И. Прищепова. У стен Знаменского монастыря в Иркутске

Катит Ангара свои холодные воды мимо несущихся машин, мимо высоких домов, мимо торговых рядов, мимо чадящих труб большого города. Но есть среди городского шума и высоток Иркутска тихие, укромные, спасительные островки, один из которых – Знаменский монастырь.

Его ослепительной белизны зеленоглавые храмы, увенчанные позолоченными крестами, в сибирские холода спят в белизне снегов и куржака, а в теплое время стоят они в тени деревьев, в красоте скромных цветов, выращенных заботливой рукой. Удивительно хорош монастырь в сентябрьскую пору, когда золото куполов сливается в небесной гармонии с золотом листвы высоких деревьев, его окружающих!

На обширной территории храма нашли приют души людей, таких непохожих, по-разному смотревших на мир, живших далеко друг от друга в разные времена.

Устремляется в небеса беломраморный памятник Григорию Ивановичу Шелихову, купцу, мореходу, открывателю новых земель. Путь Шелихова не был безоблачным, шёл Григорий Иванович по жизни непросто, пробиваясь сквозь океанские штормы и ледяные ветры. Не первым из русских купцов достиг он берегов Аляски и других островов: и до него находились смельчаки переплыть океан, дабы поохотиться в дальних краях и привести домой богатую добычу; и до него открывали отважные русские люди новые земли и давали им свои имена. И многие заплатили за дерзость своими жизнями: тонуло каждое третье судно.

Но Григорий Шелихов не только осваивал неизвестные земли – он строил на американском континенте церкви и школы, он организовал там первые русские колонии, он сумел покорить и присоединить североамериканские территории к Российской державе. И в осваиваемых местах устанавливал большие кресты в знак того, что места эти были открыты русскими православными людьми. Его упорство, бесстрашие и талант мореплавателя дали возможность России закрепиться на севере Американского континента, и получила эта земля название «Русской Америки».

Было время, когда Аляской владела Иркутская губерния. Но прошли эти времена, давно продала Россия Аляску Соединённым Штатам, а вырученные относительно небольшие деньги пустила на строительство железных дорог, которые тогда были необходимы.

И сейчас, спустя много лет после того, как Аляска перестала быть российской, на её территории, природа которой так похожа на русскую, осталось много православных храмов. Аборигены полуострова считают православие своей исконной религией. И до сих пор им известно имя Григория Ивановича Шелихова. Ведь он обучал их далёких предков грамоте, счёту, налаживал с ними торговлю, крестил их, учил молитвам…

За заслуги перед Отечеством Шелихов был награждён золотой медалью и серебряной шпагой. Его жена и дети были возведены в дворянское сословие. Город-спутник Иркутска носит его имя. А сам Григорий Иванович спит под высоким памятником у алтаря «Знаменского собора».

На памятнике выбиты слова известных всей стране людей. С одной стороны надгробия высечены на мраморе строки поэта Ивана Дмитриева:

Как царства падали к стопам Екатерины,

Росс Шелихов без войск, без громоносных сил

Притек в Америку чрез бурные пучины

И нову область ей и Богу покорил.

Не забывай, потомок,

Что росс, твой предок,

И на востоке громок.

С другой стороны памятника можно прочесть стихи Гаврилы Романовича Державина:

Колумб здесь росский погребен!

Преплыл моря, открыл страны безвестны,

И зря, что все на свете тлен,

Направил парус свой

Во океан небесный

Искать сокровищ горних, неземных,

Сокровище благих.

Его Ты, Боже, душу упокой.

Есть на памятнике и замечательные слова, сказанные Державиным о таланте Шелихова, которые заканчиваются так: «Христе Спасителю! Причти его к лику Благовестников, возжегших на земле свет Твой пред Человеки».

Плывёт и будет плыть вечно душа российского Колумба средь высоких звёзд над ангарскими водами…

В первой половине девятнадцатого века ехали в Сибирь декабристы, узники, коих ещё сибирская земля не видывала. Они были образованны, интеллигентны, добры. Но к ним был приставлен большой конвой. Хотя у них не было возможности сбежать, их заковывали в кандалы. Просто, чтобы унизить. Декабристов хотели изолировать от общества, лишить возможности интеллектуально развиваться, то есть духовно поработить. Но они, работая в рудниках, живя в нечеловеческих условиях, находили силы на изучение иностранных языков, писали книги. Они организовали каторжную академию. А впоследствии, живя на поселении, щедро делились накопленными знаниями с местным населением, помогали им выживать в суровых краях, учили и воспитывали их детей.

Долгая, тяжёлая выпала жизнь декабристам в Сибири. Некоторые остались здесь навечно.

Спит у южной стены кремля русский военный прапорщик Владимир Александрович Бечаснов, сын рязанского дворянина. Бечаснов являлся членом декабристского Общества Соединённых Славян. Не каждому известно это имя, хотя был он одним из самых смелых и решительных декабристов. После восстания осудили его на вечную каторгу. Впоследствии срок его мытарств был сокращён до двадцати лет, потом – до пятнадцати. Отбывал Владимир Александрович наказание в и Свартгольмской крепости, и в Чите, и в Петровском заводе. Затем Бечаснова отправили на поселение в Смоленщину, основанную ещё во времена освоения Сибири казаками. Теперь это большое село, и стоит оно всего в десяти километрах от Иркутска на живописном месте слияния двух тихих рек – Иркута и Олхи.

По воспоминаниям современников, Владимир Бечаснов был толстоват, неловок и рассеян, но очень подвижен. О его неловкости ходили анекдоты, которые он знал и над которыми громче всех смеялся. Но он был смел и упорен. Вот какие слова сказал о нём Николай Андреевич Белоголовый, врач, публицист, ученик декабристов Юшневского и Поджио: «Не подлежит сомнению одно, что и Бечаснов при своей, общей со всеми декабристами, редкой мягкости характера, любви к народу и жажде труда и деятельности на пользу общественную, мог вносить только доброе, честное и прогрессивное в окружающую его обстановку, и хотя крестьяне деревни, где он жил, подчас подсмеивались над его неловкостью и рассеянностью, называя его, как говорят, то Бесчастным, то Несчастным, но любили и уважали его, как своего старшего брата, и в трудные минуты шли к нему за советом».

Владимир Александрович был очень близок крестьянам. Ему неоткуда было ждать помощи, он рассчитывал только на свои силы. И он сумел организовать большое хозяйство, неутомимо занимался земледелием. Он сеял, косил, собирал урожай и так же, как и крестьяне, выживал как мог в неурожайные годы. У него совместно с купцом А.П. Белоголовым, отцом Николая Андреевича, была первая в Сибири маслобойня.

Образование Владимир Александрович получил не блестящее (он окончил гимназию и кадетский корпус), зато велика была его доброта, о коей говорили люди, его знавшие. О доброте и любви его к людям свидетельствуют и пять дошедших до нас его писем, написанных семье Бестужевых. Трогательно оправдывается он перед друзьями за долгое молчание, поздравляя их с праздником: «С Новым Годом, с новым счастием поздравляю, любезные друзья мои, вас и общих добрых наших знакомых. Знаю, что вы меня отругаете (на) порядках, за то, что не получили письма ранее, которые я должен был бы и даже сбирался написать на последних днях праздника, но верьте, что ей богу не до того было. Верьте, что совесть меня так мучила за это молчание, что отравляла иногда самые приятные минуты. Скажите, что вы поделывали в это время? Когда я с вами хоть с кем-нибудь увижусь? Не взыщите на меня, что ничего к вам не пишу – голова совсем пуста. Отдохну, оберусь силами и заглажу свой проступок.»

В Смоленщине женился Владимир Александрович на крестьянке Анне Пахомовне Кичигиной. В их семье было семеро детей. Бечаснов очень любил свою жену и детей. Вот как светло и душевно сказал он в письме о воспитании детей: «…Детишки мои растут, как грибы, здоровые, свежие, полные… Часто мне приходится заменять мать и няньку во всех их заботах и тогда я проникаюсь удивлением к вновь открытым собственным моим качествам: изобретательный ум, чтобы забавлять, наставлять, прекратить слезы, маленькие услуги, терпение, нежность, благоразумие, подвижность – даже прыжки, – все нам нипочем, все можем… Какой хороший отец из меня вышел, это удивительно, чёрт возьми!.. А вот как написал он о своём свободном от хлопот по хозяйству времени: «Свободное время всецело посвящаю чтению, сначала для самого себя, а потом все вечера для жены, ей редко удается найти время, чтоб читать самой.»

После амнистии он остался верен иркутской земле, на которой прожил половину жизни, к которой привязался. В эту землю он и лёг навсегда.

Совсем рядом стоят два беломраморных памятника, под которыми спят друзья-декабристы Пётр Муханов и Николай Панов. Их могилы десятилетиями были заброшены, и даже отыскать их удалось с большим трудом, впрочем, как и могилу Бечаснова.

Пётр Муханов в восстании на Сенатской площади не участвовал, но принимал участие в собраниях декабристов, призывал к действиям против царя. За призывы к военным действиям был приговорён к 12 годам каторжных работ. В холодном, сыром каземате Свеаборгской крепости заболел он ревматизмом ног, и очень страдал от боли.

Работал он на Нерчинских рудниках, в Петровском заводе. Он, один из образованнейших людей своего времени, был создателем острожной академии и душой литературного кружка. Там, в «каторжных норах» после многих часов непосильного труда читались лекции и стихи, там родился замысел альманаха декабристов. В невыносимых условиях Пётр Александрович продолжал занятия литературой, знакомил со своими работами товарищей, которые высоко их ценили.

После каторжных работ Муханов находился на поселении в Братском остроге Иркутской губернии, о котором отзывался так: «…Хуже Братского острога места я никогда не видел, несмотря на то что проехал Россию по обеим её диаметрам. Всех поселенцев здесь пять или шесть старых, и те живут, чтобы не умереть с голоду. Здесь нет горизонту. Лес стоит вокруг, как живой частокол. Мужики почти ничего не сеют, ибо пашни нет; все они звероловы… Деревня эта навела на меня такое уныние, какого ни одна тюрьма ещё не наводила на меня…»

И всё-таки Пётр Александрович обзавёлся избой и с помощью наёмных рабочих стал выращивать хлеб. И хоть хлебопашество дохода давало мало, он видел в этом большой смысл: «Бездействие для меня яд». К сожалению, его пашня во время строительства Ангарской ГЭС ушла под воду. А Братский острог дал начало городу Братску, где одна из улиц названа именем Петра Муханова.

Очень переживала за сына мать, заботилась о его здоровье, обращалась с просьбами к царю, пытаясь облегчить его участь. И Муханов будучи очень больным, старался её не огорчать, берёг её, как мог. «В моих письмах к ней я всегда весел, всегда здоров», – писал он сестре. Он говорил, что отдал бы жизнь, чтобы она была спокойна и счастлива. В одном из писем сын заверил мать, что он не только не произнёс ни единого слова ропота против своей судьбы, но даже в его сердце не было слов сожаления.

Муханов сетовал на то, что «все стеснительные меры исполняются в Сибири с большим рвением, благодетельством». Печалился, что в деревнях декабристам не было никакой возможности получить медицинскую помощь. Ходатайствовал о свободном занятии промыслами. Сожалел, что неблагоприятные условия, отдалённость и отсутствие хорошего образования приводят к тому, что службу здесь несут чиновники-туземцы. Говорил о необходимости хорошего образования в сибирском краю.

Пётр Александрович видел, что в этой холодной глуши более счастливы те, кто обзавёлся семьями. Но его преследовало одиночество. Он любил княжну Варвару Михайловну Шаховскую, которая ради него была готова на многое: «Милый друг, ты знаешь, я ничего не страшусь и готова к любым испытаниям». Но ему было отказано в браке с княжной, так как они были в родстве: брат Варвары Михайловны был мужем сестры Петра Александровича. Через двадцать лет в Иркутске знакомится он с начальницей Восточно-Сибирского института благородных девиц Марией Александровной Дороховой, человеком добрейшей души, личная жизнь которой также не сложилась. Он делает ей предложение. «Дело не в страсти пламенной, – писал он, – но в тихой, смирной жизни двух пожилых людей, в общем перенесении недуга и сердечном утешении». Но обвенчаться они не успели: в феврале 1854 года Пётр Муханов скоропостижно умер.

В юные свои годы был дружен Муханов с поэтом Рылеевым, жизнь которого оборвалась на виселице. Два декабриста, два писателя, два друга, увлеченные историей, не думали они, наверное, что сами станут частицей отечественной истории. Рылеев посвятил Муханову известную думу «Смерть Ермака», об атамане, погибшем на Иртыше. Не знал он, что в скором времени ждёт его мучительная казнь, а жизнь его друга будет тесно связана с Сибирью. И жить ему придётся в сибирских землях, что вольно раскинулись намного далее Иртыша. А сам Муханов, увлечённый историей малоизученных регионов, наверное, не гадал, что проживёт большую часть жизни в малоизученном сибирском регионе, и навечно останется лежать в городе на Ангаре, у святого Байкала.

Молодой декабрист Николай Алексеевич Панов удостоился особого царского внимания. «Препровождаемого Панова содержать в заключении строжайше!» – такую записку отправил император Николай коменданту Петропавловской крепости.

Панов получил хорошее образование. Хорошо знал математику, географию, немецкий и французский языки. Больше всего уделял внимание истории и военным наукам. Николай ненавидел крепостное право, мечтал о равенстве всех граждан перед законом, о более справедливой форме правления. В семнадцатилетнем возрасте он был призван на службу. Панов разделял взгляды декабристов, и незадолго до восстания был принят в тайное декабристское общество.

Нелёгкая жизнь выпала этому безрассудно храброму, полному решимости и задора человеку. После смерти Александра I трон должен был принять его брат Константин. В его отстутствие (Константин находился в Варшаве) произошла присяга. Константин от престола отрёкся, правда, формально этого ещё не сделал. 14 декабря 1825 года, в день, назначенный для «переприсяги» (опять же в отсутствие Константина), когда весь полк присягал Николаю, Панов активно призывал солдат к неповиновению. Солдаты доверяли Панову, и пошли за ним. Колонна в организованном порядке, во главе со своим командиром – поручиком Пановым – двинулась к Зимнему дворцу. Она оттеснила охрану, вступив в рукопашную схватку, пробилась через личную охрану Николая и, по существу, завладела всеми входами во дворец. Не имея приказа о дальнейших действиях, он повернул солдат на Сенатскую площадь. Всё это время командир полка Стюрлер бежал тщетно пытался остановить солдат. Полк Панова сумел соединиться с Московским полком. Но решительность и отвага Панова и солдат оказалась бесполезной, так как восстание было обречено на провал: им никто не руководил.

«Дорогой мой Константин! Ваша воля исполнена: я – император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных…», – писал брату Николай.

15 декабря, узнав, что многие восставшие арестованы, Панов сам пришёл в Петропавловскую крепость и сдался. На допросах вёл себя вызывающе смело. Приговор поручику лейб-гвардии Гренадерского полка был страшен: смертная казнь. Правда, казнь была заменена вечной каторгой…

Когда Панов, закованный в шестикилограммовые кандалы, отправился в Сибирь, ему было всего 22 года. Долгие годы тянул он каторжную лямку. Работал на Благодатском руднике, который был назван словно в насмешку над узниками: условия там были крайне тяжёлыми. Декабристам вместе с другими каторжанами приходилось долбить руду и выносить её из глубокой шахты. И даже когда им дали потом работу на свету, жизнь их легче не стала, скорее, наоборот. На жестоком морозе в кандалах работать им, живущим на западе России, воспитанным в довольстве, было ещё тяжелее.

Нелёгкой была и работа в Петровском заводе. Декабристы строили здесь свою будущую тюрьму. Жили они в двух домах в такой тесноте, что спать можно было только на одном боку. Но «государственные преступники» занимались самообразованием, изучением Сибири, просвещением местного населения, учили наукам и ремёслам детей.

Дочь декабриста Ивана Александровича Анненкова вспоминала: «Панов постоянно рассказывал мне басни и даже выписал для меня первое издание басен Крылова, которое теперь составляет библиографическую редкость. От него же я узнала первые сказки: «Красную шапочку», «Спящую царевну и другие".

Когда Панов уже жил на поселении под Иркутском, каторга не давала о себе забывать. Он всё время болел. Жена декабриста Алексея Юшневского так писала о Панове: «Ему сейчас всего лишь 36 лет, а он уже весь седой. Он небольшого роста, светлый. И как странно видеть человека с лицом молодого, а с головою 75-летнего старца. Впрочем, здесь у нас нет ни одного человека без седых волос».

Единственным близким человеком для Панова был его брат Дмитрий, который поддерживал его и добрыми словами, и посылками, и деньгами. И Николай Алексеевич эту поддержку очень ценил. В письмах он мало говорил о себе, а больше интересовался семьёй брата. Письма он заканчивал словами: «Не забывайте Вашего друга и брата Н. Панова». Смерть брата в 1843 году стала для декабриста большим потрясением. Он писал Софье Андреевне, жене любимого брата: «Это сообщение поразило меня будто гром. Первые минуты я не испытал скорби или страдания… Я не верил глазам своим, читал и не понимал, что читаю. Я все мучился, не мог ничего понять, не ошибся ли я. Но когда снова перечитал, только тогда понял весь ужас своей утраты, моя скорбь камнем легла на мое сердце». А Софья Александровна сказала ему в ответном письме, что помощь теперь будет оказывать она. Панов поблагодарил её искренне: «Благодарю Вас, моя подруга, что намерены продолжать его заботу обо мне. Утешает меня мысль, что недолго еще буду нуждаться в Вашей помощи, что наконец провидение смилостивится надо мной и подарит мне давно желаемый покой».

Софья Александровна помогала Николаю Алексеевичу, облегчала его участь до самой его смерти, которая произошла в Иркутске в 1850-м году, где он находился на лечении.

24 июля 1826 года Екатерина Трубецкая выехала в Сибирь. Она первая из женщин отправилась за ссыльным мужем. Её примеру последовали многие другие женщины. Потрясённый их подвигом Николай Некрасов написал поэму «Русские женщины». Первая глава поэмы посвящена Екатерине. Начинает главу трогательная сцена прощания графа-отца с дочерью. Отец перед трудной дорогой осматривает «на диво слаженный возок», поправляет подушки, творит молитву, не сдерживая слёз. Екатерина с болью говорит отцу:

Благослови родную дочь

И с миром отпусти!

Бог весть, увидимся ли вновь.

Увы! надежды нет.

Прости и знай: твою любовь,

Последний твой завет

Я буду помнить глубоко

В далекой стороне...

Не плачу я, но не легко

С тобой расстаться мне!

О, видит бог!.. Но долг другой,

И выше и трудней,

Меня зовет... Прости, родной!

Напрасных слез не лей!

Далек мой путь, тяжел мой путь,

Страшна судьба моя,

Но сталью я одела грудь...

Гордись — я дочь твоя!

Убитые горем родители, поддержавшие дочь в своём непростом выборе, видели её в последний раз: навсегда уезжала в незнакомую дальнюю даль. Они знали, что жизненный путь её будет очень тяжёл. И знали, что любовь её к мужу сильна. А значит, она выдержит. Вот как написала Екатерина Ивановна о своих чувствах Сергею Трубецкому, отправляющемуся в Сибирь: «Я, право, чувствую, что не смогу жить без тебя. Я все готова снести с тобою, не буду жалеть ни о чем, когда буду с тобой вместе. Меня будущее не страшит. Спокойно прощусь со всеми благами светскими. Одно меня может радовать: тебя видеть, делить твое горе и все минуты жизни своей тебе посвящать. Меня будущее иногда беспокоит на твой счет. Иногда страшусь, чтоб тяжкая твоя участь не показалась тебе свыше сил твоих... Мне же, друг мой, все будет легко переносить с тобою вместе, и чувствую, ежедневно сильнее чувствую, что как бы худо нам ни было, от глубины души буду жребий свой благословлять, если буду я с тобою».

В Иркутске ждали её серьёзные испытания. Известно, что гражданский губернатор Иван Богданович Цейдлер, которого современники вспоминают как человека доброго и справедливого, по поручению императора чинил Трубецкой препятствия и задержал её в городе на несколько месяцев, что доставляло ей большие страдания. Но Трубецкая была непреклонна. В письме Цейдлеру она сказала о причинах её решения поехать за мужем, где самой главной назвала вот эту: «Церковь наша почитает брак таинством, и союз брачный ничто не сильно разорвать. Жена должна делить участь своего мужа всегда и в счастии и в несчастии, и никакое обстоятельство не может служить ей поводом к неисполнению священнейшей для нее обязанности…».

Она подписала бумаги об отречении от дворянских прав. Она согласилась идти пешком с заключёнными по этапу. «Я готова преодолеть эти 700 верст, которые отделяют меня от мужа моего, этапным порядком, плечом к плечу с каторжниками, но только не будете больше задерживать меня, прошу Вас! Отправьте меня еще сегодня!», – умоляла она губернатора. И Цейдлер не выдержал. «Я мучил вас, но мучился и сам», – так он говорит княгине в поэме «Русские женщины» и в порыве добродушия приказывает немедленно дать ей лошадей.

Неласково встретила Екатерину Ивановну суровая, унылая, каторжная забайкальская земля. Но как рады были мужья и другие каторжники приезду Трубецкой и Волконской, который стал «глотком свежего воздуха» для декабристов, чьими самыми дорогими вещами, взятыми в Сибирь, были портреты жён! Через женщин наладилась и связь с внешним миром, в том числе и переписка с родными. «Я хотел бы лучше иметь дело с тремястами государственных преступников, чем с десятью их женами. Для них у меня нет закона, и я часто поступаю против инструкции…», – говорил комендант Нерчинских рудников Станислав Романович Лепарский.

Неподалёку от Благодатского рудника Трубецкая и Волконская сняли полуразвалившуюся хибарку со слюдяными оконцами и чадящей печью. Щели между брёвнами зимой делали жилище настолько холодным, что ночью к брёвнам примерзали волосы. Женщины готовили еду, топили печь, носили воду, кололи дрова. Питались скудно. Порой съедали за день только по куску чёрного хлеба, чтобы было из чего приготовить мужьям и их друзьям горячий обед. И хоть женщины были не совсем искусны в приготовлении пищи, но декабристы с большим удовольствием ели обеды, ими приготовленные.

Евгений Петрович Оболенский, называвший Екатерину Ивановну ангелом-хранителем, писал: «Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника – плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике. Но мы были в восторге, и нам всё казалось таким вкусным, что едва ли хлеб, недопеченный княгиней Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения первого петербургского булочника».

Женщины не могли покупать лекарства, одежду и обувь, так как у них не было денег. Однажды, когда Екатерина Трубецкая ходила почти босиком, она сильно простудилась и слегла.

Но самое горькое для Екатерины Ивановны было то, что редко можно было видеть мужа, да и эти короткие свидания проходили под надзором. Стремясь видеться с ним чаще, она поднималась на гору, откуда был виден двор тюрьмы, смотрела на мужа издали, когда каторжан выводили на прогулки.

В Петровском заводе женщинам пришлось жить и в тюремных камерах. «Я живу в очень маленькой комнатке… Темень в моей комнате такая, что мы в полдень не видим без свечей. В стенах много щелей, отовсюду дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей», – писала Трубецкая матери. Детей в тюрьму брать не разрешалось, и можно было их только навещать. Екатерина от этого очень страдала: «Физические страдания, которые может причинить эта тюрьма, кажутся мне ничтожными в сравнении с жестокой необходимостью быть разлученной со своим ребенком и с беспокойством, которое я испытываю все время, что я не вижу его».

Как только удавалось Екатерине стойко выносить все тяготы сибирской ссылки?! Ведь воспитывалась она в роскоши, в родительской любви, в нескончаемых заботах прислуги. Особняк её родителей был похож на дворец. В нём устраивались самые роскошные в Петербурге балы. Здесь проходили спектакли и праздники, здесь бывали Карамзин, Жуковский, Грибоедов, Пушкин. Среди гостей были император Александр I и великий князь Николай Павлович, будущий Николай I. Очарованный Екатериной, Николай скажет, что она «самая просвещённая девица высшего света».

Екатерина часто бывала за границей, где и встретила князя свою настоящую любовь – Сергея Трубецкого, героя войны 1812 года. Венчание Екатерины и Сергея происходило в Париже. И вот беззаботная, счастливая жизнь осталась только в воспоминаниях. А в настоящем – выживание в суровом забайкальском краю. И осталась Екатерина в этом каторжном аду добрейшим человеком, сострадающим людям, животным, птицам. Была она любящей женой и матерью, не отходившей от детей, вложившей в них всю свою добрую душу.

И вот каторга позади. В 1839 году Сергей Петрович перебрался на поселение в Оёк под Иркутском. А в 1945 году Трубецким было позволено жить в Иркутске. Графиня-мать выслала дочери денег, и Трубецкие купили красивый просторный дом, который когда-то принадлежал Цейдлеру.

Екатерина Ивановна, сполна познавшая лишения, помогала нуждающимся, была щедра на пожертвования Знаменскому монастырю, прихожанкой которого была. Её любил весь город. И весь город хоронил, оплакивал свою любимицу, замечательную женщину, творившую добро и раздававшую его людям.

Через два года после её смерти пришло известие об амнистии. Безутешный Трубецкой жил в осиротевшем доме и не хотел уезжать из Иркутска. Ему пришлось согласиться на отъезд из-за тринадцатилетнего сына Ивана, которому нужно было дать хорошее образование. Его бесчувственного с трудом оторвали от могилы жены, которая в его жизни значила так много. Вот какие прекрасные слова сказал он о ней: «...Жена моя была не просто женщина, которая соединила судьбу свою с моей судьбой для прохождения жизни по одному общему пути. Она слила всё существование своё с моим; мысли, чувства, правила, желания, надежды, – всё, одним словом, всё было у нас общее. Она не жила для себя, она жила единственно для меня и детей; и это не на словах, а на деле, все поступки её, все помышления её не имели предметами ничего другого. В отношении самой себя она старания прилагала единственно о том, чтобы исправить все недостатки, которые в себе замечала, и приобрести все христианские добродетели, которых исполнение требует от нас Спаситель... Тридцать четыре года мы прожили вместе, и прожили их, как один день».

Умер Сергей Петрович Трубецкой в Москве в возрасте семидесяти лет. А Екатерина Ивановна, несмотря на нелёгкую жизнь, была счастлива рядом с мужем, с детьми, с друзьями. В письме она сказала Николаю I: «…Если бы мне было суждено пережить все снова, я поступила бы точно так же».

У главного входа в монастырь видно мраморное надгробие, надпись на котором гласит, что здесь похоронена Трубецкая Екатерина Ивановна. Совсем рядом другой памятник. Здесь лежат её дети: Никита, Владимир, София.

В марте 2015 года у Знаменского монастыря был похоронен защитник Байкала и Ангары, один из лучших писателей и сынов Отечества нашего – Валентин Григорьевич Распутин. Для него сибирская земля – лучшая в мире, потому что родная. Она вдохновляла его на творчество. Её воспевал он, немея от сибирских красот. Он жил её жизнью, болел её болью. И спасал её от рукотворных бед, как мог.

Первые детские воспоминания Валентина Распутина связаны с Ангарой. «Сколько ни веду я в себе раскопки, ничего прежде Ангары не нахожу», – говорил писатель. Вся его жизнь связана с Ангарой, кормилицей и поилицей, полной красоты и неизведанной силы.

Будучи немолодым человеком, он с благодарностью скажет: «Ангара, Ангара! – изумрудная наша красавица, еще и теперь протекающая по моему сердцу, – сколь многим она меня напоила и накормила!»

Далёкая ангарская деревня Аталанка, где Распутин родился и вырос, дала ему нескончаемую пищу для размышлений, для творчества, дала незабываемых героев книг, дала силы для борьбы за природу, которая, как предполагал писатель, стоит между человеком и Богом и нужно соединиться с нею, чтобы идти к Творцу всего сущего. Сжимали сердце писателя страдания любимицы-реки, которых выпало ей немало.

На ангарских берегах впервые услышал он живое народное слово, которое считал главным своим богатством. А когда открыл «Словарь говоров русских старожилов Байкальской Сибири», составлявшийся по крупицам четверть века, то не мог от него оторваться. Вот так поэтично сказал он об удовольствии держать в руках этот замечательный труд, сохранивший богатство речи наших замечательных предков, живущих у Байкала: "Вот так бы слушал и слушал, так бы пил и пил из этого глубинного самотканого источника! До чего же звучно и красиво здесь слово, как радужно оно переливается, приобнимается с другими, чтобы сказать тепло и живо, трепещет крылышками, взлетая в замысловатых формах с каких-то таинственных гнездовий, почти песенно выговаривая душу…"

Валентин Григорьевич переживал оттого, что вольную реку сломили плотинами, заставили её затопить свои же берега. С глубоким сожалением говорит он о больной реке: «Не стало Ангары, молодой, быстрой и завораживающей, в которую я беспрестанно заглядывался в детстве. Теперь она, обузданная плотинами, изъезженная, распухшая, гнилая, лежит в беспамятстве, теряя свое имя. Надо ли гордиться, что я, кажется, последним пропел ей сыновью песню со словами, которые она в меня наплескала?! И, быть может, в вечное утешение за благодарную мою память сталось так, что бабушка и дедушка, а также отец лежат вместе в сухой земле, а не под водой, как их бабушки и дедушки».

Страшно, когда уходит под воду обжитая предками земля, жутко видеть, как топит вода всё родное с детства: поляны, леса, огороды, могилы… Ушла под воду Аталанка. И только Распутин, переживший трагедию гибели матери-земли, мог написать книгу, никого не оставляющую равнодушным. И даже если бы он написал одну повесть «Прощание с Матёрой», его имя осталось бы в веках.

Как-то, находясь на ангарском истоке, любовался писатель величавой картиной рождения реки, которая только здесь ещё и оставалась собой и текла в своих берегах. Видел темнеющую макушку Шаман-камня, которым, как гласит легенда, отец пытался укротить и остановить своенравную дочь. «Не от этой ли судьбы Шаман-камень, легший поперек ее русла, пытался преградить беглянке путь?!» – с грустью спрашивает Валентин Григорьевич.

Не раз пришлось отстаивать Распутину и отца Ангары – великий Байкал. Трудно ему было поверить, как может подняться рука на такую чудесную святыню мира, пред которой «обмирает в глубоком обмороке душа». Он говорил, что, если бы не могучие белоголовые Саяны под стать Байкалу, не красавицы-реки Лена и Ангара, можно подумать, что Байкальское море упало с какой-то более радостной и богатой планеты. «Господи, вразуми нас, неразумных, убивающих то, в чем неистощимо можем мы черпать и силы, и вдохновение, и возвышение!» – писал Валентин Распутин.

Побывав на мысе Саган-Хушун, святом месте, Валентин Григорьевич сказал: «Сюда бы и приводил я грешников всякого рода, чтобы видели они, против какого мира идут войной; здесь находить слабым душам утешение, больным выздоровление, чрезмерно здоровым гордыней и самомнением – усекновение.»

Валентин Распутин жалел не только природу, но и человека, дух которого ослаблен тёмными силами нашего смутного времени. Укрепить дух человека – такова была цель его произведений.

Город Иркутск, где Распутин учился, работал, дружил, любил, создавал свои произведения, крепко связан и с Ангарой, и с Байкалом. Валентин Григорьевич любил город на Ангаре, изучал его историю, писал о нём. В книге «Сибирь, Сибирь…» он увлекательно рассказал о Иркутске, его домах, улицах, храмах, интересных людях. В каждой строчке чувствуется любовь к родному городу, по-отечески вглядывающемуся в лица людей, здесь живущих: «Каким-то вседержительным оком, тревожным и внимательным, всматривается Иркутск в нас: какие бы вы ни были, все вы мои… Этим оберегом и вздохнём утешено: Иркутск с нами».

Лежит писатель недалеко от Ангары, несущей байкальские воды. Живут за писателя его книги. Дышат они теплом и добром, дают веру в людей, наполняют гордостью за сибирскую землю, защищают её.

Золотится осенней листвой тихий монастырь. Доцветают скромные цветы.

Сколько судеб сошлись у стен монастыря. Таких непохожих. Но все они в нашей истории, написанной кровью, страданиями, болью, успехами и победами людей русских.

Мир и покой тебе, Знаменский монастырь – частичка души огромной Сибири, бескрайней России…

Ирина ПРИЩЕПОВА, лауреат фестиваля-конкурса «Русский Лад – 2021»