Империя и национальное государство: язык геноцида или имперский космос?
Недавно в телеграме случилась очередная микро-полемика на тему империи и нации. Ладно, не совсем полемика: 3-го сентября, в русский национальный день переворачивания календаря, военкор Алексей Ларкин, участвовавший в снятии фильма про Мариуполь от команды RT, высказал претензию Акиму Апачеву, в этот день выложившему клип на песню «Пачка цигарок», без спроса использовавшему раскадровки из того самого фильма. Однако отнюдь не отсутствие разрешения на использования кадров фильма стало главным предметом претензии Алексея Ларкина.
Дело в том, что новая песня Апачева — на украинском языке. Опять. Собственно, именно на тему его же совместных с Дарьей Фрей песни и клипа «Пливе кача» уже в своё время отгремели телеграм-мясорубки — кто-то счёл подобный творческий жест гениальным тактическим манёвром или, как минимум, прагматично респектовал этому способу «культурной апроприации», а кто-то злился, ёрничал, и проповедовал в отношении такого творчества очень даже националистическую риторику. Без рвения оставить освобождаемую Украину без украинского языка вообще, но с высказываниями, в которых иной человек может прочитать опасный схожий посыл. Так, в своём небольшом критикующем Апачева тексте Ларкин практически свёл весь украинский язык к характеристике его в качестве «языка геноцида», и показал, что видит в использующих его творческих актах исключительно продолжение вражеской дерусификации.
Алексею в своём канале ответил военкор Глеб Эрвье, гораздо лучше когда-то попытавшегося сделать это рэпера Оксимирона поведавший, «что такое империя». Если очень коротко, то в ответ на слишком дискредитирующий сам украинский язык посыл Глеб пояснил, что в рамках Имперского принципа разным языкам и культурам, включая «мову», нужно сосуществовать без «уравниловки к общей культуре», но сохраняя «многообразие при единой цели». И здраво заметил, что если бы у СВО была цель упразднить «мову» за то, что она, дескать, исключительно «язык геноцида», то война бы шла, мягко говоря, тяжелее для наших же русских бойцов. А клип Апачева назвал «пряником», который по тысяче очевидных причин должен сопровождать военный кнут.
Вдогонку к посылу Глеба философ Андрей Коробов-Латынцев написал про «открытость русского космоса», в котором только и «уживаются языки, идеи, народы», включая «мову», и тоже похвалил непосредственно имперский принцип подхода к «Другому», где «Другой» — это всегда потенциальный Друг.
В общем, перед нами, несмотря на реплики преимущественно с одной стороны диалога, очередной экземпляр полемики между условным «националистом» и условными «имперцами». И, увы, мы за одни только последние полгода уже слишком много раз увидели, как силён мотив противопоставления не менее условных принципов «национального государства» и «империи». В свете этой микро-дискуссии я не мог не вспомнить уже как-то оброненную мысль, что зачастую со стороны националиста это противопоставление весьма безосновательно, и сейчас самое время пояснить эту мысль с почти что академических позиций.
Есть полезнейший в этом отношении сборник небесспорных статей «Новая имперская история постсоветского пространства». Одно только его введение представляет неимоверную ценность, будучи эдаким кратким экскурсом в новейшую (и не очень) историю использования слова «империя». Там описано, как сие слово работает в нашем языке с поправкой на различные дискурсы и моды, как в своё время оно оттеснялось в прошлое совсем не потому, что ему действительно объективно пришла пора кануть в лету и уступить место «национальному государству», а потому, что рождалась мода на дискредитацию «империи», на соотнесение с этим словом всего самого мрачного на свете — и делалось это не в последнюю очередь в угоду моды на разговоры о некоей «нации» (не «народе», а именно «нации») и «национальном суверенитете».
Если очень упростить, почему-то людям стало казаться, что «суверенитет народа» как-то очень сильно противоречит «империи». Идея некоей единой «нации», объединенно и самостоятельно правящей своим государством, выступала на первый план. «Нация» и «национализм» стали в первую очередь привлекательным элементом языка, в который можно было вложить уже слегка обновленные смыслы — так, будто с архаичной «империей» этим смыслам было вообще не по пути. В целом, подобные интеллектуальные манёвры свойственны истории: любую реновацию обязательно преподносить так, будто на смену старому приходит что-то ну совершенно новое (и потому особенно смешно, когда язык описания в силу моды меняется, а вот на смену ничего так и не пришло; да и могло ли?).
Империя на долгое время стала ««Иным» модерной политики», опять же, в первую очередь в силу культурного и эстетического неприятия своеобразного мифа об империи.
Но почему даже в передовую западную историографию, которая, казалось бы, ну вот точно должна сторониться страшных архаизмов — вдруг стало проникать слово «империя»? Авторы введения полагают это «результатом очевидного исчерпания ресурса концептуального аппарата модерности» — проще говоря, колдуны-учёные стали задаваться вопросом: а насколько рационально продолжать претендовать на то, что понятие «национального государство» или «государства-нации» хорошо описывает, например, современные европейские государства? Насколько хорошо там действительно решены внутренние национальные конфликты, так волнующие анти-имперских националистов (сегодня таковые русские националисты в основном в эмиграции или против СВО, и всё же)? Насколько лучше подобные конфликты могут быть решены, хотя бы чисто гипотетически, в условиях «империи», нежели в условиях «национального государства»? Насколько власть там принадлежит «народу» («нации») больше, чем в иной «империи»? И если не больше, может, потому что государства эти так и не переставали быть «империями»?
Мысли сии становятся ещё более тягостными, если задуматься о том, что это за такое забавное чудище под названием «Европейский Союз» — право, что это, как не «многонациональная империя»? И легион других вопросов: как определяется «степень интегрированности того или иного социального, этнического или конфессионального сегмента в империю»? Насколько уместен «романтический национальный нарратив» об «истории нации», которая «равна сама себе на протяжении столетий» и переживает ««становление в рамках гомогенного «национального тела»»? Насколько этот нарратив в самом деле противоречит «империи», и нельзя ли сказать, что как раз к империи он применим гораздо лучше — уже хотя бы потому, что некоторые империи и хранимые ими народы действительно существовали испокон веков, а вот политические «нации» появлялись явно сильно позже.
В конце концов, категория «национального государства» в научном языке нередко мешает незамутненно смотреть на специфику диаспорных и нетитульных феноменов в различных империях, на сложность этнической и культурной гибридности, на то, как сами империи «стимулируют нациестроительство нетитульных групп» (всё-таки не токмо дедушка Ленин этому способствовал), на проблематику «супранациональных идентичностей», складывающихся в силу культурных и политических практик или, например, в ходе той же гибридизации в полиэтнических регионах. И, кажется, эта категория мешает не только научному языку, но и языку естественно-политическому — откуда столько споров и, нередко, споров терминологических, причем без малейшего желания слушать оппонента.
Однозначная идеи «нации» и «национального государства», особенно когда её жёстко противопоставляют «империи», мешают смотреть на мир трезво. Именно поэтому даже в современных гуманитарных дисциплинах понятие «империи» возвращается в качестве эдакой «аналитической рамки»: чтобы куда менее противоречиво рассматривать различные исторические и политические процессы современности и недавнего, а то и глубокого прошлого.
Удивительно — впрочем, как сказал бы подросший герой Николая Носова про эдак заваренную языковую кашу: «Это всегда так бывает!», — но параллельно развитию подобных мыслей в науке иные интеллектуалы додумываются до них и в политической практике, в том же самом естественном языке. Так, покойный Эдуард Лимонов неоднократно называл Украину именно что «империей», а никаким не (строящимся) национальным государством.
Лимонов руководствовался своей логикой — Украина у него хищная «империя» потому, что в своё время (правда, не совсем своими усилиями) получила множество территорий других империй с проживающими на них этническими группами просто по праву сильного, или хитрого, или по воле исторических судеб. До некоторой степени Украина многонациональна — почему сегодня видится так много потенциальных стратегий её будущего окончательного «распила». Логика эта, может, и другая, но мы рискнём предположить, что чуткого к языку Лимонова на неё натолкнула всё та же невыносимая теснота «нациецентричного» языка описания, просто потому что ну никак он не льнёт к реальности — ни со стороны Украины, ни со стороны России. Ну и потому что маятник моды качнулся в обратную сторону, и когда-то дискредитированная и в научном, и в естественном языках «империя» возвращается, а может быть даже и наносит ответный удар.
Говорить о современной геополитике как о конкуренции «империй», действительно, крайне продуктивно, поскольку так мы перестаем закрывать глаза на внутреннюю национальную проблематику даже самых успешных в решении «национальных вопросов» наиболее моноэтнических государств. Ведь им всё равно нет-нет да и приходится как-то решать проблемы «гибридности», «многонациональности», «интеграции» людей разных вер и культур в одно сообщество. (Далеко не только путем ассимиляции, да и ассимиляция, порой, процесс обоюдоострый.) А приходится им это делать в силу хотя бы особенностей современной культурной политики и глобального туризма, которые в каком-то смысле тоже раскрывают «космосы» иных воображаемых «национальных государств», превращая их в те ещё империи. В этом смысле можно было бы назвать таковые государства «постмодернистскими империями», но так уж заговариваться не будем.
В общем, если задуматься, «национальное государство» — это не просто «западный конструкт», каким мы его нередко называем (если уж на то пошло, «государство» в современном смысле в принципе — западный конструкт) — но, в плане реальной достижимости зашифрованных в этот конструкт целей, это ещё и западный… «миф». Многие сторонники «национального государства» современной России, особенно из числа тех, кто в силу дряхлых мод недолюбливают «империю», влюблены в миф, который никогда нигде не был идеально реализован, да и вряд ли мог бы. «Национальное государство» для некоторых националистов стало эдаким аналогом локального коммунизма, только такого коммунизма, к которому дескать кто-то где-то уже пришёл, и надо всего лишь делать так, как делает этот кто-то.
Впрочем, особенно смешны противопоставления «империи» и «национального государства», когда анти-имперец вдруг заявляет, что в империи слишком много «многонационалочки», которая способствует той же упомянутой Алексеем Ларкиным дерусификации. Позвольте! Уж где-где, а в Российской Империи именно её «имперскость» со свойственными империи претензиями на глобальность и какую-никакую «многонациональную» (хотя, скорее, «многонародную») экспансию — были тем, что так способствовало распространению русского языка и даже вполне себе имевшей место «русификации».
И, кстати, как ни странно, именно параллельно успешной русификации и ассимиляции с русским ядром Империя спонтанно создавала как минимум предпосылки для своеобразного «нациестроительства» на окраинах — во всяком случае, если говорить об Украине. Ибо в процессе какого-никакого сожительства и в отсутствие попыток выжигать складывающиеся локальные культуры и даже подобия супранациональных идентичностей (в принципе, «украинскую» идентичность можно классифицировать и так) — любое действие представителя государственного этнического ядра будет косвенным поощрением специфики культуры своего младшего имперского брата. Пусть и происходит это в лоне сугубо количественно преобладающей культуры собственной, быть может, по-имперски скрепляющей локальную культуру с другими в рамках единой «имперской цели». Во время мягкой и вполне естественной ассимиляции этот процесс кажется ну просто неизбежным.
А потому многим националистам, по тем или иным причинам не слишком любящим «империи» и увлечённым полумифическим конструктом под названием «национальное государство», следует задумываться вот о чём: вполне возможно, что «национальное государство» возможно только в условиях «империи». Вернее — важная для меня оговорка, ведь я, как видно, в национальное государство попросту методологически не верю, — скажем так: те лучшие и наиболее полезные практики, которые националист ассоциирует с гипотетическим «национальным государством», лучше всего реализуемы именно что в империи. И уж точно это так в России — с её поистине Евразийскими масштабами.
Я бы провёл вольную аналогию с взаимоотношениями между государством и свободным рынком. Карикатурный либертарианец (на которого, надеюсь, националист не очень хочет быть похожим) может сколь угодно потчевать себя мечтами о некоем идеальном свободном рынке и освобождении от репрессивного института государства, но, как бы ни были красивы наши мечты, вполне вероятно, что в нынешних цивилизационных условиях наиболее свободный рынок может быть как раз только при государстве — хотя бы при государстве как эдаком «договоре», который немного да регулирует рынок, следит за всяческими равновесиями и периодически приводит всё в относительный, но порядок.
Что если «империя» — единственная возможность для успешного «национального государства» в числе множественном или единственном? Нахожу это хорошим поводом задуматься до выхода второй части настоящего текста, где будет разобран ещё более интересный кейс противопоставления империи и нации.
Артём КАНАЕВ
Источник: «Новая Евразия»
