«Олеся» Александра Куприна: геополитика мистического Полесья

Русский писатель Александр Куприн часто ездил по Украине. Он служил в пехотном полку в Проскурове (Хмельницкий), жил в Киеве. Именно здесь Александр Куприн начал активно публиковаться: писал в «Киевлянине» и «Киевском слове», выпустил книги «Киевские типы» и «Миниатюры». Когда речь идет об Александре Куприне и Украине, многим первым делом вспоминается донбасская повесть «Молох». Однако, на мой взгляд, куда характернее для украинского периода творчества писателя другая история — «Олеся», написанная в 1898 году.

В тот год вечно безденежный Александр Куприн, вынужденный подрабатывать актёром, гастролируя с театром по украинским глубинкам, жил в селе Переброды Ровенского уезда Волынской губернии («окраина Полесья»), где нашёл работу управляющим.

Повествование от первого лица хоть и переполнено мистическим романтизмом Серебряного века, однако в некоторых оценках Александр Куприн часто отходит от лирических восхищений («лоно природы, какое множество поэтических легенд, преданий и песен!») и даёт резкие сухие оценки («простые нравы, первобытные натуры, совсем незнакомый мне народ со странными обычаями, своеобразным языком»).

Интересно, что село, находясь после революции 1917 года под польской оккупацией, считалось белорусским. Понятно, что Александр Куприн адаптировал речь местных жителей для своих читателей, тем более в «Олесе» он воспроизвёл тот язык (по сути — суржик), на котором люди разговаривали с ним, но не между собой. Украинским языком это назвать сложно.

Когда же Александр Куприн приводит народные песни («малорусские песенки»), мы можем понять, на каком языке разговаривало Полесье на исходе XIX века:

«Ой чи цвит, чи нецвит

Каливоньку ломит.

Ой чи сон, чи не сон

Головоньку клонит».

Местные же лирники вспоминают о набегах на эти края:

«Ой зийшла зоря, тай вечирняя

Над Почаевым стала.

Ой вышло вийско турецкое,

Як та черная хмара...»

Александр Куприн пишет: «Дальше в этой думке рассказывается о том, как турки, не осилив Почаевской лавры приступом, порешили взять ее хитростью. С этой целью они послали, как будто бы в дар монастырю, огромную свечу, начиненную порохом. Привезли эту свечу на двенадцати парах волов, и обрадованные монахи уже хотели возжечь ее перед иконой Почаевской божией матери, но бог не допустил совершиться злодейскому замыслу».

В прошлом году я дважды бывал в краях, о которых рассказывает в «Олесе» Александр Куприн. Даже сегодня, при всём натиске урбанизации, в описываемых автором картинах находишь то, что видишь сам: непроходимые леса, болота, комаров; нередко встречаются не только белки, но и зайцы. И всё это — не заходя в глубь леса. Тут много озёр — часто украинские и белорусские сёла разделяются их берегами. Как правило, весьма формально.

Местные жители, конечно, патриоты своих краёв, но почему-то очень гордятся своей историей тех времён, когда тут правила Речь Посполитая, жизнью под шляхтой. Что несколько противоречит тому, о чём пишет Александр Куприн. Своё первое знакомство с местным населением он описывает следующим образом:

«Крестьяне отличались какою-то особенной, упорной несообщительностью, или я не умел взяться за дело, — отношения мои с ними ограничивались только тем, что, увидев меня, они еще издали снимали шапки, а поравнявшись со мной, угрюмо произносили: „Гай буг“, что должно было обозначать „Помогай бог“. Когда же я пробовал с ними разговориться, то он глядели на меня с удивлением, отказывались понимать самые простые вопросы и все порывались целовать у меня руки — старый обычай, оставшийся от польского крепостничества».

Так он пишет о своём слуге Ярмоле: «Странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске».

Вообще, чтобы понять контраст происходящего при литовцах, поляках и после них, достаточно посмотреть на хронологию развития того же Ровно и его окрестностей.

Стоить напомнить, что населённый славянами город, входивший в Галицко-Волынское княжество и бывший частью Киевской Руси, был захвачен Литвой в 1340 году. За последовавшие столетия город и сёла Полесья несколько раз перепродавали, разоряли и грабили. Строили тут замки и католические костёлы. Ровно подвергался нападениям татар, его сжигали. В хрониках города не говорится о его развитии: вся история Ровно того времени — это история постоянных войн и перехода из одних рук в другие.

После унии 1569 года здешняя земля перешла к польской шляхте. Для местного населения это означало превращение в бесправных крепостных. Разгораются крестьянские восстания.

Реальная история тут начинается лишь в XVII столетии, когда Полесье стало одним из полигонов освободительной борьбы гетмана Богдана Хмельницкого. Однако кровь проливается зря: в 1667 году Москва сдаёт эти земли Польше. Уже тогда российская элита предпочитала предавать своих в угоду геополитической конъюнктуре. Война продолжается, и Ровно практически уничтожают.

В начале XVIII века Полесье стало ареной новой войны — российско-шведской, Ровно переходило от одной стороны к другой, пока снова не вернулось к польской шляхте. Снова строят костёлы, синагоги и замки, пока в 1793 году после раздела Польши Полесье не отходит России.

Тут открывают школу и гимназию, а в середине XIX века Ровно сначала соединяют с Киевом шоссе, а после — железной дорогой, чем вдыхают в Полесье новую жизнь.

Александр Куприн не даёт политических оценок (он лишь раз упоминает, что Полесье — Малороссия), а описывает свои мистические впечатления от здешних краёв и людей. Учитывая весьма нелестные оценки, данные им местным жителям, и то, что события происходят уже через 30–40 лет после начала урбанизации региона, можно только представить уровень социальной отсталости местного населения при поляках.

Если говорить конкретно о крестьянах, то их бесправное положение с приходом российской власти никак не изменилось: Москва, сдавшая людей однажды местным панам, не собиралась что-то менять — тут продолжала управлять многонациональная шляхта, а реальные отношения между хозяевами и их крепостными редко отличались от заведённых ещё при Польше порядков.

Подчёркнуто дистанцируясь от местного населения, на которое Александр Куприн смотрит свысока и с любопытством, как смотрят пионеры-путешественники на аборигенов-дикарей, автор аполитичен и не агрессивен. Хотя уже сама завязка истории, когда местные жители по-варварски выгоняют из села «ведьмаку», настраивает читателя против них. Но Александр Куприн лишь взирает на всё это с добродетельным недоумением.

В хрониках села так пишут о своих предках: «Село Переброди з часу заснування було безграмотне, людність вважала, що грамота для них зайва, непотрібна річ, і тому перша школа з’явилась в селі дуже пізно (1890) <...> При польській окупації, з метою колонізації місцевого населення, було запроваджено навчання виключно польською мовою».

Одна из показательных сцен повести — попытки научить Ярмолу писать собственную фамилию. Иногда даже кажется, что автор специально превращает историю в гротеск, но нет — Александр Куприн лаконичен и по-миссионерски терпелив:

«Ярмола, знавший в совершенстве каждую тропинку своего леса, чуть ли не каждое дерево, умевший ориентироваться днем и ночью в каком угодно месте, различавший по следам всех окрестных волков, зайцев и лисиц — этот самый Ярмола никак не мог представить себе, почему, например, буквы „м“ и „а“ вместе составляют „ма“. Обыкновенно над такой задачей он мучительно раздумывал минут десять, а то и больше, причем его смуглое худое лицо с впалыми черными глазами, все ушедшее в жесткую черную бороду и большие усы, выражало крайнюю степень умственного напряжения».

Ещё один интересный этнографический момент. Жители села называют «ведьмаку» Мануйлиху чужой. Ярмола говорит о ней: «Да она чужая была, из кацапок чи из цыганок. Я еще маленьким хлопцем был, когда она пришла к нам на село».

Интересна первая встреча главного героя с Мануйлихой. Она говорит с ним прибаутками: «Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся».

На это Александр Куприн отмечает следующее: «Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин».

Однако главный вопрос повести, если не брать во внимание лирическую составляющую, — это религия. В 1898 году Александр Куприн, описывая село, сообщает, что церковь тут есть. В ней и происходит трагическая развязка. Однако, согласно хронике Перебродов, церковь появилась тут пятью годами позже.

Сами жители села вспоминают: «Свого постійного дяка Переброди не мали, церква була в с. Ольмани, де перебродці хрестили дітей і святили паски. Свою церкву перебродці збудували перед революцією 1917 р. на місці колишнього складу зерна, але на власного попа і дяка не розжились. Служити в церкві приїжджав ольманський піп. В школі щороку мінявся вчитель-дяк. Церковнопарафіяльну школу переносили з хати в хату і вчилися там за бажанням. А оскільки бажання вчитись не було, то майже всі чоловіки і жінки в селі були неписьменними».

Несмотря на то, что местные жители весьма религиозны («Не следовает вам такими делами заниматься. Грех!» — осуждает героя за встречи с Олесей слуга), они не просто темны — они темны по-дохристиански, по-варварски. Ведь даже самый тёмный верующий человек, которому мерещится нечистая сила, знает, что его защитит Бог. Но для жителей села Бог — это только страх. Они боятся колдовства (Александр Куприн объясняет отдельные примеры способностей Олеси гипнозом и психологией) и верят, как язычники, в страшную небесную кару. Она обрушивается на их головы в виде падежа скота, смерти младенцев или уничтожающего урожай града, случившегося после «проклятия» изгнанной из местной церквушки девушки.

Массовое помешательство настолько сильно, что беда грозит уже самому герою. Для этих людей церковь — лишь фетиш, по своей натуре они примитивны и агрессивны. Они глупы и суеверны и вместо присущего православным смирения решают вопросы по принципу «кровь за кровь».

Заканчивая повесть на лирической ноте («С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже выйти из хаты, как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно, нарочно повешенный на угол оконной рамы. Это была нитка дешевых красных бус, известных в Полесье под названием „кораллов“, — единственная вещь, которая осталась мне на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви»), Александр Куприн как бы подчёркивает, что, в отличие от написанного чуть ранее «Молоха», «Олеся» — это «лишь повесть», красивая романтическая история. Однако сегодня можно найти, над чем поразмыслить, даже в этом немного наивном очаровывающем мистицизме.

Дмитрий КОЛЕСНИЧЕНКО

«Наш современник», № 9, 2020