, густые волосы, возможно, зачесанные лишь пятерней, вздыблены над низким лбом. За исключением лба черты в остальном соразмерны, правильны. Прикрытый жесткими усами рот, отчетливо вычерченный подбородок и особенно взгляд, чуть исподлобья – этот взгляд, впрочем, враз не охарактеризуешь, – делали сильным смуглое, меченное крупными оспинами его лицо». При этом писатель тут же подчеркивал, что «он, не блистая ораторским или литературным искусством, пользовался уважением как человек ясного ума, твердой руки, организатор-работяга, энергичнейший из энергичных. Ничего для себя, вся жизнь только для дела…»

За этими внешними описаниями, читателю в глаза как-то враз бросавшимися, Бек, как художник, конечно, рассматривал Сталина в тех определенных исторических условиях, в которых вождю было суждено жить, трудиться и стать тем, кем его и запечатлела всемирная история. Но тут-то, что куда как важнее, писатель и брал ту необходимую ему первооснову, на которой он и пытался выстраивать свое писательское исследование, посвященное изучению внутреннего мира вождя со всеми его вытекающими из него субъективными умозаключениями.

Удалась ли Беку, по крайней мере на фоне всего, ранее им написанного, столь неординарная писательская задумка? Смог ли он, не то, чтобы постигнуть, а хотя бы приоткрыть завесу в тот грандиозный и трудно постижимый духовный мир этого, бесспорно, величайшего революционера и политика ХХ столетия, сыгравшего одну из ключевых ролей в его бурной, грандиозной, но и кровавой истории?

Думается, что Бек в те годы лишь приблизился к реализации этой непростой задачи. И прежде всего потому, что выбранный им метод познания, основанный, как писал советский и российский критик и литературовед Л. Лазарев, на том, что Бек, будучи художником, пытался понять, «как человек, с юности связанный с революционным движением, исповедовавший идеи свободы, справедливости, братства, становится тираном, какова нравственно-психологическая почва (само собой понятно, что утверждение тоталитарного режима возможно лишь при определенных общественно-политических и социально-экономических условиях, но исследование их дело историков) этого явления? Что это за вирус, вызывающий столь злокачественную опухоль?», – изначально не мог стать тем фундаментом, на котором бы выстраивалась вся целостная картина.

Ну как, скажите, можно рисовать портрет такой грандиозной личности, как Сталин, если заведомо придерживаться мнения о том, что тот был тираном, безжалостно расправлявшимся со своими политическими оппонентами и врагами? Разве такой подход писателя следует считать объективным? Или мы имеем возможность его придерживаясь, подойти к постижению духа эпохи, в которой жил и творил сам писатель? Увы, но романы «На другой день» и «Новое назначение» созидательного духа великой эпохи на своих страницах не сфокусировали и не запечатлели, а, следовательно, нам, современным читателям, подчерпнуть его из них не представляется возможным. И даже при том, что как писал тот же Л. Лазарев, было бы «ошибкой посчитать, что размышления Бека о революции и нравственности, о целях и средствах, о человечности и эгоизме замкнуты на фигуре Сталина, ограничены этим временем, этой страной, этой средой, – смысл их куда шире…»

Размышления Бека, присутствующие в данных книгах, без сомнения, и в настоящее время представляют для нас немалый интерес. Однако, убежден, не стоит преувеличивать при сем их практического значения, и, уж тем более, считать оные вневременными, внепространственными и отвечающими на вызовы дня сегодняшнего, позволяющего нам, между прочим, в том числе посредством сравнений и сопоставлений, делать определенные умозаключения, идущие вразрез с оценками той эпохи и ее творцов, которых придерживался писатель.

Кстати, нелишне будет задуматься и над вопросом о том, а почему, вдруг, писатель решил обратиться к описанию сталинского времени и самого Иосифа Виссарионовича? Пытаясь же беспристрастно ответить на него, сошлюсь на мнение известного отечественного литературоведа, критика, публициста, историка литературы В. Огрызко, высказанное им в статье «Забытые слепки с натуры: Александр Бек», опубликованной пару-тройку лет назад в еженедельнике «Литературная Россия».

«Трагедия Александра Бека в том, – писал в данной статье Вячеслав Вячеславович, – что он никогда не умел писать на вечность. В литературе он работал как газетчик, живя лишь злобой дня. В отличие от других художников Бек с ходу мог вычленить все проблемы. У него был талант за частным увидеть целое событие. Но Бек не умел другого: рассмотреть за явлением человека. В конце концов газетный подход его и сгубил. Бек забыл, что любая газета всегда жила одним днём. И как только какая-то проблема утрачивала свою актуальность, все прежние газетные заметки враз растворялись, они тут же забывались. Это закон природы».

Далее В. Огрызко свои мысли конкретизирует следующим образом: «После войны Бек добил начатый еще в 1930-е годы роман «Доменщики». Потом он вместе со своей второй женой – Натальей Лойко – закончил роман о металлургах «Молодые годы» и вновь вернулся к еще одному довоенному замыслу, к книге о конструкторах авиамоторов, которая первоначально называлась «Жизнь Бережкова», но в конечном варианте получила другое имя – «Талант».

Увы, все эти вещи Бек сделал по одним и тем же шаблонам. Идеи, технические конфликты, споры начальства оказались для писателя важнее, чем люди. Поэтому неудивительно, что его производственная проза так быстро утратила всякую актуальность.

Бек догадывался, что он делает что-то не то. Но в чем заключалась его ошибка, писатель долго понять не мог. Тут еще сильно изменилось время. Те, кто своей кровью и потом создавал мощь советского государства, вдруг оказались на обочине. Однако руль от власти перешел не к прагматикам новой волны, а к волюнтаристам старого типа. Всплыла одна пена. Смена эпох породила очередное брожение умов.

Бек попытался промотать пленку жизни как бы назад. Не будучи безудержным апологетом Сталина, он ведь много лет искренне верил в установленный большевиками режим. Это же на его глазах сформировалась целая плеяда талантливых организаторов нового типа, которая чуть ли не на пустом месте всего за одну пятилетку отстроила Кузбасс. Так почему же эта команда растерялась в новых условиях?

Бек провел колоссальную аналитическую работу. Он дошел до сути проблемы. Писатель понял, в чем заключалась сила сталинского режима. Вождь создал мощную административную систему, которая во многом позволила ему обеспечить быстрый перевод крестьянской страны на рельсы индустриализации. Но стоило условиям измениться, и четко выстроенный механизм дал сбой. Старая элита, изо всех сил держащаяся за административную систему, превратилась в тормоз, мешающий развитию империи.

Беку оставалось найти героя, воплощающего драму былой сталинской команды. Писатель в итоге придумал Онисимова, в котором потом современники увидели бывшего наркома черной металлургии Тевосяна. Однако главная беда была не в сходстве книжного персонажа с известным хозяйственником. Роман погубило другое – схематичность. Герой без страстей – это уже не литература».

Рукопись романа «Новое назначение» Бек отдаст в редакцию «Нового мира» 15 октября 1964 года, а вечером того же дня в своем дневнике сделает такую запись: «Вот так неожиданность! Днем отдал рукопись, а сейчас узнал поразительную новость: отстранен, смещен Хрущев…

Такую «точку отсчета» не забудешь».

О том же, как в редакции «Нового мира» разворачивались события, связанные с отказом в опубликовании романа, Бек в дневнике, в этом иронично им названном «Романе о романе», писал: «Рукопись в «Новом мире» взял Александр Григорьевич Дементьев…

Он прошел в пустующий кабинет Твардовского: того все еще нет в Москве. Туда стали сходиться члены редколлегии, они же и «рабочие лошадки» журнала…

Некоторое время все молчали.

Дементьев обратился ко мне:

– Садитесь. – Затем спросил: – Что вы нам дали?

– Как что? Роман.

– Кого в нем вывели?

– То есть, что значит кого?

– Это, дорогой мой, … значит вот что. Вдова Тевосяна подала заявление, что у вас выведен ее покойный муж…

– Александр Григорьевич, да мой герой вовсе не Тевосян. Было бы смешно, если я вам стал бы разъяснять, что такое художественный образ…

Дементьев перебивал, твердил свое, но мало-помалу стал слушать внимательней. Раз-другой мелькнула свойственная ему усмешка. Я еще так и сяк отводил обвинения вдовы.

– Повторяю, Александр Григорьевич, мой Онисимов – это не Тевосян…

– Нет, дорогой, возьмите свою рукопись домой. Обдумайте. Потом, наверное, сочтете за благо поработать. А пока вот вам лист бумаги. Запишите-ка по пунктам, чем же именно вызван протест вдовы…

– Александр Григорьевич, – вновь воззвал я, – у меня же художественное произведение! При чем тут вдова Тевосяна?

– Было бы неплохо получить от вас объяснительную записку…»

Следует признать, что в той борьбе за публикацию этого романа, вдова Тевосяна, работавшая в начале сороковых годов секретарем партийной организации в Союзе писателей СССР, окажется настойчивее и сильнее.

«Беспартийный, я почти не соприкасался с этой, заново появившейся на нашем горизонте женщиной, – напишет Александр Альфредович. – Не завелось даже и так называемого шапочного знакомства. Все же на каких-то собраниях я, конечно, ее видел. Вероятно, довелось слышать и какие-нибудь ее выступления о задачах литературы и так далее… Осталось лишь некоторое неотчетливое впечатление: статная женщина-руководительница. И ничего отличительного, оригинального».

Далее же Бек рассказывал о том, как «в 1960 или 1961 году», после прояснения заинтересовавшей его темы, позвонил О.А. Хвалебновой и поделился с ней замыслом о создании вымышленной личности, но того же типа, что и ее покойный муж И.Ф. Тевосян.

«Что же, пришлось писать свой роман, не получив никаких красок, никакого содействия от Хвалебновой (в том телефонном разговоре Беку в возможности личной встречи и продолжении беседы о ее муже, категорически и твердо отказавшей. – Р.С.). Характерные черточки, необходимые для обрисовки Онисимова, я отыскивал другими путями. Ну и, разумеется, черпал из собственного воображения.

И вот вещь готова. От Тевосяна я далеко отошел. Теперь мне и в голову не приходило обратиться к его вдове. Но она-то была начеку».

Настойчивая вдова бывшего заместителя Председателя Совмина и министра – наркома черной металлургии Ивана Федоровича Тевосяна, между тем, имея к тому же своих надежных информаторов, узнав о принятом в редакции решении о сдаче нового варианта рукописи романа в набор, обратилась уже к хорошо знакомому ей Председателю Совета Министров СССР А.Н. Косыгину, поведав, что роман Бека «наполнен чудовищной клеветой» и порочит память ее покойного супруга. Печатание романа, в этой связи, в редакции «Нового мира» было приостановлено. Но сам Бек борьбу за продвижение этой своей вещи к читателю не прекращал.

Как вспоминала дочь Александра Альфредовича, поэтесса и критик Татьяна Бек, те последние годы, отведенные писателю судьбой, «стали трагической полосой в его жизни, хождением по мукам», при том, что у романа, после обсуждения и одобрения рукописи творческим объединением прозаиков Москвы (среди отмечавших и восхищавшихся этим романом были В. Каверин, А. Рыбаков, С. Антонов и др.), были и свои достаточно известные широкой общественности сторонники, ратовавшие за скорейшую публикацию этого неоднозначно воспринятого тогда, как, впрочем, и два десятилетия спустя, художественного произведения, которое сам Бек считал своей главной книгой.

По словам Татьяны Александровны, ее отец в 1966 году «пытался апеллировать к Брежневу, объявлял голодовку». А в Союзе писателей и в ЦК его «успокаивали, обещали сдвинуть дело с мертвой точки». В это же время О.А. Хвалебнова «организовывала новые заявления за самыми несокрушимыми подписями».

В начале 1969 года Бек, вместе с новомирской версткой романа, которую он давал читать известному писателю, главному редактору журнала «Москва» М.Н. Алексееву, получит от него и письмо следующего содержания:

«Уважаемый Александр Альфредович!

Очень внимательно прочитал Ваш роман «Новое назначение». Слов нет, написан он рукой сильной и опытной. Основная же концепция его представляется нам решительно неприемлемой.

Суть романа: все, кто работал со Сталиным и верил в него, исторически обречены, все они как бы больны неизлечимой болезнью. Мысль эта воплощена в образе Онисимова.

И напротив, те, что были подальше от вождя или внутренне сомневались в нем, заключают в себе будущее страны (Челышев, Головня-младший).

Можно ли согласиться с такой философией? А не обижаете ли Вы те тысячи и миллионы своих сограждан, людей честных, сокрушивших фашизм и ныне занимающих важные государственные, партийные и народнохозяйственные посты? Ведь Сталину безраздельно верили и те, коим ныне за сорок, – а это основная масса нынешних руководителей всех звеньев.

Думается нам, что Вы шли не от жизни, а от заранее созданной Вами же схемы.

Если у Вас будет время и желание, я бы охотно поговорил с Вами о рукописи более подробно.

Глубоко уважающий Ваш талант М. Алексеев».

Бек же письмо Михаила Николаевича прокомментирует в своем дневнике так: «Его письмо (о Сталине, за Сталина) – последний мазок во всей картине. Он вскрыл то, что как-то держалось в тайне. Вот как теперь решаются писать. На этом, думаю, можно поставить точку в этом «Романе о романе». Сама жизнь ее поставила…»

Точку тогда, возможно, сама жизнь и поставила, правда не жирную, так как уже в 1971 году роман, неизвестно каким образом очутившийся за рубежом, без ведома автора, будет опубликован в ФРГ, в издательстве «Посев», а в 1986 году появится в журнале «Знамя» (№ 10 – 11) с предисловием Г. Бакланова, став затем, после публикации его отдельными книгами в ряде ведущих всесоюзных издательств, даже, на какое-то время, довольно популярным.

Здесь, конечно, важно вчитаться и в короткое письмо писателя-фронтовика М. Алексеева, судя по словам Бека из дневника, его порядком задевшее.

Итак, возможно «ли согласиться с такой философией», по мнению крупного писателя и общественного деятеля, родившегося на пятнадцать лет позже Бека, прошедшего через горнило Великой Отечественной войны и начавшего свой путь в литературе в годы сталинской эпохи, задевающей за живое и обижающей «те тысячи и миллионы своих сограждан, людей честных, сокрушивших фашизм и ныне занимающих важные государственные, партийные и народнохозяйственные посты», – спрашивал не столько Бека, сколько самого себя Алексеев. И мужественно, откровенно, не пытаясь закамуфлировать существо данного вопроса, отвечал: нет, невозможно, напоминая при сем Беку, что тот шел в повествовании не от жизни, с ее простой, но суровой житейской правдой, а от заранее созданной им же схемы, донельзя грешащей необъективностью и предвзятостью. Причем не только к Сталину, но и к целой плеяде его выдающихся выдвиженцев, среди которых, помимо Ивана Тевосяна, смело можно назвать Бориса Ванникова, Вячеслава Малышева, Михаила Первухина, Александра Ефремова, Алексея Косыгина, Дмитрия Устинова, Алексея Шахурина, Николая Байбакова, Петра Горемыкина, Анатолия Кузьмина, Ивана Ковалева и многих других.

О схематичности построения «Нового назначения», как было сказано выше, писал и В. Огрызко, хотя и в совершенно иное время, нежели высказывался М. Алексеев в своем коротком письме, адресованном Александру Альфредовичу. Но дело, несомненно, не в этом. А в том, что очередное внимательное прочтение романов писателя настойчиво подтверждает ранее сложившееся мнение, что они, во-первых, чрезмерно документальны, а во-вторых, чересчур скупы на чувства и эмоции, из чего усматривается их определенная, то ли недосказанность, либо и вовсе некий инфантилизм, сыгравший в творческой судьбе Бека явно неблаговидную роль.

При сем, не исключено, что Бек в дальнейшем – а он собирал материал для очередного романа задуманной им эпопеи – таких заостренных несуразностей больше бы не допустил. Но только при том условии, что на главного своего героя он посмотрел бы с совсем другого ракурса, непредвзято, без применения старых стереотипов, не позволявших Беку-художнику приподняться над скрупулезным Беком-летописцем, умевшим работать с фактическим материалом и знавшим его реальную цену.

Бек-летописец или в его интерпретации «добросовестный и прилежный писец», бесспорно, несколько лукавил, так себя величая. Хотя, после того, как в майском-июньском номерах журнала «Знамя» за 1943 год вышла первая часть его лучшего романа «Волоколамское шоссе» – «Панфиловцы на первом рубеже (повесть о страхе и бесстрашии)», а ровно через год и вторая часть: «Волоколамское шоссе», с подзаголовком «Вторая повесть о панфиловцах», – стало предельно очевидно, что достоверность и точность изложенного в повествовании материала не вызывает сомнений и автор, писавший данную вещь, в действительности, в подробностях и тонкостях знал войну.

Потому-то, не вызывает и в наше время сомнений оценка, данная критиком Т. Хмельницкой, аж в 1945 году: «Произведение Бека как бы примыкает к военному очерку, разросшемуся в повесть. На самом деле оно полемически заострено против тех поверхностных очерков, которые лишь фиксируют черты описываемых событий. В отличие от авторов многих военных очерков, рассказывающих о войне с чрезмерной легкостью, минуя образ, характер человека, Бек показывает войну как очень трудное, ответственное дело, глубоко меняющее характер и сознание человека».

Довелось ли при жизни Беку поменять характер и сознание человека? Нет, конечно. Да и сомневаюсь, что сам Александр Альфредович перед собою такую задачу ставил. Тем более, что и жил он в определенное время, отлучать от которого мы никак не можем. А уж те мысли, которые его сопровождали, все же, несмотря на не бедный, оставшийся после него литературный багаж, нам до конца не понять, не перепроверить, не осмыслить…

Писатель, в какой-то мере, обязан оставаться загадкой… Но, думается, что Александр Бек заведомо сам загадал для себя такие ребусы. На которые. Изначально, не было бы объективных ответов. И все ж, он творил, пылал, верил, надеялся… что и подтверждают его произведения.

Руслан СЕМЯШКИН, г. Симферополь