Максим Горький и рождение «нового человека»
28 марта отмечается 155 лет со дня рождения Максима Горького, великого русского писателя и мыслителя, творчество которого, по сути, игнорируется сегодняшними идеологами. В статье Павла Петухова, написанной 5 лет назад, к 150-летию писателя, его творчество рассматривается в идеологическом, философском аспекте, в частности в контексте русского космизма.
***
«Вероятно, – писал А.М. Горький в статье «О литературе», – историки литературы и критики обидятся на меня, но я должен сказать, что, на мой взгляд, старая наша литература была по преимуществу литературой Московской области. Почти все классики и многие крупные писатели наши были уроженцами Тульской, Орловской и других, соседних с Московской губерний. …Решающие впечатления детства были ограничены действительностью Московской области, и эта узость поля наблюдений определённо отразилась впоследствии на творчестве классиков». По мнению писателя, эта литература не знала окраин России – Поволжья, Урала, Сибири, Юга, Украины, Белоруссии и так далее.
Самого Горького в незнании России упрекнуть невозможно. Уроженец Нижнего Новгорода, он обошёл и объехал всё Поволжье, Кавказ, Украину и Новороссию. Бурно развивающееся тогда Поволжье «заговорило» Горьким, как до этого тогдашняя Центральная Россия «заговорила» Толстым, Достоевским, Тургеневым, а позже, в XX веке, Сибирь – Валентином Распутиным, Север – Василием Беловым и так далее. Одновременно с Поволжьем «прорезался голос» и у промышленного Юга – отсюда «Молох» Куприна, «Город в степи» Серафимовича, но, конечно, Горькому в этом ряду принадлежит первое место, как и в целом в русской литературе первой половины двадцатого столетия, где он, безусловно, является центральной фигурой.
Горький – это большие поволжские города с их купечеством, мещанством и быстро растущим пролетариатом, с их крупной по тем временам промышленностью, железными дорогами и пароходами. Бывая в Нижнем Новгороде, Казани или Самаре (эти города уже на рубеже веков превысили 100-тысячный рубеж, а потом их миновала Великая Отечественная война с её разрушениями), буквально физически ощущаешь атмосферу горьковских книг и какое-то незримое присутствие самого писателя.
Во многом творчество Горького – это хроника рождения в недрах старой России «нового человека», ставшего вскоре строителем нового, советского общества. И одновременно его книги – один из факторов, служивших формированию этого человека.
Обратимся к трудам такого вдумчивого исследователя «Советской цивилизации», как С.Г. Кара-Мурза. Вот что он пишет о русском рабочем начала XX в.: «Это было особое культурно-историческое явление, и оно сыграло большую роль в революции. Это был рабочий, который, с одной стороны, обладал большой тягой к знанию и чтению, которая всегда была характерна для пришедших из деревни рабочих. Отличие в том, что наш рабочий одновременно получил три типа литературы на пике их зрелости – русскую литературу “золотого века”, оптимистическую просветительскую литературу эпохи индустриализма и столь же оптимистическое обществоведение марксизма».
Кара-Мурза подчёркивает здесь крестьянское происхождение русского рабочего и его тесную связь с деревней, с крестьянской общиной. Отношение Горького к русскому крестьянству, как известно, долгое время было достаточно скептическим, для него «завод» был местом, где не только производят материальные ценности, но и вырабатывают из «сырого» деревенского материала самого «нового человека».
«Западничество» Горького, иногда доходившее до крайних и явно несправедливых суждений о русском народе в целом, во многом было следствием именно его стремления «ускорить историю», быстрее сделать Русь «могучей и обильной», его неприятия «застоя», который в ту пору связывался с «Азией», «азиатчиной» (в противоположность «деятельной» Европе). В этом отношении Ленин, который в теоретическом отношении был явно большим «ортодоксом», чем «вечный еретик» Горький, тем не менее проявил большую свободу мысли, что видно хотя бы из названия его статьи «Отсталая Европа и передовая Азия», написанной ещё в 1913 году. Тем более традиционное «евроцентристское» представление оказалось устаревшим после революции, когда будущее социализма в мире стало связываться именно с эксплуатируемыми капиталистическим Западом странами Востока.
Именно недоверие к крестьянству во многом вызвало его временное неприятие Советской власти в 1917-1918 гг., выразившееся в «Несвоевременных мыслях». Он обвинял организаторов Октябрьской революции в «авантюризме», опасаясь, что она приведёт к гибели российского пролетариата, окружённого, с одной стороны, безбрежным крестьянским морем, а с другой – внешними врагами в лице Германии и Антанты. И в этом вопросе «догматик» Ленин, сделавший ставку на союз рабочего класса и крестьянства, оказался менее ортодоксальным марксистом и более дальновидным политиком, чем Горький, который проявил себя именно как приверженец устоявшихся марксистских догм.
Позже писатель говорил: «Эмигранты нередко упрекают большевиков в том, что они “искажают Маркса”, не “по Марксу” живут. Это, разумеется, не совсем так (то есть отчасти и так. – Авт.), но что – Маркс! Они ещё грешнее, они и “по Дарвину” жить не хотят, дерзновенно стремясь уничтожить борьбу за существование между людьми».
Жизнь за границей, особенно в период Великой депрессии, окончательно излечила Горького от западнических иллюзий. Впрочем, негативное отношение к капиталистической цивилизации проявлялось и раньше, взять хотя бы знаменитый «Город жёлтого дьявола» или цикл «интервью», где Горьким сатирически изображались «хозяева» Европы и Америки. Тем более это относится к публицистике 20-30-х гг., где писатель характеризовал современного европейца и его «уродливо преувеличенное и до смешного напыщенное сознание превосходства над русскими».
Со временем менялось и отношение Горького к крестьянству, он сам характеризовал свои прежние взгляды на него как чрезмерно резкие. «В последние годы своей жизни, – отмечал литературовед А. Волков, – Горький очень много писал о значении фольклора, запечатлевшего и воспевшего потенциальные силы трудовой энергии, таящиеся в народе». Об этом он говорил и на первом съезде советских писателей.
Но уже в статье 1909 года «Разрушение личности» писатель говорит: «Народ – не только сила, создающая все материальные ценности, он – единственный и неиссякаемый источник ценностей духовных, первый по времени, красоте и гениальности творчества философ и поэт, создавший все трагедии земли, все великие поэмы и величайшую из них – историю всемирной культуры».
В литературе часто говорят о «ницшеанстве» Горького. Хотя сходство идей Горького и Ницше – чисто внешнее. У Ницше человек – «то, что должно быть преодолено» во имя будущего «сверхчеловека». Сам Горький впоследствии называл упрёк в ницшеанстве «неосновательным»: «Смысл социальной философии Ницше весьма прост: истинная цель жизни – создание людей высшего типа, “сверхчеловеков”, существенно необходимым условием для этого является рабство… Эта философия человека, который кончил безумием, была подлинной “философией хозяев” и не являлась оригинальной».
Антихристианство Ницше имело глубокую внутреннюю основу, связанную с представлением о коренном неравенстве людей, о том, что справедливость – вредный предрассудок. Горький, при всём своём – также негативном – отношении к историческому христианству, придерживался совсем другого взгляда на человека. По сути, его взгляд близок к евангельскому: «И последние станут первыми» (или, в более современной формулировке: «Кто был ничем, тот станет всем»). «Последние» – это сначала горьковские босяки, затем пролетарии из романа «Мать», который писался как своего рода «пролетарское Евангелие».
Известны критические высказывания Горького о Толстом и Достоевском. В частности, на Достоевского Горький в своё время «напал» за его проповедь «смирения». Кто тут прав? Если вдуматься, то «смирение» Достоевского можно назвать и иначе. Это дисциплина ума, это отсутствие противопоставления себя обществу, это, в конце концов, тот же коллективизм, за который так ратовал сам Горький, враг индивидуализма и «анархизма» (в его личном, своеобразном понимании этого слова как бессознательности, стихийности, «неразумного эгоизма»).
«Смирись, гордый человек», – пишет Достоевский. Но сам Горький на протяжении всего своего творчества даёт негативные образы «гордецов», индивидуалистов – от Ларры до Клима Самгина. «Смирись, праздный человек, и потрудись на родной ниве», – говорит Достоевский. Что в этих словах неприемлемого для Горького, который сам чуть ли не обожествляет труд и человеческую активность? Только их исторический контекст, в котором они воспринимались как примирение с действительностью и отказ от революционной борьбы. Так или иначе, позиции Горького и Достоевского при их достаточно последовательном раскрытии оказываются куда ближе друг к другу, чем принято считать.
Не менее интересна, чем тема «Горький и Достоевский», тема «Горький и Фёдоров». На протяжении всей творческой жизни Горький проявлял интерес к идеям этого замечательного русского мыслителя, как и в целом к концепциям, позже получившим известность как «русский космизм».
Н.Ф. Фёдоров в своей «Философии Общего Дела» говорил об учёных как о «комиссии», «временной командировке», необходимой для того, чтобы какое-то количество людей имело возможность заниматься поисками средств для регуляции природы и в конечном итоге для борьбы со смертью. После завершения этой миссии «учёные и неучёные» вновь должны объединиться, преодолев «ненавистную раздельность мира».
Почти буквально эти мысли повторяются у Горького в пьесах «Дачники» и «Дети солнца». Едва не закончившееся трагедией столкновение интеллигентов с представителями «простого народа» в «Детях солнца» (в ходе «холерного бунта») очень хорошо иллюстрирует эту «ненавистную раздельность». А одна из героинь «Дачников» говорит: «Дети прачек, кухарок, дети здоровых рабочих людей – мы должны быть иными! Ведь еще никогда в нашей стране не было образованных людей, связанных с массою народа родством крови… Это кровное родство должно бы питать нас горячим желанием расширить, перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни свои только работают, задыхаясь во тьме и грязи… Они послали нас вперед себя, чтобы мы нашли для них дорогу к лучшей жизни… а мы ушли от них и потерялись, и сами мы создали себе одиночество, полное тревожной суеты и внутреннего раздвоения… Вот наша драма!»
В поздней публицистике Горького фёдоровские идеи встречаются всё чаще. Это и понятно: страна, только вышедшая из кошмара войн и гражданского противостояния, покончившая с индивидуализмом нэпа, начала воплощать в реальность многие проекты, ранее казавшиеся несбыточными. Достаточно перечислить названия некоторых его статей этого времени: «О знании», «О борьбе с природой», «О праве на погоду», «Засуха будет уничтожена». В «Жизни Клима Самгина» имя Н.Ф. Фёдорова упоминается несколько раз: писатель очевидным образом стремился «вернуть» в общественное сознание это забытое имя и сами идеи философа.
«Мы должны повернуть реки в пустыни и оросить их, – говорит писатель в одной из этих статей, – должны дать воду засушливым местам, укрепить пески посадкой деревьев, покрыть их зелёным покровом кустарников, задержать везде, где это возможно, таяние снега, – всем этим мы сократим, а может быть, и уничтожим действие горячего, убийственного ветра, сжигающего хлеба».
Интересно рассуждение Горького о Красной Армии: это «не только боевая сила, она – культурная сила. Она является мощной организацией, которая втягивает огромные массы трудового населения Союза Советов в общественную и государственную культурную работу». Эта мысль перекликается с мыслями Фёдорова о будущем современных армий, которые должны из военной силы превратиться именно в силу культурную, направленную на борьбу с природными катаклизмами, в школу коллективного труда.
Разумеется, у Горького присутствует и главная фёдоровская тема – тема борьбы со смертью. Более того, в 1932 г. он имел прямое отношение к учреждению Института экспериментальной медицины, целью которого стало «комплексное изучение жизни, работы и изнашиваемости человеческого организма». Из области философских размышлений тема достижения бессмертия перешла в практическую плоскость.
«В своём творчестве в самых различных жанрах, от реалистически-достоверного до сказочно-притчевого и прямой публицистики, – пишет С.Г. Семёнова, – Горький не уставал обнажать то пассивное приятие своей земной доли, судьбы, рабски-суеверное преклонение перед стихийным ходом вещей, в особенности перед смертью, настоящее её обожествление, которое составляет глубиннейшую “метафизику” мещанина, его “рыбью философию”».
Горькой интересовался и другими представителями русского космизма. Так, в письме К. Федину он пишет о своих планах поездок по СССР: «Обязательно – в Калугу. Никогда в этом городе не был, даже как будто сомневался в факте бытия его, и вдруг оказалось, что в этом городе некто Циолковский открыл “Причину Космоса”. Вот вам!» Правда, в Калуге он так и не побывал и с Циолковским лично не встретился, но принял участие в популяризации его работы во всесоюзном масштабе.
Из трудов физика-космиста Н.А. Умова Горький заимствовал понятие «второй природы» и часто употреблял его в своих публицистических выступлениях. Интересовался он и исследованиями В.И. Вернадского о «живом веществе».
Как отмечает В.А. Юдин, Горький «приходит к взгляду на прогресс человечества как на процесс накопления мозгового вещества людьми, которые преодолели в себе животную зоологическую природу и вступили в новую, качественно более высокую стадию существования. <…> С точки зрения психофизической концепции, понятно и отношение Горького к войне: она не просто истребляет человеческие жизни, но и впустую растрачивает ценнейшее мозговое вещество, от которого зависит спасение мира от зла».
«Лично мне, – говорил Горький в беседе с А. Блоком, – больше нравится представлять человека аппаратом, который претворяет в себе так называемую “мёртвую материю” в психическую энергию и когда-то, в неизмеримо отдалённом будущем, превратит весь “мир” в чистую психику».
Это напрямую перекликается с «фантазиями» К.Э. Циолковского, который не только предполагал, что будущие поколения живых существ могут эволюционным путём достигнуть блаженного, «божественного» состояния чистой энергии, но и считал, что обитатели многих других планет этого состояния уже давно достигли, то есть нас, жителей отсталой Земли, окружают самые настоящие, и при этом материалистически понимаемые боги.
От этой теории можно перебросить воображаемый мостик к «богостроительству», к которому Горький пришёл во второй половине 1900-х годов. Не принимая христианства в его исторических формах, но отвергая и плоский материализм, писатель приходит к мысли о необходимости новой религии, в центре которой стоял бы образ человечества как коллективной сущности. В художественной форме идеи богостроительства отразились в повести «Исповедь» (1908). «Богостроитель, – говорит один из героев повести, – это суть народушко! Неисчислимый мировой народ!»
Здесь мы вновь встречаемся с «фёдоровской» мыслью о «комиссии», которая не справилась со своей функцией: «Долго поднимал народ на плечах своих отдельных людей, бессчётно давал им труд свой и волю свою; возвышал их над собою и покорно ждал, что увидят они с высот земных пути справедливости. Но избранники народа, восходя на вершины доступного, пьянели и, развращаясь видом власти своей, оставались на верхах, забывая о том, кто их возвёл, становясь не радостным облегчением, но тяжким гнётом земли… Понял народ, что закон жизни не в том, чтобы возвысить одного из семьи и, питая его волею своей, его разумом жить, но в том истинный закон, чтобы всем подняться к высоте, каждому своими глазами осмотреть пути жизни, – день сознания народом необходимости равенства людей и был днём рождества Христова».
Фактически это преломленное в ином (не православно-христианском, а «позитивистском») философском свете представление о народе-богоносце, в котором, по Достоевскому, «в одном истина». Идеи богостроительства разделялись видными представителями партии большевиков – А.В. Луначарским, А.А. Богдановым, В.А. Базаровым, с которыми Горький тесно сотрудничал в рамках Каприйской школы. Как и философия Фёдорова, это была попытка творческого синтеза науки и религии, философии и рабочего движения, к сожалению, не получившая дальнейшего развития.
Теоретические взгляды Горького с его неприятием «анархизма» отражались и в его практической, организаторской деятельности. В голодное время гражданской войны Горький занимается организацией поддержки учёных и писателей, по его инициативе создаются комиссия по улучшению быта учёных, дом искусств. И в 1918-1921 гг., и после возвращения в СССР он стремится внести в литературную и в целом культурную работу начало планомерности, он «ставит на поток» ряд проектов, к участию в которых привлекает многих писателей: это «Жизнь замечательных людей», «Всемирная литература», «История фабрик и заводов» и многое другое.
В статье о проекте «Истории фабрик и заводов» (1931 г.) писатель говорит: «Надо подробно, всесторонне знать всё, что нами унаследовано от прошлого, и всё, что создано за четырнадцать лет, создаётся в настоящем. Надобно знать роль каждого наиболее типичного завода, каждой области производства, – завода как двигателя промышленности, как школы техников и революционеров, завода как воспитателя классового, революционного самосознания рабочих… Надо знать завод в его современном значении как организатора социалистического сознания и социалистического производства».
Конечно, в соответствии с общим духом времени «История фабрик и заводов» отдавала приоритет истории классовой борьбы. Борьба с природой и в целом естественно-географические аспекты истории русской промышленности разрабатывались слабее. После смерти Горького этот замечательный проект, к сожалению, постепенно заглох.
Заводы, в понимании Горького, должны принадлежать рабочим не только потому, что этого требует справедливость – «кто трудится, тот и хозяин» (слова Нила из пьесы «Мещане»), но и потому, что тот, кто трудится на себя, а не на «дядю»-капиталиста – просто более эффективный хозяин, заинтересованный в плодах своего труда. Постоянное употребление Горьким понятия «мещане», «мещанство» в резко негативном значении может показаться странным: чем так провинилось одно из сословий дореволюционной России, далеко не самое значительное? Возможно, тут речь идёт – по созвучию – о том, что «мешает», что не даёт вырасти росткам нормальной человеческой жизни?
«Совершенно несправедливо, – отмечает Горький, – наградить его (капиталиста. – Авт.) титулом “организатора промышленности”, – промышленность организуют работники науки, техники посредством физической энергии рабочего класса. О человеке, который научился доить корову, мы не говорим: он изобрёл молоко». Необходимо, говорит писатель, чтобы пользование земными недрами, их энергией «было изъято из-под власти хищников, которые рассматривают физическую силу рабочих тоже как уголь и сжигают её для укрепления своей преступной деятельности, – эта деятельность преступна потому, что истощает сокровища земли».
К. Федин так характеризовал идею, выразившуюся в романе «Дело Артамоновых»: «дело, движимое вначале волей человека, постепенно ускользает из-под его влияния, начинает жить само собою, своею волей, более мощной и необоримой, пока – в революцию – окончательно не освобождается от человека». Точнее было бы сказать – не «от человека», а от индивидуального «хозяина», поскольку как раз человеческое измерение дело (то есть промышленность) и приобретает в результате этого освобождения.
«Я – поклонник человека волевого, целеустремлённого, может быть, мною выдуманного, – писал Горький в 1928 году. – Но теперь мои мечты осуществляются. Мы видим в живой действительности смелого, сильного, дерзкого человека. Люди, о которых я мог раньше только мечтать, теперь живут, работают, творят великое дело».
Интерес к формированию нового человека привёл Горького и на Соловки, и в детскую колонию Макаренко, где из малолетних преступников и бродяг вырастали полноценные члены общества. Книга «По Союзу Советов» стала в какой-то степени ответом на его собственную дореволюционную книгу «По Руси», в ней он стремился показать те коренные изменения, которые произошли в стране за это время. Ещё одним важным проектом Горького стал журнал «Наши достижения», о котором он говорил так: «необходимо, чтоб рабочая масса ежегодно имела пред собой итог результатов её труда, полную, насколько это возможно, картину воплощения её энергии в новую реальность».
Эта новая реальность примиряет даже вчерашних врагов. В одном из очерков «По Союзу Советов» писатель приводит такое высказывание рабочего-нефтяника из Баку: «Я работаю с личным врагом, он меня в 19 году ручкой револьвера по голове колотил, на его глазах с меня шомполами кожу драли. А теперь он – моё начальство, мы с ним, как два коня в одной упряжи, и – друзья! Даже не верится, что врагами были, да и вспоминать об этом неловко». От себя автор добавляет: «Вот прекрасная тема для молодых писателей: труд “на будущее”, уничтожающий личную ненависть коренных врагов, – труд, который объединяет их в процессе создания новой культуры».
Резким диссонансом по отношению к описаниям Советского Союза звучат публицистические выступления Горького о современном ему Западе. Распад буржуазной семьи, упадок нравственности писатель воспринимает как симптомы, показывающие общий упадок капиталистического общества, всей буржуазной цивилизации. В статье «О мещанстве» Горький говорит о том, что на капиталистическом Западе «растёт половое распутство, однополая “любовь” почти признана естественным явлением, издаются журналы, пропагандирующие её, легально существуют клубы и рестораны “гомосексуалистов”, возрастает преступность среди крупной буржуазии, растут и самоубийства в её среде».
Как видим, писатель, отнюдь не принадлежавший к «консерваторам» и «моралистам», уже тогда, почти век назад, видел в гомосексуализме и подобных явлениях признак упадка, свойственный именно буржуазному обществу. Хотя до сих пор многие представители «левых» западного толка, наоборот, считают капитализм строем, для которого характерна «консервативная мораль», а всевозможные извращения рассматривают как проявления «революционности».
При всём своём подчёркнутом интернационализме Горький – писатель глубоко русский, продолжатель традиций великой русской литературы, Пушкина, Толстого и Достоевского. Он стоял в начале перехода русской литературы в новую фазу, которая, к сожалению, в полной мере в Советском Союзе так и не вызрела.
Советская литература с самого начала была «ушиблена» Гражданской войной. Затем Гражданская война была отчасти оттеснена Великой Отечественной, а точнее, они слились друг с другом в единый «советский эпос», включающий в себя ещё и находящуюся между ними коллективизацию (в большей степени, чем индустриализацию). Во многом это связано с крестьянским происхождением многих, если не большинства советских писателей, которые и писали о том, что знают лично. Во многом – с тем, что писателям нужен был «конфликт», борьба, а борьба между людьми (скажем, белыми и красными, коммунистами и кулаками) казалась интересней борьбы человечества с природой, покорения иных миров.
Так или иначе, наша литература обратилась к прошлому и немного к настоящему и не вышла из этого состояния до самого конца советской эпохи. Научная фантастика, которая могла бы стать главным направлением литературы социалистического реализма, вообще не воспринималась всерьёз, её относили к чему-то «для детей и юношества». Вопрос о «фантастическом реализме» или «реалистической фантастике» вообще не был поставлен.
К сожалению, и сам Горький в своих художественных произведениях не касался темы будущего, да и в публицистике явно не уделял этому вопросу того места, которого он заслуживал. И это несмотря на его собственные слова, что «”реализм” справился бы со своей нелёгкой задачей, если б он, рассматривая личность в процессе “становления” по пути от древнего мещанского и животного индивидуализма к социализму, изображал бы человека не только таким, каков он есть сегодня, но и таким, каков он должен быть – и будет – завтра».
Впрочем, в то время фантастическая литература в целом не уделяла будущему приоритетного внимания. В ней ставились вопросы о полёте человека на Марс, но это был сегодняшний, современный человек («Аэлита» А. Толстого, «Красная звезда» А. Богданова), о чудесных сверхспособностях (романы Беляева) или изобретениях, но не о человеке будущего. Впрочем, о будущем – в соответствующем духе – рассуждали «антиутописты» («Мы» Замятина).
Футуризм, в самом названии которого присутствует понятие «будущего», этому названию едва ли соответствовал. Лишь изредка его представители касались именно темы будущего (творчество уже упомянутого Хлебникова, «Летающий пролетарий» Маяковского). Было бы более логичным назвать «футуризмом» не авангардную поэзию, а научную фантастику, но увы.
Кстати, сам Горький к авангардным течениям в искусстве относился скептически. Ещё в статьях, посвящённый всероссийской выставке 1896 г., он отрицательно отзывался о творчестве поэтов и художников декадентского направления, и в целом пронёс этот взгляд через всю жизнь. Тем более это относилось к футуристам, которые разрушали уже и «декадентскую», а не только традиционную эстетику.
В 1918 году Горький писал: «Очень вероятно, что у новых течений живописи есть будущее, но пока они представляют собою кухню техники, которая может быть интересна только людям изощрённого вкуса, художественным критикам и историкам искусства». Впрочем, сам Маяковский примерно так же характеризовал Велимира Хлебникова, говоря, что это «поэт не для потребителя, а для производителя». Рациональное зерно в этих мыслях есть: действительно, советское искусство во многом стало синтезом реалистической традиции и достижений авангарда, но авангард в «чистом» виде отторгло.
Впрочем, вернёмся к научной фантастике. Иван Ефремов, братья Стругацкие и другие её создатели оказались где-то в стороне от «большой литературы». Хотя именно люди будущего, описанные в их произведениях, в каком-то смысле стали «потомками» горьковских положительных героев. Им чужд надрыв, истерика, они спокойно делают своё дело и любят его, ощущая себя частью великого целого, они лишены индивидуализма, но при этом глубоко индивидуальны (потому что именно индивидуализм, заставляющий человека бороться с себе подобными и мучительно им завидовать, и лишает человека индивидуальности). У них нормальные человеческие отношения, резко отличающиеся от постоянной взаимной грызни «мещан» и как будто предвещающие те отношения, которые должны сложиться в обществе будущего.
Они не роботы, а живые люди, интересы которых не сводятся только к работе, но включают в себя и сферу искусства, культуры: они поют, танцуют, сочиняют музыку, рисуют картины. Вспомним того же горьковского Нила, играющего в любительских спектаклях, Кутузова из «Жизни Клима Самгина» или Рашель из «Вассы Железновой», которым революционная работа не мешает петь и музицировать, а также и любить. Как представляется, для Горького это принципиально важный момент. Иными словами, эти герои – своего рода люди будущего, всесторонне развитые личности, словно заброшенные в прошлое, в «мир инферно». Ефремовское понятие «инферно» на самом деле очень близко к описанию классового, «мещанского» общества в произведениях Горького и его публицистике.
«Не “я”, но – “мы” – вот начало освобождения личности! – говорит писатель. – До поры, пока будет существовать нечто “моё”, – “я” не вырвется из крепких лап этого чудовища, не вырвется, пока не почерпнёт в народе столько силы, сколько надо, чтобы сказать всему миру: “Ты – мой!”».
Горький охватывал отдалённое будущее лишь общим взглядом, впрочем, довольно красноречивым: «И предо мной развёртывается грандиозная картина земли, изящно огранённой трудом свободного человечества в гигантский изумруд. Все люди разумны, и каждому свойственно чувство личной ответственности за всё, творящееся им и вокруг него. Повсюду города-сады – вместилища величественных зданий, везде работают на человека покорённые и организованные его разумом силы природы, а сам он – наконец! – действительный властелин стихий».
В этом основная идея Горького, пронизывающая как его художественные произведения, так и публицистику: изнурительная, вытягивающая из человека все силы классовая борьба и в целом борьба между людьми, конкуренция за место под солнцем должны прекратиться. На новом этапе («подлинной истории», в противоположность «предыстории») задача солидарного человечества – борьба со слепой природой и обустройство мироздания.
Павел ПЕТУХОВ
