П. Петухов. Евразийство и вокруг него

В августе прошлого, 2021 года исполнилось 100 лет со дня выхода в свет сборника статей «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев», который положил начало евразийству как оформленному идейному течению. Дата серьёзная (хоть в какой-то мере и условная), которую наша патриотическая общественность, как мне кажется, не заметила и не отметила должным образом, не использовала для уточнения своих идейных позиций.

В декабре 2021 года вышел из печати сборник «Евразийство», подготовленный активистами движения «Новая Евразия». В него вошли тексты сборников начала 1920-х годов – «Исход к Востоку», «На путях» и «Евразийский временник», а также интересные материалы современных последователей этого идейного направления – Павла Зарифуллина и Рустема Вахитова (ими написаны, соответственно, предисловие и послесловие к изданию). К сожалению, тираж сборника невелик – 1000 экземпляров, что, впрочем, соответствует уровню читательского спроса на литературу подобного рода в наше время соцсетей и господства коротких текстов.

Во всяком случае, лишний раз дать представление заинтересованному читателю об этом идейном направлении, познакомить с личностями Н.С. Трубецкого, П.Н. Савицкого, П.П. Сувчинского и других евразийцев, с их текстами – уже большое и важное дело. Некоторые из этих текстов публиковались в современных изданиях и раньше, другие же приходилось искать в немногих сохранившихся экземплярах первоначальных сборников.

Здесь мы не будем рассматривать историю евразийства как одной из интеллектуально-политических групп, возникших в среде русской эмиграции в числе других идейных течений, к тому же распавшейся в 30-е годы. Тем более что эта тема разбиралась в литературе многократно. В эмиграции царила специфическая атмосфера взаимного отталкивания, чёткого отграничения «своих» от «чужих», что отразилось в том числе и в евразийской публицистике. Нас интересуют не тонкие различия, а наоборот, то, что объединяет евразийство со столбовой дорогой русской мысли.

Прошлый год был отмечен ещё двумя круглыми датами, имеющими непосредственное отношение к «евразийской» теме. Это 800-летие князя Александра Невского, важнейшей с евразийской точки зрения фигуры русской истории (в Госдуме по инициативе движения «Русский Лад» проходил круглый стол «Русско-евразийская цивилизационная идея князя Александра Невского и ее значение для современной России»), и 200-летие Ф.М. Достоевского, которого можно считать одним из крупнейших представителей «предъевразийства». Нынешний же 2022 год ознаменован, в свою очередь, 200-летием со дня рождения другого предшественника евразийства Н.Я. Данилевского и 110-летием «позднего евразийца» Л.Н. Гумилёва.

По сути дела, к евразийству шла вся самостоятельная, не оглядывающаяся на Европу русская мысль XIX и начала XX века. Одни её представители шли по «правой колее» – это славянофилы, почвенники во главе с Достоевским, Данилевский, К.Н. Леонтьев, другие по «левой» – А.И. Герцен, народники, христианские социалисты, третьи же «не справа и не слева» – это, прежде всего, русский космизм в лице Н.Ф. Фёдорова.

Реакцией на радикально-западнические представления о России как стране «дикой и азиатской» (что в то время было практически синонимами) стало стремление доказать, что «и мы – Европа». Но Европа другая, не такая, как страны романские и германские, а православная с точки зрения религии и славянская в этническом отношении. Эта идея возникла в раннем славянофильстве и позже претерпела различные метаморфозы.

Н.Я. Данилевскому (1822-1885) принадлежит основная заслуга в создании теории культурно-исторических типов и выделении среди них славянского типа, не принадлежащего к Европе, которую он отождествлял с «романо-германским» миром. Как видим, Данилевский ставил во главу углу этническое и языковое деление. В каком-то смысле книга Н. Трубецкого «Европа и человечества» (первый «собственно евразийский» текст, вышедший в 1920 году) является «продолжением» книги Данилевского «Россия и Европа» (1869).

Коррективы в идеи Данилевского внёс В.И. Ламанский (1833-1914), который писал о «греко-славянской», а не просто славянской цивилизации (книга «Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе»), которую он также называл «Средним миром», лежащим «между Европой и Азией».

Особая роль принадлежит К.Н. Леонтьеву (1831-1891), которого П. Савицкий называл «глубочайшим русским философом»: в его работах впервые подчёркивается роль «византизма», преемственности России от Византийской империи, а также благотворности союза России с Востоком – прежде всего мусульманским – против современного либерального Запада. Для Леонтьева важнее не этническая, а религиозная составляющая: как мы бы сегодня сказали, именно религия является основным «маркером» цивилизации.

Непосредственно перед революцией «предъевразийские» идеи развивал князь Э.Э. Ухтомский (1861-1921): этот дипломат и исследователь Востока выступал за сближение России со странами Азии, против западнической ориентации. Он писал: «Между Западной Европой и азиатскими народами лежит огромная пропасть, а между русскими и азиатами такой пропасти не существует». По мнению Ухтомского, «для Всероссийской державы нет другого исхода: или стать тем, чем она от века призвана быть (мировой силой, сочетающей Запад с Востоком), или бесславно пойти на пути падения, потому что Европа сама по себе нас, в конце концов, подавит внешним превосходством своим, а не нами пробуждённые азиатские народы будут ещё опаснее, чем западные иноплеменники».

Из предыдущего развития русской мысли и выросло историческое евразийство 20-30-х годов, представленное именами Трубецкого, Савицкого, Сувчинского, Г.В. Вернадского, Л.П. Карсавина, Н.Н. Алексеева, Г.В. Флоровского, П.М. Бицилли. Евразийство в эмиграции было порождено стремлением соответствовать вызовам истории, которая толкала русскую мысль от прежнего западнического «мейнстрима» (который и привёл к катастрофе Империи) к борьбе за идеологическую независимость России и её союз с «Востоком».

В русле этого независимого развития находился и тот путь, по которому – исходя из совершенно иных идейных предпосылок – шла Советская Россия. В то же время понятно, что в большинстве своём «белые» эмигранты, только что потерпевшие поражение в гражданской войне и вынужденные покинуть Родину, не могли открыто – и даже сами для себя – признать национальный характер Советской власти, так что создание идеологических конструкций, отличающихся как от советских, так и от заострённо антисоветских (либерально-западнических или право-монархических), было неизбежным.

Более того, в этой идеологической работе и состояла положительная роль русской эмиграции, потому что в условиях жёсткой идейной монополии марксизма в Советском Союзе такая работа вестись не могла. Евразийцы признавали национально-русский и антизападный характер Октябрьской революции, хотя и отвергали марксизм, видя в нём порождение именно западной цивилизации. Как мы теперь понимаем, именно этот ортодоксально-марксистский, материалистический элемент в идеологии и был важнейшим фактором слабости Советского Союза в противостоянии Западу.

П.Н. Савицкий писал: «Русская революция покончила с Россией как частью Европы. Она обнаружила природу России как особого исторического мира. Но в настоящее время это не более как намёк и задание. Цель евразийцев – реализовать его в исторической действительности». Революция, по его мнению, «свелась к обобщению и обострению традиционно-русского централизма и этатизма».

Дальше всего по пути сближения с Советской властью продвинулись «левые евразийцы» во главе с Л.П. Карсавиным. Он отмечал: «Русская революция утверждает примат Общего над Частным, этику, основанную на организационном долге, человека-деятеля, а не человека-потребителя… утверждая равенство, она не отменяет свободу. Наоборот, она утверждает единственную реальную свободу – свободу распоряжения материальными благами, свободу-равенство».

В частности, речь идёт и о политическом устройстве Советского Союза как государства идеократического типа (где господствует не наследственная или денежная «аристократия», а правящий слой, сформированный по принципу преданности «идее-правительнице), и о его федеративном устройстве, как сложной иерархии соподчинённых союзных и автономных республик, автономных областей и округов, призванных сохранить национальное разнообразие и самобытность всех – больших и малых – евразийских народов.

«На геополитические представления советского руководства (и, думаю, самого И.В. Сталина) повлияли труды, созданные в эмиграции в русле культурно-научного направления, называемого евразийством, – пишет С.Г. Кара-Мурза в книге «Советская цивилизация». – Это было развитие концепции России-СССР в рамках цивилизационного подхода. … Сложность была в том, что Сталин, внимательно наблюдая за мыслью евразийцев и “переводя” их идеи на язык советской идеологии, в то же время был вынужден открещиваться от них, чтобы не размывать в то трудное время фундамент официальной марксистской идеологии».

Во второй половине XX века в СССР и постсоветской России евразийское направление продолжили историк и этнолог Л.Н. Гумилёв (1912-1992), литературовед и историк культуры В.В. Кожинов (1930-2001), философ и политолог А.С. Панарин (1940-2003).

Идеи Льва Гумилёва известны довольно широко, и ему принадлежит основная заслуга в популяризации евразийских концепций на современном этапе. Он является автором термина «суперэтнос», который может быть истолкован как синоним «культурно-исторического типа» Данилевского или более широко применяемого понятия «цивилизация». Но с поправкой на большую роль во взглядах Гумилёва естественнонаучных факторов, к которым он относил и созданное им понятие «пассионарности». Независимо от отношения к этой теории, ведущая роль Гумилёва как исследователя средневековой истории Центральной Азии, тюркских и монгольских народов и их отношений с русскими едва ли может быть поставлена под сомнение. Гумилёв называл себя «последним евразийцем», но это определение можно принять только в том смысле, что после него евразийство перестало быть неким обособленным идейным течением и превратилось в общую платформу для всей русской мысли.

Вадим Кожинов шёл от изучения истории русской литературы к широким историческим обобщениям. В статье «И назовёт меня всяк сущий в ней язык» (1981) он провозглашал евразийскую сущность России на протяжении всей её истории, которая отразилась и в отечественной литературе. Вслед за К. Леонтьевым он рассматривал влияние Византии и делал вывод, что Россия является её преемницей в качестве державы, обеспечивающей защиту самостоятельности православной цивилизации. Кожинов также подчёркивал, что не только Русь, но и Византию можно назвать государствами евразийскими, не принадлежащими к европейскому культурно-историческому типу. Одним из важнейших событий в истории России-Евразии он считал Куликовскую битву, при этом выступая против её трактовки как борьбы Леса со Степью, земледельцев-русских с кочевниками-татарами. Агрессия Мамая, доказывал он, была инспирирована католическим Западом, папским Римом через генуэзцев, колонизировавших Крым, и победа Дмитрия Донского была общей победой русских и татар над западными интервентами.

Александр Панарин также подчёркивал сущность России как православной цивилизации, противостоящей и прежнему – католическому – и тем более современному секулярному Западу, что также входит в комплекс представлений классического евразийства. В то же время он не отрицал созидательной роли модерна, выводя его из христианства, и выступал против ряда западных идеологов, настаивающих на «прекращении развития» и на возвращении к древнеевропейскому язычеству («Стиль ретро в идеологии и политике»).

Среди сегодняшних евразийских теоретиков можно назвать упомянутого С.Г. Кара-Мурзу, А.И. Субетто, Л.Г. Ивашова, А.Г. Дугина, Р.Р. Вахитова, П.В. Зарифуллина, Ю.В. Крупнова, А.П. Паршева и многих других. Это писатели, философы, публицисты, политики и политологи, примыкающие к разным партиям (или не примыкающие ни к каким), по-разному относящиеся к действующей российской власти и её политике. Некоторые из них, бывает, не любят друг друга и не считают своих оппонентов «настоящими евразийцами». Но эти перипетии мы разбирать не будем, ведь дело не в личностях, а в самой идее.

Потому что даже сам по себе этот перечень имён (который можно продолжать и продолжать) уже показывает, что сегодня евразийство – не просто «одно из» идейных направлений, но основополагающий признак русской мысли как таковой, объединяющая платформа. Евразийство смыкается и с коммунистической идеей (очищенной от марксистской ортодоксии), и с народничеством, и с русским космизмом, соединяя их друг с другом и вбирая в себя.

(Заметим, что к сближению с русским космизмом, к идеям Н. Фёдорова среди евразийцев склонялись «левый» Л. Карсавин, с одной стороны, и «правый» К. Чхеидзе, с другой. Карсавин говорил в 1928 году: «Для многих из нас Философия Общего Дела была ключом, открывшим нам истинное содержание нашей собственной философии». Спустя несколько лет Чхеидзе в переписке с жившим в Харбине философом-«фёдоровцем» Н.А. Сетницким признавал свою неправоту в прежней полемике с Карсавиным и видел свою задачу в том, чтобы «привести сознание друзей к необходимому, неизбежному и высокому синтезу евразийства и фёдоровства, через приведение этих систем к законченной идеократии под знаком конечного идеала»).

Сегодня быть вне евразийства – значит, быть вне русской идеи. За её пределами лежат такие направления, как сочетающее национализм с либерализмом «нацдемство», с одной стороны, ортодоксальный марксизм – с другой, монархическая «реставрация» с третьей. Все эти направления пестуются современными «хозяевами жизни» только с одной целью: разделить патриотическое движение, противопоставить друг другу левых и правых, сторонников СССР и приверженцев дореволюционной России. Евразийство же, поднимаясь на новый уровень, «снимает» противоречия между ними.

Недаром евразийство в 1990-е годы стало важной составляющей идеологии объединённой патриотической оппозиции (Фронт национального спасения, НПСР), о своей приверженности евразийству заявлял глава расстрелянного в 1993 г. Верховного Совета Р. Хасбулатов и другие лидеры. А сегодня оно – одна из основ платформы Всероссийского созидательного движения «Русский Лад» во главе с В.С. Никитиным.

Думается, «идея-правительница» (если пользоваться евразийской терминологией) будущей России не должна представлять собой нечто принципиально новое и небывалое, идти на демонстративный разрыв со своими предшественниками. Наоборот, её суть в том и должна выражаться, чтобы выявить и синтезировать то общее, что было и есть в разных, внешне противостоящих друг другу направлениях русской мысли.

Попытки «приватизировать» евразийство какой-либо партией, общественным движением или даже философской школой – несостоятельны. В этом смысле современное евразийство отличается от евразийства 20-х годов, которое чётко противопоставляло себя другим идейным направлениям (например, у Трубецкого есть статья, которая так и называется: «Мы и другие»). Разумеется, есть «чисто евразийские» общественные движения и сегодня – такие как «Евразийский союз молодёжи» (идеолог – А. Дугин), «Новые скифы» и «Новая Евразия» Павла Зарифуллина. Несколько лет просуществовала также «Молодая Евразия» Юрия Кофнера, были и другие подобные организации. В каком-то смысле ЕСМ продолжает линию «правого евразийства», а «Новая Евразия» – «левого», но это разделение достаточно условно: в частности, сторонники и той, и другой структуры присутствуют в одних и тех же политических партиях, например, в КПРФ и СРЗП.

Эти движения появляются, раскалываются, угасают, враждуют между собой, обвиняют друг друга в «неправильном евразийстве». И именно в этом отношении они продолжают «традиции» евразийства 1920-30-х годов как одного из эмигрантских течений, которому приходилось действовать в очень специфической среде. Но, несомненно, они приносят немалую пользу, занимаясь теоретической и пропагандистской работой.

Современное евразийство отличается от «классического» тем, что является открыто социалистическим идейным течением. Никто из более-менее серьёзных евразийских идеологов не отрицает необходимости для России-Евразии социалистической перспективы. Тогда как первые евразийцы относились к социализму двояко: признавая его как неизбежное следствие идеократии (по Н.С. Трубецкому, идеократическое государство «не может допустить вмешательства каких-либо не подчинённых ему, неподконтрольных и безответственных факторов – прежде всего частного капитала – в свою политическую, хозяйственную и культурную жизнь и потому неизбежно является до известной степени социалистическим»), они в экономической сфере всё же проповедовали «средний путь», при котором господствует не частная или общественная, а так называемая «функциональная» собственность.

Например, Трубецкой считал ошибкой русского народничества абсолютизацию крестьянской общины, а отмирание её рассматривал как неизбежный процесс. В этом сказалось, конечно, «либеральное» происхождение и самого Трубецкого, и многих других «отцов-основателей» евразийства, которые были выходцами из умеренных кадетских кругов. Тем важнее, что они преодолели в себе кадетское западничество, хотя и сохранили некоторые его «рудименты».

Впрочем, уже в первом евразийском сборнике Г. Флоровский признавал: «Православие и социализм – вот те две главные вехи, по которым обыкновенно ориентировались русские предсказатели. “Святая Русь”, “народ-богоносец” и “земельная община”, “хоровое начало” – вот неизменно повторявшиеся лозунги сторонников русской “самобытности”. В эти слова не следует вкладывать застывшего содержания, не следует понимать под ними конкретных исторических форм …эти как будто несовместимые идеи пересекались в понятии “цельной жизни”, или “свободного всеединства”, как выражался Владимир Соловьёв».

Более того, например, А. Дугин прослеживает корни «аграрного социализма» ещё в истории Византии – «евразийской» предшественницы России. «Хозяйственные практики русского народа, – пишет он, – во многом наследуют аграрный строй византийской экономической модели, где общинное владение землёй на законодательном уровне поощрялось и поддерживалось в ущерб частному владению ею аристократией и чиновничеством, ленному принципу и системе земельной ренты».

Современное евразийство несёт в себе черты народничества – и не только русского, но и того, которое во второй половине XX века развилось в странах «Третьего мира» и получило в освободившихся от колониального господства странах Азии, Африки, Латинской Америки большой практический опыт. Народничество содержит в себе антизападный элемент, а это означает его следование в русле цивилизационного подхода (отечественным вариантом которого и является евразийство). Так что сегодняшний евразиец – это ещё и современный народник, то есть социалист, сторонник общинного типа хозяйства.

«Евразийство и социализм, – подчёркивает Р. Вахитов, – в тех или иных своих вариациях имеют хорошие шансы превратиться в ту самую идеологию России XXI века, которую тщетно ищет власть и оппозиция. Социализм в экономике, евразийство – в культурной политике, в национальном вопросе – вот общая формула решения самых острых проблем нашего общества». Евразийский социализм логически и исторически противостоит западному индивидуализму.

Что касается далёкой от социализма «официозной» версии евразийства, которую иногда пытаются использовать как в России, так и в соседнем Казахстане, то к ней едва ли можно относиться всерьёз: у правящей элиты постсоветских государствах «мейнстримом» является ориентация на западный капитализм и встраивание в однополярный мир. Евразийские мотивы используются в основном в пропагандистских целях: вспомним, например, избирательный блок «Великая Россия – Евразийский Союз» (2003 г.) во главе с бывшим управделами президента Ельцина П. Бородиным.

Обращаются к ним и некоторые приверженцы радикального исламизма (Абдул-Вахед Ниязов и его «Евразийская партия»), из-за чего в глазах некоторых обывателей, «что-то слышавших» о евразийстве, оно вообще смыкается с исламом или пантюркизмом. Журналист и политик Максим Шевченко, также апеллирующий к евразийству, каким-то образом пытается совмещать «происламскую» направленность с элементами «левачества» западноевропейского типа. Отметим для справки, что в числе «классических» евразийцев 20-30-х годов были, помимо русских, представители ряда народов России-Евразии – грузин К.А. Чхеидзе, калмык Э.Д. Хара-Даван и даже еврей Я.А. Бромберг («даже» – потому что евреи в большинстве своём представляют в России западническое направление, «восточничество», о котором говорил Бромберг, среди них встречается редко). Но вот как раз выходцев из мусульманских и тюркских среди них практически не было, чего не скажешь о современных их сторонниках.

Масла в огонь подливают писатели. Например, Юрий Никитин в одной из книг в жанре «политической фантастики» («Ярость», 1998 г.) рассказывает о принятии Россией в ближайшем будущем ислама, причём его особой, русской разновидности, благодаря которой русские как этнос обретут некие новые силы и выйдут из кризиса. Идею писателя подхватили политтехнологи, близкие к С. Кириенко, который занимал в 2000-х годах должность полпреда в Приволжском федеральном округе, и попытались реализовать на практике, но этот проект постепенно заглох.

Впрочем, в другой книге Ю. Никитина «Скифы» (2007 г.) об исламе речи уже не идёт, её персонажи апеллируют к более древнему наследию и вслед за А. Блоком провозглашают: «Да, скифы – мы». Интересно, что главным героем книги является реальный человек – не так давно скончавшийся, а тогда ещё молодой философ-националист Константин Крылов, кстати, ярый противник евразийства и скорее западник, несмотря на принятое им «восточное» зороастрийское вероисповедание. В нашей же реальности движение «Новые скифы», как уже говорилось, было создано именно сторонниками евразийских идей – в нём участвуют П. Зарифуллин, Г. Садулаев, Р. Вахитов, Ю. Крупнов, представитель Белоруссии А. Дзермант и другие известные интеллектуалы патриотического направления. Причём это движение провозглашает свою преемственность не только от скифов как древнего народа, к которому возводят своё происхождение многие народы современной Евразии, но и от «скифов» как идейного течения эпохи Революции, связанного с левыми эсерами (народниками), с одной стороны, и представителями литературы «Серебряного века», с другой.

С другой стороны, у ряда современных философов, позиционирующих себя как сторонников евразийства, Евразия порой «смещается» далеко на восток, к Китаю. Так, например, философ-китаист В. Малявин в своей книге «Евразия и всемирность» фактически отождествил Евразию с Азией, поместив в её центр (не только географический, но и духовный) Великую Пустыню, а все «азиатские» цивилизации (Россию, Китай, исламский мир) расположив на её периферии.

И здесь не осталась в стороне художественная литература. Например, многие знают цикл романов Хольма ван Зайчика (псевдоним В. Рыбакова и И. Алимова) в жанре «альтернативной истории» с элементами юмористической фэнтези и детектива, который так и называется «Евразийская симфония». Дело там происходит в стране Ордусь, которая, как нетрудно догадаться, объединяет Орду и Русь. Однако в её состав входит и Китай, и более того, явно культурно доминирует над другими частями державы. Соответственно, «ордусская» цивилизация не имеет собственного чёткого лица, это механическая «постмодернистская» смесь совершенно разных культур.

С подлинным евразийством всё это имеет мало общего, однако же влияет на его восприятие относительно широкими читательскими массами. И едва ли такое восприятие идёт на пользу евразийству, скорее наоборот, подбрасывает аргументы его противникам: мол, евразийство то ли «отрицает монголо-татарское иго», то ли подчиняет Россию Востоку, превращает её в часть «Турана». При этом даже забывается, что Туран изначально был не тюрко-монгольским, а индоевропейским регионом: туранские племена до начала нашей эры говорили на иранских языках, когда-то довольно близких к славянским, туранцами были те же упомянутые скифы, роль которых в этногенезе славян в целом и русских в особенности никем не оспаривается.

Есть и совсем уж широкие толкования евразийства и Евразии, в том числе исходящие от западных мыслителей. Например, франко-румынский философ и политолог Ж. Парвулеско писал о «евразийской» оси Париж – Берлин – Москва – Токио, противостоящей как заокеанским Соединённым Штатам, так и Китаю. Эту идею на определённом этапе подхватил А. Дугин, вообще чрезмерно ориентированный на западные идеологические концепции и пытавшийся соединить евразийство с идеями европейских «новых правых».

Поверхностным является представление о Евразии как о чём-то промежуточным «между Европой и Азией» или их «синтезе» (не станем тут обсуждать такой «лингвистический» вопрос, как соотношение понятий «евразийский» и «евроазиатский», которые синонимами явно не являются). Хотя бы потому, что если «Европа» – это название вполне конкретной цивилизации, географически занимающей западный «полуостров» евразийского материка, объединённой когда-то римским наследием, латынью как языком культуры и католической верой, то «Азия» представляет собой условное наименование совокупности совершенно разных цивилизаций.

По сути, «Азия» – это всё, что находится на евразийском материке и при этом не является «Европой». Ведь что общего, например, у Японии с Ираном? Ни природа, ни особенности хозяйства, ни расовый тип жителей, ни язык, ни религия – ничего их не объединяет. С Европой у каждой из этих стран общего больше, чем между собой. Тем не менее, и тех и других относят к «Азии», что можно считать одним из проявлений европоцентризма: мол, «все они там одинаковы»…

Так называемая «Азия» – это совокупность нескольких самостоятельных цивилизаций, среди которых можно назвать китайскую (или дальневосточную, куда мы включаем также Корею и Японию), индийскую (южноазиатскую) и исламскую (ближневосточную). Менее выражена индокитайская цивилизация, которая лишь формировалась к моменту европейских колониальных захватов и не успела достичь полной самостоятельности.

Каждая из этих цивилизаций имеет своё «месторазвитие» (евразийский термин, введённый П.Н. Савицким), то есть природный ландшафт, на базе которого развивается свой особый тип экономики, свой узнаваемый стиль в культуре (архитектура, одежда, музыка, литература и т.д.) и свою религиозную основу. Месторазвитие или большое пространство – это, собственно, та территория, на которой формируется суперэтнос, который, в свою очередь, создаёт цивилизацию как совокупность материальных и духовных ценностей.

Вспомним сталинское определение нации: «Нация есть исторически сложившаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры». Определение это вполне можно применить и к цивилизации, где действительно существует общность территории, экономической жизни и культуры. Нет, правда, общности языка, ведь каждая цивилизация состоит из разных народов, говорящих на подчас совершенно не родственных языках, принадлежащих к разным семьям и группам. Но, как правило, в каждой цивилизации присутствует «сакральный» язык, связанный с господствующей религией: латынь в Европе, арабский в мусульманском мире, санскрит в Индии.

Цивилизация выбирает – путём проб и ошибок, через столкновения различных «проектов» – подходящую для себя идеологическую основу, то есть религию, которая является её «маркером». В первую очередь по религии в традиционном обществе отличали «своих» от чужих». В современном обществе роль религии слабеет, но свою роль «маркера идентичности» она сохраняет: можно сколько угодно обывательски иронизировать по поводу «православных атеистов» (каковых сейчас в России едва ли не большинство), но в этом и проявляется глубинное интуитивное понимание роли религии как основы данной цивилизации, причём независимо от личной веры или неверия в Бога отдельного индивидуума.

Китай в раннем средневековье (а этот период – вторая половина первого тысячелетия нашей эры – ключевой для формирования мировых цивилизаций) выбрал махаянистский буддизм, синтезировав его с исконными даосизмом и конфуцианством. Характерно, что именно в это время, в эпоху династии Тан (VII-IX века) традиционно закрытый Китай на время «открылся» для внешних влияний. Вслед за ним пошли другие восточноазиатские страны, принадлежащие к этой же цивилизации – Корея и Япония, где буддизм и конфуцианство соединяются, соответственно, с местным вариантом шаманизма и синтоизмом.

Индия тогда же выбрала индуизм как реформированный вариант древнего брахманизма, который вытеснил с Индостана буддизм. Правда, эта религия, сохранившая архаические черты, оказалась относительно слабым противовесом прозелитическим религиям, что привело к тому, что Индия – единственная из крупных цивилизаций – оказалась на каком-то этапе полностью подчинена внешним силам: сначала мусульманам, затем европейцам.

В Индокитае цивилизация стала развиваться на базе хинаянистского буддизма, но, как уже было сказано, не успела полностью сформироваться, подпираемая соседями – сначала Индией и Китаем, потом исламом и, наконец, европейскими колонизаторами.

Ближневосточный регион выбрал ислам, хотя эпохе завоеваний Мухаммеда и его преемников предшествовала достаточно серьёзная попытка экспансии зороастрийского Ирана эпохи Сасанидов, о которой сейчас мало вспоминают.

Разумеется, Западная Европа (или Европа в собственном смысле слова) также являлась одной из этих равноправных цивилизаций. Её религиозным маркером стал католицизм, хотя на самом раннем этапе с ним соперничало арианство, распространившееся прежде всего среди наводнивших западные регионы бывшей Римской империи германских племён. Так было до эпохи Великих географических открытий и колониальных захватов, которые нарушили межцивилизационный баланс и привели к глобальному доминированию Запада – собственно, и породив «Запад» в его нынешнем виде.

В ряду этих упомянутых выше цивилизаций стоит и Евразия в узком смысле, то есть Север одноимённого континента. Она включает в себя несколько природных зон и базируется на взаимодействии леса и степи, земледельческого и кочевого типов хозяйства. Географические особенности России-Евразии подмечали и поэты, например В. Хлебников («Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей похожа на один божественно звучащий стих…»).

Приняв – опять-таки после многих неудачных попыток – облик России, Евразия выбрала в качестве своей цивилизационной основы православное христианство. Когда мы говорим о конкретной религии как идеологической основе каждой цивилизации, это не означает её тотального господства или того, что анклавы других религий представляют другие цивилизации. Наоборот, наличие «внутреннего иного», очевидно, необходимо для нормального функционирования любого культурно-исторического типа.

Так, в Западной Европе традиционно важную роль играли евреи, а также различные ереси и секты, породившие впоследствии протестантизм. На Ближнем Востоке разнообразие было ещё больше: те же евреи, христиане (армяне, ассирийцы, православные арабы и др.), не говоря уже о почти изначальной расколотости самого ислама на суннизм, шиизм и более дробные направления. В Индии с индуистами соседствовали мусульмане, джайны, христиане разных толков, затем также сикхи. Поэтому и наличие в современной России-Евразии большой доли мусульманского населения, а также старообрядцев, славянских язычников и других религиозных направлений никак не опровергает роль православия как основной религии.

Среди упомянутых предшествующих попыток объединения Евразии первой можно назвать хазарскую (правда, Л. Гумилёв отдаёт приоритет более раннему Тюркскому каганату, но это государство охватывало лишь степную зону, не затрагивая лесную часть субконтинента). Религиозной основой обширного Хазарского каганата был иудаизм, сильной стороной которого с цивилизационной точки зрения было противопоставление как христианскому Западу, так и мусульманскому Югу, слабой же – непрозелитический характер этой религии, в лоне которой, по большому счёту, можно только родиться. То есть иудаизм по своей природе не мог охватить большую часть населения каганата: отсюда заведомая расколотость хазарского общества по религиозному принципу.

Второй попыткой объединения Евразии стала Монгольская империя Чингисхана, но она, охватив гораздо большие территории, чем могла «переварить», оказалась разорванной между разными цивилизационными центрами. В Китае она превратилась в китаизированную империю Юань (что, впрочем, не спасло её от падения в результате национального восстания «красных повязок» в 1368 году). В Иране хан Хулагу и его потомки на первом этапе выступили как противники ислама и союзники европейских крестоносцев в борьбе с арабами, но позже сами приняли ислам и его культуру, ассимилировавшись среди местных народов.

В свою очередь, Золотая Орда, расположившаяся на собственно евразийских землях, также обратилась к исламу (вслед за Волжской Булгарией, принявшей ислам ещё раньше, чем Русь приняла православие), но это и предопределило её неудачу, поскольку эта религия уже стала духовной основой другой – ближневосточной – цивилизации. По мнению Г. Вернадского, «если бы монгольские ханы, потомки Джучи, приняли православие, то, вероятно, не Москва, а Сарай оказался бы духовным и культурным центром Русской земли».

Победила Россия, унаследовавшая от Византии православное христианство. Но чем же в этой картине является сама Византия? Это тоже евразийская держава, очевидным образом не принадлежащая ни к Западу (взаимная неприязнь католической Европы и Ромейской империи хорошо известна), ни к Ближнему Востоку (вопреки О. Шпенглеру, который почему-то объединял Византию с арабским миром в некую «магическую» культуру). Но её нельзя считать и отдельным культурно-историческим типом – хотя бы в силу относительно небольшого географического масштаба в сравнении с соседями.

Балканский регион, сохраняющий культурную преемственность от Византии, является частью православного мира, то есть Евразии в цивилизационном смысле. Отметим символический факт: первые евразийские сборники были изданы именно в Болгарии, стране славянской и в то же время хранящей византийские традиции (а также связанной с тюркским элементом, который сохранился и в самом названии страны), в Софии – городе, носящем имя Божественной Премудрости. Византию и Балканы в целом можно охарактеризовать как «Малую Евразию», в противоположность «Большой Евразии», то есть России в границах Российской империи или СССР.

Граница между католической Европой и православной Евразией, идущая от Адриатического до Балтийского моря, отличается устойчивостью на протяжении всего последнего тысячелетия. Так, она разделила сербов и хорватов, несмотря на единство языка, дальше прошла между Венгрией и Румынией (причём парадоксально, что выходцы из евразийских степей венгры стали ударной силой Запада, а румыны – в языковом отношении родственные итальянцам и французам – долго блюли свою православную евразийскую идентичность). Далее к северу граница идёт между польско-литовскими и западнорусскими землями, несмотря на их долгое пребывание в составе единого государства – Речи Посполитой. И чтобы преодолеть эту границу, Западу приходилось искать лазейки – например, создавать такое религиозное течение, как униатство, которое сохранило православную обрядность при административном подчинении римскому папе.

В то же время нельзя не упомянуть и существование «промежуточных зон»: не европейских и не евразийских, а противопоставивших себя обеим цивилизациям. Именно эти регионы – Босния и Албания, где в Средние века укоренилось такое своеобразное религиозное течение, как богомильство, – после захвата Балкан турками стали благодатной почвой для распространения ислама. Правда, и он тут оказался не слишком ортодоксальным: так, в Албании возобладало влияние суфийского ордена бекташи, вобравшего некоторые христианские черты. Кстати, можно предположить, что если бы туркам в XVII веке удалось надолго – хотя бы на сто лет – овладеть Западной Украиной, то и там мог вместо униатства распространиться ислам, и тогда фантазии упомянутого выше Х. ван Зайчика (в романе «Дело незалежных дервишей») стали бы реальностью…

Итак, Балканы – это часть Евразии, но часть, которая в силу географических и исторических обстоятельств не смогла взять на себя роль объединителя этой цивилизации. Это не удалось Византии, которая в течение всей своей истории оборонялась от мусульманских и западноевропейских завоевателей и которой просто «некогда» было оглянуться на север. Это не удалось и румынам, хотя после падения Константинополя дунайские княжества – Валахия и Молдавия – претендовали на преемственность от Восточной Римской империи. Их шансы были невелики и в силу языковой оторванности от окружающей славянской стихии, и в силу отсутствия внутреннего единства, и в силу того, что они оказались зажаты между более крупными агрессивными государствами – католическими Венгрией и Польшей и мусульманской Турцией.

Наконец, была и ещё одна попытка объединения Евразии. Как ни странно это с сегодняшней точки зрения, но исходила она от Литвы, которая – до принятия католичества – подчинила себе большую часть западнорусских земель (нынешние Украина и Белоруссия), так что немногочисленные литовцы почти растворились в славянской массе. Литовские князья потихоньку переходили из язычества в православие, основным государственным языком был русский. Но литовская попытка сорвалась из-за тесного сближения Литвы с Польшей (оно имело свои причины в совместной борьбе с «ещё более западными» завоевателями – немецкими рыцарями), которое привело к их объединению и принятию литовской правящей элитой католицизма. Таким образом, Великое княжество Литовское из потенциального объединителя православной Евразии стало орудием Запада против этой самой Евразии.

Так что «Третьим Римом» при другом повороте истории могла стать не Москва, а молдавская Сучава или литовский Вильно. Однако к XVI веку у Российского государства просто не осталось достойных соперников на евразийском субконтиненте, и оно приняло на себя объединяющую миссию, присоединив сначала Поволжье, а затем Сибирь и выйдя к Тихому океану.

«Лесной и земледельческий на заре своего существования, народ российский за последние века стал также степным», – подчёркивает П. Савицкий. Важнейшей частью объединяющей Евразию миссии России стало распространение в степной полосе земледелия как более производительной в сравнении с кочевым скотоводством системы хозяйства, способной прокормить гораздо больше людей. «С точки зрения истории, – писал Г.В. Вернадский, – распространение земледелия заложило основы экономического объединения Евразии. В этом смысле русский крестьянин может быть назван главным героем русской истории. …В эту эпоху было достигнуто окончательное объединение леса и степи – две великие зоны слились в единое экономическое целое».

Символически это выразилось в принятии московским князем в 1547 году царского титула: ведь раньше «царём» на Руси именовались только византийские императоры, а вслед за ними – ханы Золотой Орды. Уже из этого традиционного словоупотребления видно, что на подсознательном уровне на Руси всегда жило представление о единстве Евразии, во главе которой должен стоять один сакральный монарх. Тем более что монгольскому завоеванию по времени предшествовал захват Константинополя крестоносцами (1204 г.) и временная ликвидация ими Византийской империи.

Закономерно возникает вопрос о соотношении евразийского единства и славянской общности. Очевидным образом, православные греки и румыны цивилизационно ближе к окружающим православным (то есть евразийским) славянам, чем славяне-католики. Но признание принадлежности католической части славян (Польши, Чехии, Хорватии и т.д.) к европейской цивилизации не должно означать заведомого отказа от идей славянского единства, «панславизма». Всё-таки язык – одна из важнейших сторон человеческого бытия, и связанная с ним культурная общность народов никак не может игнорироваться. Да и сами «отцы» евразийства, в некотором противоречии с собственным учением, называли Европу «романо-германским миром» – по этнолингвистическому, а не территориальному принцип. Думается, что в случае действительного «заката Европы», утраты романо-германской цивилизацией своих позиций на мировой арене западнославянские страны могут частично сменить свою цивилизационную идентичность, приблизившись к Евразии.

Через язык во многом проявляется психология народа. Напомню, что один из основателей евразийства Н.С. Трубецкой был крупнейшим лингвистом, в частности, разрабатывавшим идею евразийского языкового союза, в который входят языки разного происхождения (славянские, тюркские, финно-угорские и др.), но получившие общие черты в ходе совместного исторического развития.

Не менее важное значение для «маркировки» цивилизаций имеет и письменность. Каждая широко распространённая система письма несёт своё внутреннее содержание и свою эстетику: по внешнему виду текста, не зная языка, сразу можно определить его цивилизационную принадлежность. Арабское письмо резко отличается от латинского, индийское (при всех внутренних различиях) – от арабского. Китайские и произошедшие от них японские иероглифы не похожи ни на что другое, и даже корейское письмо, не будучи иероглифическим, визуально близко к китайскому.

Что касается Евразийской цивилизации, то её системой письма является кириллица (греческий алфавит к ней очень близок). Так что смена алфавита («латинизация») связана с курсом прозападных элит ряда стран на их отрыв от Евразии и превращение в «провинции» Запада. Ещё в XIX веке это произошло в Румынии, которая после окончательного обретения независимости от турок и объединения страны была втянута в европейские проекты. Православная (то есть евразийская) идентичность стала подменяться мифологизированными отсылками к «римскому» наследию, румын стали убеждать, что они прямые потомки римлян и потому «настоящие европейцы».

Перевод письменности на латиницу в XX веке затронул и страны, принадлежащие к другим цивилизациям – исламской (Турция), индокитайской (Вьетнам) и т.д. После разрушения Советского Союза «латинизация» стала проводиться в Средней Азии и Азербайджане, которые к Европе по определению не принадлежат. Здесь внедрение латиницы имеет только один смысл – отрыв этих стран от России и от собственной истории, подготовка «манкуртов», о которых в своё время писал Чингиз Айтматов (родина которого, Киргизия, осталась в числе немногих, где перевод языка на латиницу пока ещё не планируется).

Распространено представление, что «цивилизационный подход» отрицает единство человеческой истории, заменяя её противоборством локальных цивилизаций. Тем более что многие представители этого подхода сами дают повод к таким суждениям. Но, как представляется автору этих строк, всё обстоит прямо противоположным образом. Именно цивилизационный подход, изучая историю не одной лишь западной цивилизации с её «правильной» сменой формаций, а охватывая весь земной шар, не деля отдельные цивилизации на «хорошие и плохие», «прогрессивные и отсталые», показывает единство человечества во взаимодействии этих цивилизаций.

«Интеллигенция европеизированных народов, – писал Н. Трубецкой, – должна сорвать со своих глаз повязку, наложенную на них романогерманцами, освободиться от наваждения романо-германской идеологии». Этому учит нас евразийство. Оно, как уже говорилось, не подразумевает «слияния с Востоком», это вульгарное представление. Но в сегодняшних исторических условиях оно в то же время говорит о том, что Россия-Евразия и цивилизации «Востока» как такового должны быть союзниками в борьбе за свою самостоятельность против тотального господства Запада.

Необходим некий «антиколониальный интернационал», альянс цивилизаций, не подразумевающий хотя бы частичный их отказ от собственной идентичности, а напротив того – утверждение этой идентичности и уважение к идентичности чужой. Как и внутри каждой цивилизации нужно не слияние народов в нечто единое и усреднённое, а сохранение самобытности каждого из них – но при понимании общецивилизационного единства и связанных с этим задач.

В сегодняшних условиях можно надеяться на создание «красно-зелёно-оранжево-жёлтого» континентального союза России-Евразии, исламского Ирана, Индии и Китая против гегемонии «голубого», океанического Запада. Именно об этом ещё сто лет назад писал Трубецкой: «Отныне интересы России неразрывно связаны с интересами Турции, Персии, Афганистана, Индии, быть может, Китая и других стран Азии. “Азиатская ориентация” становится единственно возможной для настоящего русского националиста».

Основоположник евразийства так отзывался о советской внешней политике: «По отношению к Востоку впервые взят правильный тон, соответствующий исторической сущности России-Евразии: впервые Россия признала себя естественной союзницей азиатских стран в их борьбе с империализмом стран европейской (романо-германской) цивилизации. При советской власти Россия впервые заговорила с азиатами как с равными, как с товарищами по несчастию, и отбросила ту совершенно ей не идущую роль высокомерного культуртрегера-эксплуататора…» В то же время Трубецкой считал ошибочным советский курс на вмешательство в европейские дела через поддержку там коммунистических движений (точно так же, как царская Россия – тоже вопреки национальным интересам – поддерживала внутри Европы консервативные, монархические течения).

Евразийство снимает противоречие между национализмом и интернационализмом. Когда, например, мы говорим о русских как государствообразующем народе, это часто вызывает негативную реакцию: мол, а куда денете чувашей, бурят и т.д. Цивилизационный подход позволяет понять, что внутри каждой цивилизации есть центральный этнос или группа этносов, которые эту цивилизацию и формируют, втягивая в этот процесс все другие, менее крупные народы. Не признавая же статуса русских как стержневого народа Евразии, а пытаясь втиснуть их в узкие рамки Европы, нельзя по-настоящему быть «русским националистом».

Евразийство – и «классическое», и современное – вовсе не отрицает руководящую роль русского народа, как это пытаются утверждать его противники, обвиняющие его в стремлении «растворить» русских среди «туранского моря». Россия (как и Китай или Индия) является не «государством-нацией», а «государством-цивилизацией». Аналогов этому нет в двух других цивилизациях – Западной и Исламской: в Европе на протяжении всей её истории мы видим баланс между германским и романским элементами, а нынешние лидеры Западного мира – англосаксы – как раз и несут в себе наследие тех и других. А на Ближнем Востоке после периода экспансии арабов они уступили на каком-то этапе своё лидерство тюркам (в лице турок – сначала сельджуков, потом османов) и отчасти иранцам.

Трубецкой писал об «общеевразийском национализме», который, опять-таки, не подавляет национальные чувства, культуру и традиции малых народов, а даёт им возможность спокойно развиваться под крылом объединяющего большого народа. А, к примеру, первый президент полиэтнической Индонезии Сукарно включил в число своих основополагающих «пяти принципов» и национализм, и интернационализм, не видя между ними никакого противоречия. Существует общеиндийский национализм, несмотря на то что Индия – страна множества языков и народов, и т.д.

И, с другой стороны, как писал евразиец Я.Д. Садовский: «мы полагаем, что разумно понятый национализм меньших народов не устраняет, а наоборот, требует их участия в более широкой великодержавной русской государственности». Н. Трубецкой («Вавилонская башня и смешение языков») подчёркивал ценность сохранения языков и национальных различий как таковых, которые обогащают человечество, делают его более разнообразным и тем самым более устойчивым из-за наличия альтернативных путей развития. «Сила системы – в её сложности», – любил повторять Лев Гумилёв. А Карсавин формулировал философски: «Слияние в единство – вовсе не утрата в нём самого себя, но как бы созидание его через себя и себя через него».

В этом коренное отличие евразийства от того явления на современном Западе, которое носит привлекательное название «мультикультурализм», но по сути как раз и навязывает для всех единые стандарты. Различия сохраняются лишь в цвете кожи, но всё делается для того, чтобы и он постепенно «унифицировался» и приобрёл «приятную смуглявость», о которой мечтал когда-то шолоховский герой. Западная лжетолерантность, которая смешивает уважение к представителям других национальностей и религиозных традиций с терпимостью по отношению к сексуальным извращениям, наркотикам и тому подобным, сугубо антитрадиционным явлениям, как раз и направлена на то, чтобы вызвать у людей традиционных взглядов обратную реакцию – в виде расизма и ксенофобии, на почве которых можно внедрить новые формы глобального фашизма.

Наконец, евразийство как идеология снимает противоречия между «левыми» и «правыми», оно просто не замечает этого искусственного разделения. Ведь спор между «левыми» и «правыми» – это скорее спор о терминах, чем о сути (то, что кажется «левым» с точки зрения внешнего наблюдателя, будет «правым», если смотреть «изнутри», и наоборот). «Новая идеология – та, которой принадлежит будущее, лежит не на этой прямой линии», – писал Трубецкой, а Савицкий подчёркивал: «…в одних решениях евразиец может быть радикальнее самых радикальных, будучи в других консервативнее самых консервативных».

Настоящее разделение идёт по другому принципу – между сторонниками самостоятельного, самобытного цивилизационного развития, с одной стороны, и приверженцами «единственно верного» западного пути, с другой. Причём последние могут считать себя и консерваторами, и либералами, и марксистами, их суть с точки зрения цивилизационного подхода от этого не меняется. К Западу апеллируют одновременно и «русские националисты», враждебно относящиеся к Востоку, и антирусские «националисты», в том числе и принадлежащие к тем же «восточным» народностям (Кавказ, Поволжье и т.п.), что само по себе показывает абсурдность этих идеологий.

Евразийство даёт нам критерий добра и зла: благо – это то, что служит сближению евразийских народов между собой при сохранении их самобытности (по Трубецкому: «благо совокупности народов, населяющих данный автаркический особый мир»). Зло – то, что разделяет их между собой или подчиняет господству других цивилизаций (прежде всего западной). Никакие территориальные и прочие застарелые конфликты, существующие сегодня между евразийскими государствами и этносами, не могут быть решены без воссоздания союзного государства или прочного союза государств. Иначе внешние силы всегда будут подливать масла в огонь любого тлеющего противостояния, что мы сегодня и наблюдаем.

Соответственно, любое политическое, экономическое, культурное явление должно оцениваться именно с этой точки зрения, и на этой платформе могут объединиться самые разнообразные идейные течения патриотического спектра. Перефразируя известное высказывание, евразийство «не ушло в прошлое, а растворилось в будущем».

Павел ПЕТУХОВ