Лариса Баранова-Гонченко. Как это было благородно и целебно!

Посвящаю эту статью моей матери Барановой Лидии Александровне, а в период Великой Отечественной вой­ны – Лидии Бонченко, принимав­шей участие в действующей армии с 1941 по 1945 годы на Юго-Западном, Северо-Кавказском и 4-м Украинском фронтах в эвакогоспиталях № 429, № 3219 и в военно-­санитарном поезде № 1084 в должности медсестры и в звании старшины медслужбы. Награжденной восьмью боевыми медалями…

***

«Санитарный поезд, опаленный и закопчённый, с выбитыми стеклами, возвращался в тыл. В хвосте его болтался обгоревший вагон. Зеленые фонари за­горались перед поездом и другие поезда уступали ему дорогу». Сегодня этот, казалось бы, рядовой фраг­мент текста из повести Веры Пановой «Спутники» звучит глубоко эпически. Всем своим музыкальным строем он словно бы напоминает нам знаменитую «Птицу-тройку» из «Мертвых душ», где гоголевской огромной Руси уступают дорогу иные государства и страны.

Этот, казалось бы, рядовой санитарный по­езд – ВСП-312 – смотрится из нынешнего дня и но­вого века как некий космический корабль, населен­ный особыми людьми, неповторимым человеческим теплом и уже невоспроизводимой в новом веке ду­шевной красотой.

Каждого из нас в той или иной степени воспиты­вает, прежде всего, семейная легенда, семейное пре­дание. Должна сказать, что меня – именно в той, са­мой высокой степени – сформировали как личность материнские рассказы о военно-полевом госпитале, и для меня самом легендарном из всех ВСП, мами­ном ВВСП №1084, то есть военно-временном сани­тарном поезде, который называли еще летучкой.

Я принадлежу к поколению, о котором мой ровесник поэт Николай Дмитриев сказал: «В пятидесятых рожде­ны, войны не знали мы, но всё же в какой-то мере все мы тоже – вернувшиеся с той войны». И это правда. Временами мне казалось, что я и сама родилась в этом опаленном санитарном поезде, где в 1943 году познакомились мои отец – раненый боевой офицер, командир батареи Г.М. Баранов, и моя мать – мед­сестра-комсорг санитарного поезда, любимица ране­ных, красавица и певунья...

В соответствии с традицией, принятой в русских семьях, большая часть рассказов о войне отца и ма­тери были посвящены фронтовым товарищам и кол­легам по службе, а отнюдь не «себе любимым». Я с детства почти как родственников запомнила имена Инны Васильевны Лазаревской – майора медицинс­кой службы в госпитале 3219, старшей сестры лей­тенанта Анны Степановны, начальника ВВСП 1084 Николая Виссарионовича Дивинского, медсестры медицинской службы Марии Винокуровой и многих других. Это были наши общие, семейные «спутни­ки» еще задолго до столь же полюбившихся «Спут­ников» Веры Пановой. Так жизнь обнималась с ли­тературой.

Вера Панова садится в свой ВСП по заданию Санитарного управления, и вместо обещанной ему брошюры, а по сути агитки, попав под обаяние – имен­но коллективное обаяние «спутников» – создает на­стоящую жемчужину в короне военной прозы, посвя­щенную военным медикам: начальнику поезда док­тору Данилову – старому ленинградскому врачу, мяг­кому и изысканному интеллигенту; ординатору Супругову, замполиту Ивану Данилову, старшей сестре Фаине и многим другим.

Множество запоминающихся страниц уделено в повести девятому вагону. Это – вагон-аптека, где в дни псковского боевого крещения делали операции. Уже после войны Панова снова и снова возвращает­ся в воспоминаниях к своему ВСП-312 и его спутни­кам, подчёркивая особую чистоту отношений своих реальных и уже литературных героев: «Этой чисто­те как нельзя лучше соответствовал дух поездного бытия: дух благопристойности. Я там не слышала крика, перебранки, разнузданных речей. Все ходили занятые делом, полные достоинства. Друг к другу относились уважительно! Друзья мои, как это было благородно и целебно». И далее: «Мои спутники сами ремонтировали свой вагон, потому и ходил ВСП-312 красавцем и щеголем».

Русская военная медицина стала ярким и уникальным, хотя и весьма лаконично отраженным пред­метом художественной отечественной литературы не только благодаря профессиональному и высоко ду­ховному подвигу военных медиков, но и, возможно, той возвышенной легенде, героинями которой и ав­торами стали русские женщины самых разных со­словий и званий. Сестры милосердия — герои и авто­ры этой документальной и художественной челове­ческой и медицинской легенды. Одна из них – Елена Стахова, героиня романа И.С. Тургенева «Накануне», заложила героические основы женского литера­турного характера, отправившись за мужем-болга­рином на антитурецкую войну в Болгарию в качестве сестры милосердия.

Другая – Екатерина Михайловна Бакунина, вну­чатая племянница Ивана Голенищева-Кутузова, была сестрой милосердия во время Крымской войны, за­тем стала сестрой-настоятельницей Крестовоздвиженской общины. Во время восточной войны она в возрасте 65 лет приняла начальство над отрядами Красного Креста на Кавказе. Екатерина Бакунина оставила редчайшие в своем целомудрии и непосред­ственности «Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины», опубликованные впер­вые в «Вестнике Европы» в 1898 году.

Воспомина­ния хранят бесценные подробности участия медиков в боях за Севастополь: «Положа руку на сердце, – пишет Е. Бакунина, – и перед Богом, и перед людь­ми, твердо могу сказать, что все сестры были ис­тинно полезны... Во-первых, денежного интереса не могло и быть, так как все сестры Крестовоздвиженской общины были всем обеспечены, но жалованья не получали. Были между нами и совсем простые и безграмотные, и полувоспитанные, и очень хорошо воспитанные...». Среди героев её воспоминаний – Николай Иванович Пирогов, который «был неутомим и всем распоряжался», и адмирал Нахимов, о кото­ром замечательно пишет Бакунина: «Он так неосто­рожно разъезжал по всем бастионам, никто не носил эполет, а он постоянно их носил, и когда ему говори­ли: «Тут опасно, отойдите», он отвечал: «Вы знаете-с, я – ничего-с не боюсь».

Гений русской хирургии Николай Иванович Пи­рогов – фигура более чем реальная в истории меди­цины – стал в отечественной литературе героем-ле­гендой, героем былинным, героем-символом. Худо­жественный образ Пирогова вместил в себя лучшие черты гражданственности, военной героики, острого и строгого государственного мышления, народолюбия — словом, всего того, чем богат сам Илья Муро­мец, сегодня уже канонизированный Русской Право­славной церковью. Сам Пирогов оставил равно и бла­годарному, и неблагодарному потомству замечатель­ную военно-медицинскую трилогию: из Гейдельбер­га он привез «Начала общей военно-медицинской хи­рургии». С фронта франко-прусской войны – «Отчет о посещении военно-санитарных учреждений в Гер­мании, Лотарингии, Эльзасе в 1870 году». Из Болга­рии – «Военно-врачебное дело и частная помощь на театре войны в Болгарии и в тылу действующей ар­мии в 1877-1878 гг.»

Эта удивительная по нынешним временам по­требность к созданию научно-практической письмен­ной работы на грани исторического письма великого ученого и практика каким-то метафизическим обра­зом связана еще с одним уникальным опытом – пред­полагаемой работой А.С. Пушкина по изучению со­временного ему артиллерийского дела в России. В данном случае и великого Пирогова, и великого Пуш­кина объединяет редкое качество творческого и на­учного универсализма.

Пирогов станет героем множества художествен­ных книг, пьес и фильмов особенно в советский пери­од русской литературы. Однако, наиболее полно, хотя и в жанре документально-художественного повество­вания, мы знакомились с хирургом Пироговым в книге В. Порудоминского (в серии ЖЗЛ) «Н.И. Пирогов». Автор «жезеэловского» Пирогова отдает безуслов­ное предпочтение Пирогову-личности. Госпиталь в Бахчисарае – Севастополь 1854-1855 год: «Рано ут­ром Пирогов надевал длинную красную фуфайку, смазные мужицкие сапоги, старую солдатскую ши­нель..., садился в седло и ехал по госпиталям». Ос­таются в памяти яркие, судьбоносные замечания Пирогова: «В Бородинском сражении хирурги так много ампутировали, что стояли в крови по щиколот­ку. А я скажу: там ампутируют, где нет гипса». Вои­стину пироговская гипсовая, или, как ее называли «налепная алебастровая повязка» спасла тысячи людей от смерти и от горькой жизни калек. Пирогов неистов в гневе, когда речь идет о воровстве в ар­мии: «Вся Россия щиплет корпию, а перевязывают ею англичан... Для русского солдата у вас одно ле­карство – солома!» – Боткин, побывавший в Крыму, позже объяснял Герцену, что интенданты тайком про­давали корпию французам. «Мы живем на земле не для себя только, – говорит Пирогов жене. – Тому, у кого не остыло еще сердце для высокого и святого, нельзя смотреть односторонним эгоистическим взгля­дом...»

И если сегодня труды Пирогова по-прежне­му привлекают, по словам Бурденко, внимание «со­временных военно-полевых хирургов своим богат­ством идей, светлыми мыслями, точными описания­ми болезненных форм и исключительным организа­ционным опытом», то образ Пирогова-человека, Пирогова – одного из столпов нации дорог нам еще и до боли знакомым, тургеневским, одновременно муд­рым и романтическим отношением к России и ее человеку. Дорог неповторимой пироговской интона­цией.

Эта, казалось бы, неповторимая Пироговская интонация совершенно органическим путём привива­ется многим литературным героям. Один из них — шеф госпиталя, заслуженный деятель науки и депу­тат Верховного Совета Василий Васильевич — ге­рой «Повести о настоящем человеке» Бориса Поле­вого. Клинику своего института известный учёный превращает во время ВОВ в офицерский госпиталь: «Учёный уступил для раненых даже свой кабинет... А сам вместе со своими книгами... перебрался в дежурку». Василий Васильевич упрямо борется с болезнью лётчика Маресьева и, наконец, понимая неизбежность последствий гангрены, принимает решение: «Резать — и никаких разговоров, слышишь? Иначе подохнешь! Понял?» Только однажды ране­ные видят Василия Васильевича тихим и рассеянным — в день, когда хирург узнаёт о гибели на фрон­те своего сына — тоже Василия Васильевича, тоже медика, молодого талантливого учёного...

А вот 25-летний полевой хирург Татьяна Влади­мировна в романе Эммануила Казакевича «Весна на Одере», исполнена мягкости и женственности в су­ровых условиях медсанбата, обосновавшегося в лес­ной деревне «в глубине шнайдемюльского «штадфорста»... И над всем этим окровавленным мирком, пол­ным стонов и вздохов, ровно и спокойно сияла пара больших, как озёра, серых глаз над белой марлевой маской и двигались две тонкие умелые руки в резиновых перчатках...

«Вы заставьте её хоть поесть, она с утра на ногах», — беспокоилась о неутомимом докторе Тане заботливая медсестра Маша.

Милосердие как образ национального мироощу­щения, образ мысли и чувствования имеет первосте­пенную способность преемственности. Яркое дока­зательство тому – творчество и биография замеча­тельного русского советского прозаика, драматурга и киносценариста Юрия Германа. Современники от­мечали в Германе сугубо штатского человека по при­роде. Однако детство писателя связано с Первой Мировой войной и ее военными дорогами, где отец его был офицером, а мать пошла за ним сестрой ми­лосердия. И снова милосердие...

Великую Отечественную войну Герман прослу­жил на Северном флоте и в Беломорской флотилии в качестве военного корреспондента ТАСС и Совин­формбюро. «Это может прозвучать странно, – вспо­минал Герман, – но атмосфера на флоте была удиви­тельно творческая». Герман пишет две, определив­шие в будущем его писательские интересы, пьесы: «За здоровье того, кто в пути» и «Далеко на Севере» – про фронтовых «женщин-врачих», как он сам выра­зился. Позже с таким же названием появится повесть в форме девического дневника Наташи Говоровой – сначала санитарки, а затем медицинской сестры.

Среди «женщин-врачих» медсестра Наташа Гово­рова особенно выделяет фронтового хирурга Флеровскую или «маму Флеровскую», как её называют ра­неные и персонал: «Крупные черты ее лица, ворот­ник шинели поднят, стриженые, совсем седые воло­сы. Внезапно мама Флеровская оборачивается ко мне, и я вижу ее глаза, карие, горячие, совсем моло­дые... Я засыпаю, тесно прижавшись к моей новой знакомой, и испытываю при этом неизъяснимое чув­ство доверия к ее плечу и запаху ее шинели...» Лири­ческое начало дневникового повествования здесь сродни тому песенному памятнику, который возник уже после войны и был написан для экранизации «Спутников» Веры Пановой: «На всю оставшуюся жизнь запомним братство фронтовое, как завещание святое – на всю оставшуюся жизнь».

На фронте Наташа Говорова знакомится с опе­рационной сестрой Анной Марковной, работавшей до войны со знаменитыми хирургами: Джанелидзе, Пет­ровым, Грековым, Гирголавом. Самобытные черты Анны Марковны, так же как и характер Анжелики Августовны из повести «Подполковник медицинской службы» позволили Ю. Герману создать незабывае­мый, героический – без ложной патетики – и теперь уже коллективный образ военного медика периода Великой Отечественной.

А тем временем в кабинете отца Наташи док­тора Говорова, висит портрет Пирогова. Он всюду «таскает портрет с собой – и на фронт тоже». «Па­пин бог – Пирогов», – пишет Наташа. Юрий Герман неоднократно подступается к Пирогову. Именно в 1941 году возникают «Рассказы о Пирогове». В рас­сказах «Буцефал» и «Капли Иноземцева» писатель отражает наиболее острые эпизоды из жизни велико­го русского хирурга. Символично, что именно нака­нуне и в годы Великой Отечественной психологичес­кий образ Пирогова, его патриотизм, неподкупность так важны для писателя. В пьесе «Хирург Пирогов», обращаясь к студентам, великий медик исчерпыва­юще характеризует не профессию, а именно призва­ние военного врача: «Кровь, прилипчивая зараза, тру­пы – вот что есть наше поле брани. Мои солдаты! Вы не увидите на вашем пути гордо реющих знамен, не услышите пения серебряных труб... Мы будем делать работу, за которую почти никогда не говорят спасибо...»

Такое понимание своего истинного предназначе­ния разделяют все так называемые положительные герои Юрия Германа – врачи – и военные, и сельс­кие, которыми они становятся после войны, и просто гражданские врачи. Наиболее яркая центральная фигура в плеяде военных врачей, связанная с Вели­кой Отечественной, – легендарный литературный и киногерой – Владимир Устименко, который во вто­рой части трилогии «Дорогой мой человек» проходит школу военной хирургии. Писатель подвергает свое­го героя на войне самому тяжелому испытанию – ранению в руку. И это не придуманная история, как многое у Германа. Именно такая история случилась с врачом Борисом Григорьевичем Стучинским. И именно о нем была статья Германа в газете «Извес­тия» под названием «Дорогие руки»».

В связи с героями-медиками Владимиром Усти­менко и доктором Левиным хотелось бы обратить внимание на роль не только прямо профессиональной преемственности (влияние личности Пирогова), но и общекультурной, а точнее преемственности, связан­ной с воздействием русской классической литерату­ры на формирование личности врача и военного вра­ча в частности.

В трилогии Владимир Устименко и Варя смот­рят в театре пьесу Чехова «Дядя Ваня», проявляя особое внимание и участие к доктору Астрову. Гер­ман вообще не равнодушен к чеховским врачам – героям рассказов. В «Подполковнике медицинской службы» доктор Левин – штатский врач среди воен­ных – в письмах подробно цитирует Чехова.

Примечательно, что любовь к Чехову и множе­ство литературных аллюзий вызвали осуждение пе­реусердствовавшей критики тех лет. Она, критика, упрекала Германа в том, что он наделяет своих ге­роев чертами, которые могли рассматриваться как положительные только в далеком прошлом. Таковы были посягательства на преемственность. Кажется, именно сегодня они дали свои ядовитые плоды, и именно в сфере медицины в первую очередь. На­сколько своеобычно и нестандартно прочитываются сегодня страницы германовской повести, где Левин цитирует чеховскую «Палату № 6»: «В отчётном году было обмануто 12 000 человек, всё больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и боль­ница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное...» «Можем ли мы представить хоть одного врача, который бы на мгновение так по­думал о своей деятельности?» – спрашивает доктор Левин – «традиционный герой из старой литерату­ры».

Герои Германа ни разу не упоминают самого глав­ного и самого героического врача из всех чеховских врачей-персонажей — Осипа Степановича Дымова, из рассказа «Попрыгунья». Однако его влияние на всю атмосферу новой и новейшей литературы о ме­дицине — очевидно. Доктор Дымов «имел чин титу­лярного советника. Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой — прозектором». Друг и коллега Дымова доктор Коростелёв объясняет причины смерти талантливого вра­ча, учёного: «Умирает потому, что пожертвовал со­бой. Какая потеря для науки! А какая нравственная сила!.. Добрая, чистая, любящая душа... И как себя не щадил и его не щадили...»

Особым везением героя повести Константина Воробьева «Это мы, господи!» Сергея Кострова стала встреча в Ржевском лагере военнопленных с врачом Владимиром Ивановичем Лучиным. Лучин не толь­ко спасает ногу Сергею, которую положено было бы ампутировать после тифа. Доктор приносит «объе­мистый пузырек беловатой жидкости». «Растирать. Очень часто. Можно носком. Посмотрим, да. Спирт отечественный, у меня последний...» В то же время доктор Лучин – не только спаситель, он – организа­тор сопротивления в лагере: «Лагерная амбулатория, где работал доктор Лучин, была единственным свет­лым пятном на фоне всего чёрного и безнадежного. Лаконичный в словах и действиях, доктор подобрал себе в помощники трёх боевых ребят, аттестовав их перед немцами как людей с медицинским образова­нием. На самом деле этот народ занимался тем, что осторожно выискивал «в доску своих», приобщал их к амбулатории, а там думали-решали, как бежать, притом большой группой, сумевшей бы приобрести в пути оружие...»

В русской прозе военных лет или вернее сказать – в прозе о войне – врач не всегда главный герой. Чаще всего он – герой эпизода, лицо, как говорится, неизбежное на фронте. Однако, как правило, это не­забываемые эпизоды художественной прозы, для ко­торых блестящий прозаик Константин Воробьёв на­шел, возможно, самые точные слова: «Лаконичный в словах и действиях». Подобную характеристику мож­но было бы назвать традицией русской прозы, сумев­шей столь же лаконичными средствами отразить целомудренный героизм военных медиков.

Итак, в повести К. Воробьева мы знакомимся с врачом в плену – это особые, можно сказать, обсто­ятельства для фронтового доктора. Но есть еще одно – сверхнеординарное положение, в условиях которо­го военный врач должен найти нравственные основа­ния для выполнения своего профессионального и человеческого долга – это гражданская война. В ге­ниальном шолоховском «Тихом Доне» мы встреча­емся с растерянностью военного врача перед Григо­рием Мелиховым, бросающим ему тяжелый упрек: «На фронте вас нет!»

Врач, конечно же, неволен принимать политичес­кие решения на войне, и всё-таки право личного вы­бора подлинный писатель пытается осмыслить вме­сте со своим героем. Точные и пронзительные стра­ницы такого осмысления мы встречаем в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Юрий Андре­евич Живаго попадает в плен к красным партизанам в годы Гражданской войны. Трижды пытается бежать и, наконец, смиряется со своим положением. «Работ у доктора среди партизан было по горло. Зимой – сыпной тиф, летом – дизентерия и, кроме того, уси­лившееся поступление раненых в боевые дни...» По международной конвенции о Красном Кресте, – пи­шет Б. Пастернак, – военные врачи и служащие са­нитарных частей не имеют права принимать учас­тия в боевых действиях. Но однажды доктору Жи­ваго привелось нарушить это правило. Живаго лежит в партизанской цепи и видит, как на встречу ему дви­жется рассыпной редкий строй, в котором – его то­варищи, люди его круга, исповедующие чувство дол­га, как они его понимали. Сначала доктор принимает решение выбежать и сдаться своим, а затем отка­зывается от него и начинает стрелять по своим. И как не остерегался Живаго не попасть в кого-либо из своих, двух он всё-таки задел и ранил, а одного убил. «Озверение воюющих к этому времени достигло пре­дела. Пленных не доводили живыми до места назна­чения...» – пишет автор. И всё-таки обнаружив на поле сражения молодого, раненого самим же Жива­го белогвардейца, доктор выхаживает его, скрывая причастность к белым, и отправляет в ряды колча­ковских войск.

Пастернак ставит своего героя в положение, ря­дом с которым бледнеет любая древнегреческая трагедия с ее проблемой выбора или «великим надо». Высокая правда пастернаковского романа заключа­ется в том, что его доктор – фигура живая и страда­тельная, что его герой – врач-страстотерпец, и что у него нет и не может быть судий в условиях Граждан­ской войны... кроме одного Судии – Высшего.

Вот только одна из дневниковых записей докто­ра К из рассказов Михаила Булгакова «Записки на манжетах» — «Необыкновенные приключения док­тора», попавшего в котёл Гражданской войны в Рос­сии: «Эшелон готов. Пьяны все. Командир, казаки, кондукторская бригада и, что хуже всего, машинист. Мороз 18 градусов. Теплушки как лёд. Печки ни од­ной... Спиртом я сам поил всех санитаров. Не про­падать же в самом деле людям!.. До утра в станци­онной комнате перевязывал раненых и осматривал убитых... Проклятие войнам отныне и вовеки!»

В совершенно противоестественной ситуации для врача оказывается и герой рассказа Михаила Булга­кова «Я убил», первая публикация которого появилась, кстати, в журнале «Медицинский работник» в 1926 году. Доктор Яшвин насильственно попадает в ар­мию Петлюры, где выполняя врачебный долг, оказы­вает помощь раненому полковнику. Когда же полковник отдаёт распоряжение дать 25 шомполов женщи­не, доктор стреляет в раненого полковника: «Одну из пуль я, по-видимому вогнал ему в рот... Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счёте и выпустил седь­мую, последнюю». На вопрос своего коллеги уже после побега из петлюровского плена: «Он умер? Убили вы его или только ранили?» — Яшвин отвеча­ет: «О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему хи­рургическому опыту». Нарочито короткий рассказ Булгакова гениально отражает неизбывное чувство вины, не покидающее врача хирурга.

Сам Михаил Булгаков, окончивший медицинский факультет Киевского университета и уже в 1916 году добровольно поступивший в распоряжение Красного Креста, приобретает богатую хирургическую прак­тику в прифронтовом госпитале на Юго-Западном фронте ещё в годы I Мировой войны. Однако зло­ключения доктора Булгакова начинаются на «той единственной Гражданской», где он побывал и у бе­лых, и у красных.

Трагический опыт биографии ложится в основу образа, может быть, самого близкого Булгакову по духу — 28-летнего врача дивизии — доктора Алек­сея Турбина в романе «Белая гвардия»

Вполне оправдан романтический ореол, которым овеяна фигура военного морского врача. Однако, в литературе и кино он по-прежнему остается чаще всего героем яркого эпизода. Вот почему особым образом мне хочется отметить книгу Евсея Барен­бойма, вышедшую в издательстве «Лиесма» в Риге в 1985 году, и, к сожалению, не заслужившей должно­го внимания критики и читателей уже по совершенно объективным историческим обстоятельствам пред- перестроечного периода нашей литературы. Книга Баренбойма посвящена врачам, выпускникам Воен­но-морской медицинской Академии, курсантом кото­рой в годы Великой отечественной войны был и сам автор. Книга написана в лучших традициях русской прозы и дает читателю возможность войти в слож­ный духовный и профессиональный мир героев - мо­лодых военных врачей и их учителей, составляющих подлинное созвездие имен военной медицины. Дос­таточно вспомнить то впечатление, которым делит­ся один из главных героев об атмосфере учебного процесса в Академии и об уровне преподавания: «Се­годня нам прочитали первые лекции на третьем кур­се. «Как я стал хирургом» читал профессор Савкин... В Академии он занимает сразу две кафедры - пато­логической физиологии и нейрохирургии. Говорят, что оперирует он блестяще. Его приглашали создатель основ теории медицины Сперанский, академик Пав­лов, чтобы он оперировал собак. Савкин делал им тончайшие сенсорные денервации – перерезал нервы, удалял симпатические ганглии. Лекция Савкина «Пав­лов и Достоевский» собирала до войны в Ленинграде огромные аудитории». Заметим, что снова и снова в художественное описание становления врача органич­но вписывается фигура русского литературного клас­сика (Достоевского), создавая новый, еще более глу­бокий философский фон осмысления призвания вра­ча.

Совершенно особого внимания заслуживает пре­дисловие Евсея Баренбойма к книге «Доктора Флота». Более того, по масштабу и глубине характерис­тики самой темы это предисловие – настоящая яр­кая публицистическая прелюдия к роману.

Итак, «Морские врачи»: «На военном флоте их называют морскими докторами. Во время скоротеч­ных морских боев они не находятся в наглухо задра­енных боевых рубках кораблей, и о том, что происхо­дит на верхней палубе, чаще всего узнают от ране­ных. Их служба малозаметна, неброска и, на первый взгляд, начисто лишена героизма.

О них мало пишут писатели-маринисты, а газет­чики предпочитают выбирать своих героев среди представителей других флотских профессий.

.. .Зимой и летом в шесть утра корабельные вра­чи уже на ногах - ровно в семь начинается корабель­ный прием. Они носятся по провизионкам, суют свой нос во все щели, выискивая грязь, залезают даже через узкие лазы в пустые цистерны с питьевой во­дой...

А корабли плавают везде.

...Во время морских боев доктор оперирует. Пятнадцать минут артиллерийской дуэли или корот­кий налет торпедоносцев – и все прилегающие к опе­рационной коридоры забиты ранеными... Он опери­рует до изнеможения, до потери сознания, не зная, что происходит там, наверху, в чью сторону склоня­ется удача. И если корабль идет ко дну, он, врач, чаще всего не успевая вынести своих раненых, гибнет вме­сте с ними... К сожалению, история сохранила для нас немногие фамилии морских докторов. Среди них врачи Кронштадского чумного форта... Они первы­ми поднимались на палубы судов, пришедших со всех концов света, чтобы убедиться, нет ли среди экипа­жа и пассажиров больных чумой и чёрной оспой, и первыми заболевали и гибли от этих страшных бо­лезней. Места погибших сразу занимали другие вра­чи.

В конце прошлого века в журнале «Русское бо­гатство» были напечатаны воспоминания участника Крымской войны: «Вельбот и верейка, единственные два неповрежденных гребных судна, спустили на воду, и в них посадили раненых. Когда шлюпки были пере­полнены, один нераненый матрос хотел спуститься в них, но его остановил судовой врач Луэлин: «Я не меньше твоего желаю спасти свою жизнь, – сказал он, – но пусть будут спасены раненые». «Для вас, доктор, есть место!» – крикнул командир шлюпки. «Я не хочу подвергать опасности жизнь раненых», – ответил врач. Он остался на борту и погиб вместе с судном.

Морской врач линкора «Цесаревич» Владимир Казимирович Лубо в декабре 1908 года во время разрушительного землетрясения в Мессине шесть дней, рискуя жизнью, героически спасал пострадав­ших.

Старший врач броненосца «Ослябя» Федор Ан­дреевич Васильев в Цусимском бою оперировал ра­неных... и погиб, до конца выполнив свой долг.

Известный полярный исследователь Леонид Михайлович Старокадомский был морским врачом и возглавлял медицинскую часть экспедиции на па­роходах «Таймыр» и «Вайгач».

812 дней героически трудился в Арктике на ледоколе «Седов» один из первых медиков, Героев Со­ветского Союза Александр Петрович Соболевский.

Аркадий Сергеевич Коровин в 1941 году был врачом парохода «Луга»...

Это напряженное и страстное по энергетике пре­дисловие к роману становится настоящим литератур­ным памятником докторам флота – героям больших и малых войн, а также тяжелых и опасных флотских будней.

Увлекательнейшим образом строит свою по­весть-версию «В поисках двойника» наш современ­ник, утонченный интеллектуал и стилист в прозе Юрий Пахомов (Юрий Николаевич Носов). Он также вы­пускник Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова, а в период 1976-1987 – Главный эпидемио­лог ВМФ страны. Изучая материалы по истории Во­енно-медицинской академии, автор повести обнару­живает в Российской Государственной библиотеке «аккуратно переплетенную книжицу, автором-соста­вителем которой был некто Петр Алексеевич Ильинский». Юрий Пахомов совершает подробное путе­шествие по следам близкого ему по духу героя. Па­хомова обоснованно называют одним из самых со­стоявшихся учеников классика русского рассказа Юрия Казакова. В повести «В поисках двойника» Пахомов проявляет лучшие черты жанра – талант­ливый рассказчик, интересный собеседник, острый наблюдательный художник в соприкосновении с реа­лиями и персонажами прошлой эпохи.

Доктор Ильинский интересен и дорог автору, прежде всего, осмысленностью, общей философией врачебного дела - особенно на войне. Убедительно импровизирует автор диалоги С.П. Боткина с Ильин­ским: «Существует ошибочная точка зрения, – гово­рит Боткин, – что для военного врача, прежде всего, нужны сведения хирургические, остальное – второ­степенно. Вздор! Военный врач настолько же дол­жен быть знаком с хирургией, как и с внутренними болезнями. Во всех войсках смертность от внутрен­них болезней преобладает. Только в военное время хирургические больные увеличиваются, но и тут по­являющиеся от скучивания людей различные эпиде­мические формы опустошают иногда ряды солдат сильнее, чем неприятельские выстрелы... военный врач должен быть настолько же хирургом и терапев­том, настолько и натуралистом, ибо без хорошего знания естественных наук немыслима разумная ги­гиена солдата... Николай Иванович Пирогов трижды прав, утверждая, что будущее за медицинской про­филактикой...» Ильинский слушал Боткина с восхи­щением.

Живая и достоверная в повести и сцена встречи доктора Ильинского со знаменитым в ту пору писа­телем Крестовским – автором нашумевших «Петер­бургских трущоб». Признавшись в любви и полном уважении к докторам на войне, Крестовский, как и всякий писатель, интересуется, читал ли Ильинский его популярный роман и, узнав, что не читал, крайне озадачивается. «Верно, – соглашается Ильинский, – мало читаю современной беллетристики. Всё недо­суг. На медицинскую литературу едва хватает вре­мени». А затем достает тетрадь и продолжает пи­сать свою книгу, книгу врача на войне: «Мало кто знает жизнь и обстановку жизни военного врача. Он всегда военный, даже в мирное время. А на войне ему едва ли не тяжелее, чем кому-либо другому... Боевой офи­цер идет в дело вооруженный, ...ему есть чем защи­щаться, чем нападать... А врач? Он тоже подверга­ется рискам битвы, а средств к самозащите у него нет. Делай, знай, свое дело ...я полагаю, что и для врачебных лиц на войне нужна известная толика того свойства или качества, которое принято называть храбростью...»

Размышления Ильинского заканчиваются стро­го возвышенными стихами – в духе поэзии XIX века – о судьбе и повседневном подвиге военного врача:

Гром славы вас на подвиги не ждал:

На поле битв смерть храброго солдата

Встречала ряд восторженных похвал,

- А новый врач умершего собрата

Собой безмолвно заменял.

Лишь изредка, в безмолвии палат,

Страдальцев сонм труды врача вспомянет:

«За упокой», когда креститься станет

Рукой израненный солдат.

Награды нет вам выше этих слез!

В них вылилось, как долг свершен ваш свято,

Как смело врач тяжелый крест свой нес,

Как гиб он сам, спасая жизнь солдата,

И как он много перенес!

Проникнутые подлинным трагизмом и одновре­менно увлекательные — на грани приключенческой прозы — автобиографические свидетельства времён I Мировой войны оставил классик лирической рус­ской прозы Константин Паустовский. Будучи студен­том, Паустовский попадает во время войны в воен­но-полевой санитарный поезд № 217 в качестве са­нитара, постоянно подавая прошение перевести его ещё ближе к фронту — в полевой санитарный отряд. Однако судьба предлагает писателю стать участни­ком невероятных происшествий именно в санитар­ном поезде. Об этом написана его вполне достовер­ная повесть «Беспокойная юность».

Сегодняшние молодые медики не без пользы и с интересом прочитают историю «великого афериста» поручика Соколовского, который обладал уникальным качеством гипноза и прозорливости, выявляя эпилеп­тиков среди раненых, скрывающих свою болезнь. «Полевые госпитали, чтобы избавиться от эпилеп­тиков, пускались на хитрости» — делали им фальши­вые перевязки и отправляли в санитарные поезда, где во время эпилептических припадков больные демо­рализовали остальных раненых. Здесь-то и приходил на помощь врачам великий аферист и гениально ода­рённый от природы Соколовский.

Вообще санитар в литературе — фигура мало героизированная. Однако стоит только вчитаться пусть и в редкие эпизоды, посвящённые людям этого скромнейшего и тяжелейшего долга. Напряжённая кровавая картина Цусимского сражения в «сентимен­тальном романе» Валентина Пикуля «Три возраста Окини-сан» отмечена примечательным лаконичным и одновременно крайне энергичным эпизодом:

«Из шлюпок броненосца, пробитых осколками, били уп­ругие струи воды. На переходах трапов матросы с матюками раскидывали «траверзы» пылающих коек.

Санитары волокли раненых, оравших от боли. Новые разрывы обрывали их крик, а санитаров смывало в море, как мусор...»

Зато поэзия Великой Отечественной войны воз­дала должное санитару и санинструктору. Особенно женщине-санинструктору. Её воспели Константин Симонов, Юлия Друнина, Сергей Орлов и многие дру­гие.

О высшей мере милосердия пишет Ю. Друнина в своих воспоминаниях: «Фриц — молодой обер-лей­тенант — лежал на спине... он был красив плакатной «арийской» красотой. Что-то вроде сочувствия ше­вельнулось во мне... Я смочила перекисью ватный тампон и наклонилась над раненым. И тут же у меня помутилось в глазах от боли... Фашист, которому я хотела помочь, изо сей силы ударил меня подкован­ным сапогом в живот...»

А вслед за этим: «Ты должна». «Побледнев, Стиснув зубы до хруста, От родного окопа одна, Ты должна оторваться, И бруствер Проскочить под обстрелом должна. Ты должна, Хоть вер­нёшься едва ли, Хоть «Не смей!» Повторяет ком­бат... Ведь нельзя притвориться Пред собой, Что не слышишь в ночи, Как почти безнадёжно «Сес­трица!» Кто-то там, Под обстрелом кричит...»

Она, санинструктор, остаётся лучшим воспоми­нанием страшной войны, вечным ангелом-храните­лем бойца, как у Сергея Орлова в стихотворении «Я её вспоминаю слова».

Мины падали, снег сметая,

Обнажая до дна болото.

Кровью по снегу залитая, Залегла — не встаёт — пехота. ... А она мне встала навстречу, Головою ткнулась под мышку И свои подставила плечи.

Ты держись, говорит, братишка.

Ты держись. И скинула каску,

И пошли мы по полю с нею,

С нею, тоненькой и глазастой,

Нос веснушками весь усеян...

... А потом она парабеллум

У меня взяла осторожно,

К рукоятке его прикипела,

Как перчатка, — с ладони кожа.

Постояла возле носилок

И ушла к пехоте без слов...

Эта бесконечная повесть о фронтовой медсест­ре или санинструкторе, словно бы продолжается в стихотворении Константина Симонова «Сын»:

И не так уж была красива,

Не приметна женскою статью,

Ну, да, видно, не в этом сила —

Он её и не видел в платьях.

Больше всё в сапогах кирзовых,

С санитарной сумкой, в пилотке.

На дорогах войны грозовых,

Где орудья бьют во всю глотку.

... Не забывшая, незамужняя,

Никому другому не нужная.

Она молча несёт свою муку.

Поцелуй, как встретишь, ей руку.

Иным временам и иным войнам, врачам – «шес­тидесятникам», как называет их автор, посвящен роман Юрия Пахомова «Введенский канал». Герои его – военный моряки, на плечи которых легла тя­жесть Карибского кризиса, войн в Африке, а также трагические события, происшедшие на пункте мате­риально-технического обеспечения советских кораб­лей в Красном море в 80-х годах теперь уже прошло­го, ХХ века. Доктора флота 80-х внешне резко от­личаются от возвышенных образов Пирогова, Бот­кина – они ироничны, лишены какой-либо патетики и признаков романтики: «Вдыхая острый, с запахом прели воздух, Насонов с ожесточением думал, что есть люди, которые всю жизнь проводят среди кра­соты, выращивают цветы, деревья, украшают газо­ны, реставрируют картины, старинную мебель, а его удел-эпидемии, страдания, боль. А запахи! Карбол­ка, хлорная известь, лизол! Что стоит один только тошнотворный душок, что накатывает из средоварни, где готовят питательные среды для микробов? Находятся люди, утверждающие, что в этом тоже есть своя эстетика целесообразности. Какого чёр­та!»

И всё-таки не смотря на заданную безгероичность закрытых войн, их не всегда понятную подо­плеку, молодые и часто искушенные в нигилизме но­вого века военные врачи, соблюдая внешнюю эмо­циональную аскезу, героически делают свое дело – лечат, обследуют водоисточники, берут пробы воды в колодцах и всегда рискуют.

Нужно отдать должное современной прозе, со­здающей сложный образ человека-врача: она тонко уловила привлекательность именно той дозы скепти­цизма при создании литературного характера, кото­рая хорошо контрастирует и одновременно естествен­но сочетается с чертами глубинной человечности и гуманности. Эта традиция уходит корнями ещё к Лермонтовскому доктору Вернеру — одному из ге­роев «Княжны Мери» в «Герое нашего времени»: «Вернер человек замечательный по многим причи­нам. Он скептик и матерьялист, как почти все меди­ки, а вместе с этим поэт... Обыкновенно Вернер ис­подтишка насмехался над своими больными, но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом...»

Совсем, на первый взгляд, нелепым и даже ко­мичным выглядит герой пьесы Чехова «Три сестры» доктор Иван Романович Чебутыкин. Читая на ходу газету, он, казалось бы, только и может посоветовать: «При выпадении волос два золотника нафталина и полбутылки спирта растворить и употреблять ежед­невно...» Однако именно присутствие доктора Чебутыкина в семье «трёх сестёр», в атмосфере томи­тельного нестроения всей жизни вносит какой-то осо­бый покой и человеческую надёжность. Само слово доктор несёт в пьесе особую нравственную нагруз­ку.

Одна из самых молодых неизвестных войн – Афганская – нашла свое неожиданно яркое и роман­тическое отражение в поэзии Виктора Верстакова – в прошлом корреспондента военного отдела газеты «Правда», теперь полковника запаса и одного из ведущих современных поэтов России. Лучшие образ­цы поэтического и песенного творчества Виктора Верстакова, такие, как «Пылает город Кандагар», «От боя до боя», «Девятая рота» и другие, стоят в одном ряду с сурковской «Землянкой», симоновским «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», лучши­ми песнями Исаковского и Фатьянова. Вопреки сво­ей локальности война в поэзии Верстакова - боль­шая, объёмная. В ней - большие герои, великие под­виги, огромное самопожертвование и, конечно же, непревзойденное милосердие сестер и врачей. Ми­лосердие традиционное. Сразу запоминающаяся бе­зымянная медсестричка из стихотворения « В коро­левских конюшнях» настойчиво напоминает госпи­тальную сестру из рассказа Алексея Толстого вре­мен Великой Отечественной «Русский характер» (Рассказы Ивана Сударева): «Егор Дремов выжил... хотя лицо его было так обуглено, что местами вид­нелись кости... Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зер­кальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вер­нул зеркальце...» Всего несколько слов - одна стро­ка о медсестре, но эти драгоценные слезы - объеди­няющая и решающая деталь в художественном от­ражении женского милосердия: «В королевских ко­нюшнях Метра нет для коня. Медсестра раскладуш­ку Принесла для меня. / Очень трудно голубке В ко­ридоре, где сплошь, Встык обрубком к обрубку По­легла молодежь. / Отыскала местечко В самом даль­нем углу, Где десантник навечно Задремал на полу. / ...Медсестра, медсестричка, Что ж ты слёзоньки льёшь? Как же ты без привычки Здесь, в конюшнях живешь? / В королевских конюшнях, В госпитальном чаду, В наркотичном, спиртушном, Матерщинном бреду?..»

Совсем по-другому вписан в историю Афганс­кой войны образ военного врача в стихотворении Вер­стакова «Врач» (или «Переезжаем Саланг») — бое­вого, отчаянного и веселого, то есть, именно того, кто чаще всего и погибал на войне:

...Вырвался из-под огня Броневичок с капитаном. «Похоронили меня?

Рано, товарищи, рано!»

Встал на броню во весь рост,

Вытянул руку с часами:

«Еду к больному на пост,

А уж с засадой вы сами.

Я, как вы поняли, врач,

Вот и лечу, не стреляю.

Ладно, ребята, удач.

Всыпьте им, я умоляю.

«Скорая помощь», гони!..»

Взвыли движки бэтээра,

И кормовые огни

Дымом окутало серым.

Та же гроза в небесах,

Та же засада пред нами.

Были б врачи на часах,

Всё остальное - мы сами!

Характерно, что у стихотворения Верстакова нет традиционного посвящения конкретному лицу. Оно посвящено просто Врачу – врачу с большой буквы.

Более чем вековое историческое пространство отделяет литературных героев, военных медиков боткинской и пироговской эпохи от героев медиков современной русской прозы. И уже более чем полу­вековое пространство – между героями бурденковской эпохи, связанной в большей степени с Великой Отечественной, и персонажами новейшей литерату­ры. Казалось бы, различие эпох колоссальное. Врачи Российской империи... Святой Руси... Доктора Вели­кой Отечественной... Медики локальных войн... Ве­рующие и неверующие. Материалисты и идеалисты.

Как мало должно быть общего у военных врачей из пьесы Ивана Стаднюка «Белая палатка» с врачами из команды полевого подвижного госпиталя в рас­сказах Викентия Вересаева о Русско-японской войне начала двадцатого века! Между тем, их, несомнен­но, объединяет ежеминутная способность к подвигу в боевых условиях: так погибает в пьесе Стаднюка женщина-хирург Ступакова от разрыва гранаты и также бросается в горящую операционную, чтобы вынести операционный ящик с инструментами стар­ший унтер-офицер госпиталя Хитров. А вот, скажем, у доктора Пирогова и начальник госпиталя Федора Бороздина из пьесы Виктора Розова «Вечно живые» абсолютно заметны родственные изобразительные черты, оба они исповедуют неподдельный и нефаль­шивый патриотизм, гневное неприятие шкурничества и тыловой коррупции.

Бесспорны и неразрывны кровные узы, связыва­ющую русскую медицину и русскую литературу! С одной стороны – русские врачи, прибегая к литера­турному творчеству, становились ее гордостью и за­метной частью ее классического наследия. С дру­гой – русские писатели, приобщаясь к теме медици­ны и военной медицины особенно, навсегда остава­лись в плену её неподражаемого человеческого и профессионального обаяния.

Здесь автор позволит себе сделать еще одно принципиальное заключение: среда военных медиков всегда привлекала и будет привлекать русскую ли­тературу, как и ее, еще не окончательно истреблен­ного, читателя, прежде всего уникальной атмосфе­рой. Особым родом бытия и быта, произвольно и непроизвольно сложившимся. Разгадка этой привле­кательности лежит совсем не на поверхности. А внут­ри самого выбора (и не только профессионального), который делает военный медик: эта разгадка сразу в двух присягах, которые дает военный врач - военная присяга и клятва Гиппократа одновременно.

Это, по сути дела, ежедневное и ежечасное следование хри­стианским заповедям. Это уникальный вид и род высокого творчества. Это создание собственными руками и собственным духом иного, отличного от всеобщего, более совершенного мира человеческо­го, близкого к миру Христову. Вот почему русская литература и русская военная медицина так любов­но сходятся в своей взаимной привязанности.

Лариса БАРАНОВА-ГОНЧЕНКО

«Новая книга России», № 10, 2008