«Кто тайное в явном откроет». Новелла Матвеева

После ухода в 2016 году Новеллы Матвеевой её племянник Павел Калу­гин, принявший на себя огромный труд по сохранению и изучению огромно­го творческого наследия поэтессы, обнаружил неожиданный факт её биогра­фии, в которой, казалось бы, всё было более или менее известно. Во всяком случае, в том, что касается дат её жизни.

Однако, как пишет П. Калугин, «оказалось, что невозможно найти свидетельство о рождении Новеллы Нико­лаевны. По ряду юридических моментов было необходимо получить копию документа о рождении. Содержание ответа из архива отдела ЗАГС г. Пушкин, бывшего Царского Села, было и ожидаемо, и не очень. Год рождения был указан 1930-й... После уточнения всех деталей с сотрудниками архива стало понятно, что ошибки быть не может. По воспоминаниям Светланы Николаев­ны, родной сестры Новеллы Николаевны, их дом в Юной Республике в Щёл­ковском районе Подмосковья однажды после войны ограбили и вынесли всё ценное вместе с документами. При их восстановлении для подтверждения го­да рождения Новеллы было проведено врачебное освидетельствование. Это обычная и обязательная процедура для установления возраста ребёнка при отсутствии документов. По его итогам и был подтверждён и внесён в новые документы 1934 год рождения, который назвала Надежда Тимофеевна, мама юной Новеллы. Сделала она это для того, чтобы можно было снова отдать дочь в школу — из-за болезней было пропущено слишком много, а по физи­ческому развитию девочка вполне подходила под ребят года на четыре млад­ше. В школу она так и не пошла, а год рождения остался. Знала ли и помни­ла ли Новелла Николаевна об этом? Наверное, мы этого никогда не сможем ни утверждать, ни опровергнуть. Таким образом, этот, 2020 год с юридичес­кой точки зрения является юбилейным. Неоспорим тот факт, что вся биогра­фия, награды, премии и прошедшие юбилеи были организованы, исходя из 1934 года рождения. Ломать все эти устоявшиеся даты было бы неверным. Но и четыре года жизни убрать из биографии человека было бы несправедли­во. Получается, что Новелла Николаевна покинула нас, не дожив чуть больше месяца до своего 86-летия».

Такова предыстория открывшейся новой хронологии жизни Новеллы Ни­колаевны Матвеевой, которую она либо не знала сама, либо запамятовала, либо тщательно скрывала. Во всяком случае, за почти сорокалетнюю нашу с ней дружбу и долгие, откровенные разговоры на самые разные творческие и жи­тейские темы она ни разу не обмолвилась об этом, хотя в последнее время и заговаривала, чтобы я написал со биографию для молодогвардейской се­рии «ЖЗЛ», где стали выходить и прижизненные биографии известных людей. Увы, этой книге в силу разных причин не удалось сбыться, да и сам внезап­ный уход Новеллы Николаевны прорвал наши с ной планы, мы даже но успе­ли довести до конца подготовку к печати её многочисленных дневников, кото­рые она взялась переписывать для будущего издания, но работа не была до­ведена даже до середины, да это и невозможно было из-за её объёма – уже сейчас количество найденных её дневников приближается к пятистам...

За десятилетия нашей дружбы с Новеллой Николаевной и её мужем, пре­красным поэтом Иваном Семёновичем Киуру, к сожалению, рано ушедшим, я был редактором нескольких её книг, писал о ней, о её творчестве, составил с моим предисловием её биографическую книгу «Мяч, оставшийся в небе», публиковал беседы с нею.

Если бы мы и в самом деле появлялись на Земле не один раз, то, несо­мненно, Новелла Матвеева жила бы и в эпоху Возрождения, и в век Просве­щения!.. Ибо в ней так органично были соединены ренессансная полнота жизни – с её драмами и комедиями, добром и злом, – и энциклопедическая широта знаний, блеск ума, едкость иронии, горечь, скрытая даже и в весё­лой озорной остроте.

Я говорю об эстетическом родстве, хотя справедливос­ти ради замечу, что так называемая смеховая культура, о которой писал М. Бахтин, была для неё категорически неприемлема, она не терпела ника­кой скабрёзности, грубости, пошлости, а Владимира Набокова за его «педо­фильскую» «Лолиту» она вообще не относила к роду человеческому и не раз упрекала меня за то, что я в свои антологии включаю его стихи. На мои воз­ражения, что стихи-то у него ость хорошие, патриотические, с тоской по России, Новелла Николаевна категорически возражала: «Вот-вот, сначала прочитают якобы хорошие стихи, а потом начнут искать другие его вещи и доберутся до этой его мерзости...» Эти свои доводы она даже и в стихах запечатлела (стихотворение «А в остальном, прекрасная маркиза...»).

Кстати, в защиту от поклёпа на народную культуру она написала блестя­щее и как всегда остроумное стихотворение «О юморе»:

Говорят: «Народный юмор груб.

Грубостью простому сердцу люб».

Что вы! Юмор грубый чересчур —

Он как раз для избранных натур!

Старый вертопрах наедине

Шепчет сальности чужой жене.

Вроде бы и юмор площадной.

Ан, глядишь, рассчитан для одной...

То-то и оно, что грубый смех —

Смех кустарный, редкий, не про всех!

Не скажу, насколько он прожжён.

Да не про детей и не про жён!

Груб, а ведь не каждого берёт

(Ржёт конюшня — да и то не вся!).

Что за притча? Что за анекдот.

Если вслух рассказывать нельзя?

При мужьях нельзя, при стариках.

При маэстро, при учениках,

Там, где людно, там, где молодёжь.

При знакомых, незнакомых то ж...

Если двое крадучись идут

"Посмеяться”, третьего не взяв.

Скоро эти двое создадут

Царство смеха на его слезах.

...Спутник селадонов и блудниц,

Чёрных лестниц, краденых утех,

Смех «плебейский» — для отдельных лиц,

«Аристократический» — для всех.

При этом все времена, страны, культуры принимаются Новеллой Матве­евой с пушкинской «всемирной отзывчивостью». Отторгается, рыцарски отме­тается лишь то, что угрожает бесчеловечностью, всякого рода фамильярнос­тью, высокомерием по отношению к униженным и оскорблённым, к бедности, к человеку труда, к истинному таланту... Не случайно среди её главных лю­бимых писателей были Диккенс, Марк Твен, Достоевский, Грин, поэты Жу­ковский, Пушкин, умевшие лирой «чувства добрые пробуждать»...

Для эстетики Матвеевой изначально уродливо всё, что самодовольно, аг­рессивно завистливо, нагло, всё, что не согласуется с этической иерархией ценностей. В этом смысле ей близок Брейгель, его нелицеприятность в отно­шениях с жизнью, которая берётся для исследования в своей предельной неприукрашенности. При том, что внешняя брейгелевская грубость, изломан­ность, антиэстетичность уравновешиваются внутренним светом, внутренней чистотой и привлекательностью, жалостью к человеку, доведенному до урод­ства на фоне чистой и, кажется, непорочной природы как знака предвечной жизни. И наоборот, внешняя, показная прилизанность, благостность изобли­чаются в лицемерии, в сокрытии внутренней мерзости и захламлённости. Та­ков взгляд Брейгеля на мир:

Прозренья его беспощадны.

Сужденья его непреложны.

Его дураки безупречны,

Его богомольцы — безбожны...

(«Питер Брейгель-Старший»)

По-своему беспощаден взгляд на мир и Новеллы Матвеевой, что особен­но проявилось в её, скажем так, постромантический период творчества, сов­павший с катастрофическими последствиями либерального перестроечного периода нашей истории, последствием которого стало крушение великой со­ветской страны.

В поэзии этого периода проявилась с новой яркой силой бле­стящая плеяда женщин-поэтов, среди которых столь непохожие друг на друга, классические во всех отношениях Татьяна Глушкова, Юнна Мориц, Новелла Матвеева, по жёсткости и преданности сравнимые разве что с певцом импе­рии Киплингом, с их жёсткими, бескомпромиссными сатирическими и фило­софскими стихами, за которые к ним всегда была враждебно настроена ли­беральная тусовочная критика и вся русофобская «пятая колонна». (Так, Пушкина до сих пор честят за его гражданскую и политическую позицию в стихах «Клеветникам России» разного рода Шендеровичи-Иртеньевы. И на­меренно «забывают», как крамольный П.Я. Чаадаев понял и поддержал Пушкина: «Я только что прочёл Ваши два стихотворения. Друг мой, никогда ещё Вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот, наконец, Вы и наци­ональный поэт. Вы угадали, наконец, своё призвание»...)

Матвеева одна из первых в пронзительных стихах «Такое впечатленье...» заговорила об утрате русского Крыма и Севастополя задолго до их возвраще­ния «в родную гавань», забив во все колокола тревогу об исторической не­справедливости, чем, быть может, приблизила час победы, возмездия и тор­жества справедливости в 2014 году, ибо всё-таки верила: «Такое впечатленье, // Что с нами Бог Всемогущий»:

Такой туман ехидный,

Как будто сожгли в нём резину...

Такое впечатленье,

Что в море подлили бензину.

Что жирный блеск бензина

Мне радугу скорчил для виду,

Что старая дрезина

Собой заменила Тавриду.

Какое странное море! —

Ни белое, ни голубое...

Такое впечатленье,

Что сдан Севастополь без боя.

Неужто лиходеи

От праведной кары закляты?

Такое впечатленье.

Что крепости подлостью взяты!

О, всякий плен печален,

Погибельно рабство любое.

Но ДОБЛЕСТНЫХ плененье,

Но рабство ОТЧАЯННЫХ — втрое!

Решусь ли оглянуться

На шум заповедного флага?

Такое впечатленье,

Что льётся из глаз моих влага.

Что в мире

Нет одиноче

ГЕРОЕВ,

СВОБОДЫ ЛИШЁННЫХ.

Что нет ничего жесточе

Трусов вооружённых!

И щиплет глаза от рези.

Как будто попал в них и жжёт их

Отскол от статуи Фрэзи, —

Заступницы мореходов...

Но тот не взвидит света,

Кого униженный проклял.

Такое впечатленье,

Что там, за моросью блёклой,

Есть яркое море Грина

И Фрззи Грант на «Бегущей»...

Такое впечатленье,

Что с нами Бог Всемогущий.

Бывают писатели разные – хорошие, интересные, читаемые. Но очень редко появляется тот, о ком можно сказать: вот писатель со своим неповто­римым миром! Как это говорим мы о Свифте, Рабле, Кэролле, Грине, Плато­нове... Как можем сказать и о Новелле Матвеевой.

Речь идёт не о сопостав­лении дарований в этом ряду, а о характерной самобытности, которая объе­диняет этих авторов. И не потому, что они изобретают какой-то особый язык (хотя по этой части они великие Мастера!) или придумывают необыкновенных героев, расшатывают реальность, а потому, что они оставляют после себя эту реальность обновлённой, показанной в её метафизической сущности, неда­ром же – «тем более дорого стоит, кто тайное в явном откроет...», из чего следует и другая формула: «Если бы не было жизни в книгах - // В жизни бы не было книг». Но пророческие стихи о Севастополе говорят и о том, что Мат­веева, благодаря поэтической интуиции, владела мастерством и в тайном, до времени сокрытом открывать явное, неизбежное...

Мир Новеллы Матвеевой – это её стихи, песни, поэмы, проза, эссеистика. И в них – ум, порядочность, честность, справедливость, жажда совершен­ства не просто желательны, но обязательны. Может быть, потому у Матвеевой нет эпигонов. Ибо как подражать уму? И можно ли симулировать честность?..

Подражать Матвеевой нельзя, потому что её поэзия не просто сумма бле­стящих и виртуозных приёмов (их-то как раз в той или иной степени возможно копировать!), не следование за модой, не заигрывание с критикой и читате­лями, а напряжённое, парадоксальное движение острой мысли, мастерским трудом отлитое в лёгкую, весёлую, ироничную и стройную, как чудесный ко­раблик из её песен, совершенную форму. Достигший подобного мастерства станет сам не эпигоном, но Мастером!

Поэзия Новеллы Матвеевой практически вся цитируема. Жаль, нечасто об­ращаются критики к её афористичным, крылатым строкам. Нынешних «просве­тителей», тусовочных пропагандистов и культуртрегеров в печати и на телеви­дении больше привлекает непристойное, хохмаческое, ёрническое, космопо­литичное либо откровенно русофобское!

По злой иронии судьбы, считающий себя учеником и поклонником поэзии Матвеевой, ею же когда-то рекомендо­ванный мне со стихами в альманах «Поэзия» розовощёкий мальчик Дима Бы­ков стал мерзким рупором русофобии, выступил против возвращения Крыма, с компанией Макаревичей поддержав нацистскую бандеровскую власть на Ук­раине, стал апологетом предателя Власова. Надеюсь, что на нём и на таких, как он, сбудутся-таки слова Матвеевой: «Но тот не взвидит света, //Кого уни­женный проклял»... Как здесь не вспомнить её убийственную формулу: «Эстет и варвар вечно заодно». Не ради красного словца высказалась эта мысль. По­добно ростановской реплике бесстрашного Сирано, ставит она на место любо­го пошляка и мерзавца, а тем паче любого клеветника России.

Каждого своего читателя, в ком заранее предполагает благородство и ум, поэтесса словно приглашает на пир мыслей, истины, воображения. То она глубока и серьёзна: «...в мир приходит гений // Не тешить, а ме­шать»... То язвительна: «Вся та святая простота, // Что не проносит мимо рта…» То огорчена: «Кто сам не песня – тот обычно против песни…» То, по-русски аукаясь с хлебниковским восторгом: «Русь, ты вся поцелуй на моро­зе!» – откликается: «... Разве даром в полях января // пахнет перцем россий­ский мороз?!» То философски спокойна: «Лишь истина стоит забот».

Великий полемист (хотя и поневоле, – жизнь заставила!), в споре, в от­стаивании справедливости она – неисправимый максималист! – всегда рез­ко непримирима, жало её иронии, сатиры безжалостно. И тут уж прочь с до­роги, романтика, которую так упорно приписывают критики поэту.

Не пиши, не пиши, не печатай

Хриплых книг, восславляющих плоть.

От козлиной струны волосатой

Упаси

Твою лиру Господь!

Отползи поскорее к затону.

Отрасти себе жабры и хвост,

Ибо путь от Платона к планктону

И от Фидия к мидии — прост.

(«Не пиши, не пиши, не печатай...»)

Вот так – жёстко, беспощадно, при этом вполне элегантно, аристокра­тично. Не припоминаю в нашей усыпляюще теплокровной и самовлюблённой поэзии последних лет столь бесстрашного, рыцарского противоборства с по­шлостью, эстетизированной вульгарностью (не случайно предисловие к её биографической книге я назвал «И одна в поле воин»).

Знающим Новеллу Матвееву лишь по её песням, по её почти детскому, беззащитному голосу, словно на ветру во тьме качающемуся огоньку свечи, непривычным кажется это новое узнавание поэта. Но нет здесь противоречия. Чтобы мир окончательно не обрушился в хаос, не стал ещё более угрожающе дисгармоничным, чем уже есть, в него необходимо вносить музыку, лад, ве­ликодушие, дрожащий на ветру комочек света... Но чтобы разлаженность, дьявольская дисгармоничность мира не погасила этот хрупкий свет, не заглу­шила своим скрежетом чуть слышный голос небесной музыки, Поэт восстаёт против всего разрушительного, разлагающего, восстаёт, наконец, против расчеловечивания, против ускоряющейся энтропии души...

Помнится, когда-то я был по-настоящему удивлён, узнав, что у песни «Цыганка» есть автор, да ещё наш современник... С которым в начале 80-х прошлого века мы подружимся и пронесём эту дружбу через десятилетия... У нас, на Урале, в рабочем городке, давно уже распевались как народные слова:

Развесёлые цыгане по Молдавии гуляли

И в одном селе богатом ворона коня украли...

И сегодня, по прошествии лет, воспринимаю я эту песню Новеллы Мат­веевой как существовавшую в нашей песенной культуре всегда, как ставшие народными песни на стихи Некрасова, Есенина, Рубцова... Есть в ней (как, впрочем, и во всех её песнях) и щемящая грусть, и красота, и волнующий, влекущий в неизвестность зов дороги (одна из её пластинок так и будет на­зываться «Дорога – мой дом»)... И уже но конкретный человек её автор, а те, кто поёт эту песню сегодня, кто будет петь завтра, потому что они до­бавляют к ней своё настроение, свои мысли, свою личную историю, свою личную Вселенную, в которой у каждого человека, по слову Канта, есть мо­ральный закон и личное звёздное небо над головой...

Она навсегда остаётся Поэтом в русской культуре. А пока в мире есть хоть один Поэт – людям остаётся надежда.

...И шёл поэт, спокойный, как ковчег,

Над всплесками библейского потопа,

И телескоп смотрел, как человек,

И человек стоял у телескопа...

Геннадий КРАСНИКОВ

«Наш современник», № 10, 2020