И мы сохраним тебя, русская речь...

Будущего у России не может быть без русской словесности, расцветшей на почве церковнославянского языка. Словом искони передавалась традиция самобытной культуры народа, опыт исторических побед и поражений. Слово есть выразитель всей народной жизни и души народа с её скорбью и радостью, песней и плачем.

«И мы сохраним тебя, русская речь, // Великое русское слово», — звуча­ли слова А. Ахматовой в роковую годину, когда враг, захвативший почти всю Европу, стоял на подступах к Москве.

Дорого нам досталось сохранение на протяжении столетий великого русского языка, как дорого оно достаётся сейчас жителям Донбасса — кол­хозникам и шахтёрам, взявшим в руки оружие после того, как на Украине вве­ли закон о русском языке... «Мы из всех исторических катастроф вынесли и сохранили в чистоте великий русский язык», — писал Василий Шукшин — наша гордость, наша совесть.

Сегодня идёт борьба с русским языком, ибо именно он — незримый охра­нитель народа. Иначе как назвать то, что до минимума сокращено в школе преподавание литературы — единственного предмета, который формирует мировоззрение человека, воспитывает духовность и нравственность; то, что в теле- и радиоэфире нет места традиционной русской культуре, как и культурам многонациональной России со всей палитрой их сказок, песен, былин...

Сохраним ли мы в чистоте великий русский язык в нынешнее время рафи­нированного патриотизма и невиданной подмены традиционной культуры?

***

Владислав БАХРЕВСКИЙ, русский писатель, автор более ста книг прозы, поэзии, переводов, в том числе исторических романов, член жюри мно­гих литературных конкурсов, общественный деятель

Великий могучий русский язык ныне – достояние книгохранилищ и хра­нилищ записей в институтах, где занимаются фольклором (однако институт фольклора Министерство культуры умудрилось ликвидировать. Только благо­даря руководителям, почитающим себя ответственными за народное достоя­ние, институт сохранён как отделение). Так что существование государства, носящего имя Россия, — это уже не гарант сохранения языка, литературы и самой русской матрицы сознания.

Чудовищные массы современных сочинителей языком минувших времён не владеют, как и сам народ, лишённый деревни. Писателей, владеющих ес­ли не полнотой словарного богатства, так по крайней мере гармонией русской природной речи, критики причисляют к устаревшим.

Вот абзац из «новой» литературы: «Она так сейчас была взбешена, киса окончательно испортил ей настроение, а теперь ещё раздражённо цыкает в спину. Выйдя из коридора, ни секунды не задумываясь, чисто по наитию, она выбрала верное направление и скоро нашла столы с книгами, прошвыр­нулась, ища своих – нашла». Политика лжереформаторов жизни русского народа, уничтожающих, прежде всего, детскую литературу, насаждающих бесстержневое образование, когда школьные знания превращены в свалку и не остаются в памяти, рано или поздно будет названа антинародной.

Писателю, русскому остаётся одно: делать своё дело. Писать на великом могучем языке, языком образным, недоступным нашим ненавистникам и пря­мым врагам. Надо вести всенародную проповедь о таинственной благодати и чудесном могуществе родного русского языка, ибо слово, сказанное с лю­бовью, создаёт душу.

***

Александр ЕВДОКИМОВ, профессор кафедры теологии МГЛУ

Невозможность военной победы над Россией давно осознана Западом в ходе XVII-XX столетий. Новая форма военных действий – информационная – предполагает разрушение культурного пространства русской православной цивилизации, где важнейшим аспектом является язык народа. Разложение любого языка есть потеря возможности воспроизводства культуры.

Фактически информационная война в том или ином проявлении всегда велась против Русского государства, в частности, попытки внедрения католи­чества, изменения календаря. Это касается и русского языка.

Глобализационные процессы характеризуются стиранием языковых раз­личий, формированием международного языка и международного сленга. В связи с этим для современного российского общества характерна деформа­ция лингвистического пространства. Повышенная чувствительность рус­ских к слову выдвигает на первый план проблему защиты русского языка от западной лингвистической агрессии, ставшей важнейшим стратегическим на­правлением ведущейся против России информационной войны. Победа Запа­да сейчас осуществляется на информационном уровне, без непосредственно­го военного вторжения.

Необходимо остановиться и на естественно-научном аспекте проблемы.

Наше бытие характеризуется тремя субстанциями (лат. substantia – сущ­ность, то, что лежит в основе: духовная субстанция, материальная субстан­ция): информацией, энергией и материей. Последовательность расположе­ния имеет важный смысл – «В начале было Слово...» (Ин 1:1). Представители универсального эволюционизма расположили бы всё в обратном порядке: материя, энергия, информация. Таким образом, слово есть информация, а язык - хранилище информации, средство её передачи и сама инфор­мация. Количество информации всегда определяет стабильность существова­ния любой социоестественной системы. Упрощение и опошление языка неиз­бежно ведёт к снижению стабильности общества.

Процесс разрушения языка вызвал к жизни появление так называемой «экологии слова» – широкого культурологического течения, возникшего во второй половине XX века. Экология слова находится в стадии формирования. Это наука о духовном значении слова, о его связи с личностью, с характером и судьбой народа, с высшими духовными сферами, с Творцом - направле­ние, связанное с русской философией (о. Павел Флоренский, о. Сергий Бул­гаков, А.Ф. Лосев, Г.С. Батищев); о связи языка с культурой народа и со всей семиосферой (Ю.М. Лотман), о целостности языка, о его сохранении, об энергетике языка, о его связи с биосферой.

О любом этносе становится модным говорить как о «пользователе» язы­ка, тогда как язык составляет духовную основу народного миропонимания.

Характерные элементы языковой агрессии: мэр, спикер, саммит, имиджмейкер, дилер, киллер, рэкетир, дистрибьютор, тинэйджер, шоумен, менеджер, супервайзер; обороты вроде «Горбачёв-фонд», «Айс-Фили», «арткультура», «хит-парад».

Наряду с этим продолжается проникновение в обиходный язык крими­нальной лексики: замочить, беспредел, опустить, наехать, держать за кого-либо, что-либо.

В обществе начинает доминировать аудиокультура – без чтения, «язык рекламы», формирующая так называемое «клиповое сознание», разлагающе действующее на миропонимание народа.

В СМИ получает распространение и ненормативная лексика – слова, со­держащиеся в «отхожих местах языка» (выражение профессора В.Ю. Троицко­го); в нашем обществе потому и стоит смрад, поскольку в отхожих местах со­держат продукты биологического разложения. Разложение языка есть рост безнравственности, но в безнравственном обществе не действуют самые высоконравственные законы, и ничего хорошего сделать в таком обществе про­сто невозможно. Привычка к сквернословию – признак духовного разложения человека, на которого невозможно положиться ни в одном серьёзном дело; позволяющий себе нечистую речь без затруднений решится и на нечистые де­ла – это доказано на практике. Но в настоящее время создаются даже слова­ри ненормативной лексики, авторы которых оправдывают себя невозможностью закрывать глаза на явление «гнилой» речи. Языковое сознание разлагается, и при сохранении текущей ситуации противостоять информационной агрессии в недалёком будущем станет уже невозможно.

Употребление «чёрного слова» неизбежно ведёт к неразличению добра и зла, это – основа вседозволенности.

В этой ситуации нельзя не помнить слова апостола: «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и всё тело» (Иак 3: 2-12).

***

Владимир КРУПИН, прозаик, член Президиума Академии русской сло­весности

Более тяжёлых времён в России не бывало. Всё зло мира идёт войной именно на русскую душу. Почему? Мир обезбожен, а Россия – последнее прибежище Христа на Земле. Даже так: последняя надежда, подаваемая нам Господом. Он вразумлял людей Содомом и Гоморрой, Всемирным потопом, Вавилонским столпотворением. Он, жалея Своё творение, пришёл в образе человека, умер за нас, победив смерть... Что нам ещё нужно? И нам ли, пра­вославным, унывать: у нас нет смерти. Но есть родина, есть русский богослу­жебный язык, и если мы его потеряем, то Образ Божий будет искажён, и Рос­сия осиротеет.

Мы не имеем права ни унывать, ни отчаиваться, это грех, но руки же опу­скаются – гибнет язык. Пачкается икона русского языка, и пока не вижу на­дежды, что она может обновиться, ибо всё новые слои мерзости и похабщины покрывают её. Убогий англоязычный сленг, судорожные эсэмэски, интернетская торопливость, матерщина, что ещё? Уже и речи нет о грамотности, и уж какие там словарные запасы, какое словесное богатство, когда учёные ЕГЭ-дяди и ЕГЭ-тёти изгоняют классику из школы под предлогом её непонятнос­ти. Она, прежде всего, им непонятна и ненавистна.

Русская литература ведущая в мире именно от того, что она православ­на. Она сохранила веру и нравственность народа в годы богоборчества, и от того она очень неугодна демократам. Зачем русский язык мэрам, омбудсме­нам, спикерам, модераторам? Они ботают по своей фене...

Не могу ничем пока утешиться. Встречи со школьниками и студентами у меня постоянны. Но уже и они, дававшие раньше радость, теперь полны го­речи. Начинаешь читать поэтические перлы, начнёшь, специально прорвёшь чтение и надеешься, что кто-то продолжит. Молчание в ответ. «Это же Пуш­кин, Тютчев, Лермонтов, Есенин, Рубцов... Как можно не знать, как не пони­мать, что русское слово – это главное золото, данное нам. Данное даром! По золоту ходим!» Но всё-таки молчание в ответ, хотя бы виноватое.

Слово – не только духовно, оно и материально. Словом всё создано. А ведь по нашим грехам Словом может всё кончиться. Заслужили.

Будем молиться: «Не лишай нас, Господи, русской речи!»

***

Михаил КИЛЬДЯШОВ, секретарь Союза писателей России, председатель Оренбургского регионального отделения Изборского клуба, г. Оренбург

В мае в календаре наших праздников промыслительно соседствуют День славянской письменности и День Победы. Язык и Победа – две силы, два смысла, ставшие точками опоры сегодняшней жизни. На них держатся наша память, наша воля, вера в то, что все невзгоды преодолимы, а все недруги одолимы.

История языка и история ратного подвига неразрывны. Их единство убеж­дает в том, что расцвет русской словесности никогда не был связан с сугубо эстетическими причинами. Слово было и остаётся первой линией обороны, самым прочным духовным щитом и одновременно цитаделью, которую любой ценой нужно уберечь. Наши прадеды уповали на то, что, пока звучит родное слово, и «броня крепка», и «танки наши быстры».

Сияющим, как солнце, и закалённым, как металл, слово выходило из ог­ня Отечественной войны 1812 года – и рождался Золотой век русской лите­ратуры.

В Великую Отечественную войну слово обороняло Москву, питало изму­ченных блокадников, как дополнительная норма хлеба. Слово билось за Ма­маев курган, полыхало красным знаменем Победы над рейхстагом.

Все четыре военные года под бомбёжками, в голоде и холоде многоты­сячными тиражами издавали классиков. Народ врастал в родную землю корнем слова. К книге тянулись, как к живоносному источнику. Каждый эк­земпляр, сошедший в те годы с печатного станка, был подобен снаряду с конвейера оборонного завода. Враг бежал не только от русской пули, но и от русского слова.

Об этой несокрушимой мощи – стихотворение поэта-фронтовика Сергея Наровчатова, написанное в 1941 году:

Я проходил, скрипя зубами, мимо

Сожжённых сёл, казнённых городов

По горестной, по русской, по родимой.

Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,

И ветер, разносивший жаркий прах,

И девушек, библейскими гвоздями

Распятых на райкомовских дверях.

И вороньё кружилось без боязни,

И коршун рвал добычу на. глазах,

И метил все бесчинства и все казни

Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,

Я сёла, словно летопись, листал

И в каждой бабе видел Ярославну.

Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,

Слова старинные я повторял, скорбя:

— Россия, мати! Свете мой безмерный,

Которой местью мстить мне за тебя?

Сколько здесь ратного – древнерусского, праславянского – духа, унас­ледованного через язык! Сколько здесь христианского смирения! Потому что мести не будет, а будет праведный бой за Истину. А после — великая работа, чтобы Родина восстала из праха. И всё со Словом. Ради Слова. Благодаря Слову.

***

Станислав КУНЯЕВ, поэт, публицист, главный редактор журнала «Наш современник»

Александр Пушкин уровнял две сакральные сущности — «язык» и «народ»:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси Великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык —

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык...

Николай Гумилёв впадал в отчаянье при мысли о том, что в начало XX ве­ка священная энергия языка выветрилась и оскудела, что навсегда канули в Лету времена, когда «словом останавливали солнце, // словом разрушали города», что в мире «дурно пахнут мёртвые слова».

Но после рождения на просторах Евразии великой Советской цивилиза­ции русские поэты вновь смели сказать миру: «Я знаю силу слов, // Я знаю слов набат...» (В. Маяковский); «Не страшно под пулями мёртвыми лечь, // Не горько остаться без крова, // И мы сохраним тебя, русская речь, // Ве­ликое русское слово» (А. Ахматова); «Тот, кто жизнью живёт настоящей, // Кто к поэзии с детства привык, // Вечно верует в животворящий, // Полный разума русский язык» (Н. Заболоцкий).

А многострадальный узник Ярослав Смеляков, может быть, и выжил в то суровое время и стал одним из самых значительных поэтов эпохи социализма благодаря тому, что поклонял­ся русскому языку, как верующий из простонародья поклоняется древней иконе.

Вы, прадеды наши, в неволе, мукою запудривши лик,

на мельнице русской смололи заезжий татарский язык.

Вы взяли немецкую малость, хотя бы и больше могли,

чтоб им не одним доставалась учёная важность земли.

Ты, пахнущий прелой овчиной и дедовским острым кваском,

писался и чёрной лучиной, и белым лебяжьим пером.

Ты — выше цены и расценки — в году сорок первом, потом

писался в немецком застенке на слабой извёстке гвоздём.

Владыки — и те исчезали мгновенно и наверняка,

когда невзначай посягали на русскую суть языка.

Это стихи Ярослава Смелякова, говорящие о языке как о живой сущнос­ти, откликающейся на все перемены в жизни народа, о божественной тайне зарождения слова («В начале было Слово...»), о рождении слов и звуков в до­исторические времена.

У бедной твоей колыбели,

ещё еле слышно сперва,

рязанские женщины пели,

роняя, как жемчуг, слова...

Но наступили роковые времена кровавой перестройки 1991-1993 годов, и съёжилась душа народа, а вместе с ней, словно в гумилёвские времена, ос­лабело сопротивление языка «дурно пахнущим», «мёртвым словам» — «трен­дам», «мейнстримам», «месседжам», «фейкам», «мониторингам», налетевшим на «полный разума русский язык» с помощью русофобской пятой колонны, с помощью ренегатов, говорящих на власовском и бандеровском языке или, в лучшем случае, на языке американских комиксов. Недавно услышал в теле­дебатах фразу, вылетевшую из воспалённых уст депутата нашей Госдумы: «Он (его идеологический противник. – Ст. К.) не “адекват”!» Хоть стой, хоть па­дай...

Вспомним переживания Сергея Есенина:

Ах, родина, какой я стал смешной!

На щёки впалые летит сухой румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой,

В своей стране я словно иностранец...

В начале третьего тысячелетия я участвовал в избирательной компании Сергея Глазьева. Борьба шла за должность губернатора Красноярского края. Приехали мы в заштатный городок Лесосибирск. Выступили несколько раз, а вечером хозяева повезли нас поужинать в лучшую, как они сказали, заку­сочную города. Накормили по-русски – местной рыбой, борщом, пельменя­ми. Но когда мы выходили из этой закусочной, я оглянулся и прочитал горя­щее неоновыми буквами её название: «Оклахома» – и обалдел. Вот тогда я понял, что Глазьев выборы не выиграет.

С той поры «Оклахома» стала для меня символом нашего языкового самооплевания, нашего лакейства и холуйства. Приедешь в любой древний рус­ский город – Калугу, Рязань, Воронеж, - идёшь по центральной улице – ма­газины, рестораны, фирмы, и кругом: «Клондайк», «Эльдорадо», «Аляска», «Миссисипи». Словом – сплошная «Оклахома». И «Москва-сити» – тоже «Ок­лахома», и кофе-хаус вместо тёплого слова «кофейня» – тоже «Оклахома»...

А недавно, проезжая Рязань, увидел совершенно запредельную алую не­оновую надпись: «Секс-хаус». На фоне той «Оклахомы» точный перевод «секс-хауса» как «публичного дома» воспринимается даже как нечто своё, родное, отечественное.

В настоящее время практика писать диктанты у нас сохранилась. Правда, это один диктант на всю страну, и называется он «тотальным». Видимо, пото­му, что произведения Пушкина, Гоголя, Тургенева, Толстого, Бунина и других классиков «тотально» изгнаны из употребления.

Дина Рубина получила премию «Большая книга», во многих интервью призна­вала себя еврейским писателем, но зачем нам, обладателям прозы Распути­на, Астафьева, Белова, Личутина, Лихоносова, выбирать тексты для тоталь­ного диктанта из романов вульгарной еврейской матерщинницы?

Об убийце Пушкина Лермонтов писал: «Смеясь, он дерзко презирал // Земли чужой язык и нравы...»

«Нравы» – это обычаи, это вера, это традиции, это совесть. И всё это вы­ражается в языке. Вот почему русский язык — одна из самых необходимых скреп русского мира.

Я помню послевоенное время, наши диктанты и наши изложения (была такая форма учёбы - учитель читал текст, а ученики, каждый по-своему, из­лагали его на бумаге). Тексты диктантов и страницы изложений обязательно брались из нашей великой классики — из «Капитанской дочки», из «Тараса Бульбы», из «Записок охотника», из «Обломова». Это одновременно было изучением и русского языка, и русской литературы, и русской истории, и рус­ского Православия, и вообще русской жизни.

Послевоенное радио добавляло к этим знаниям русские народные пес­ни — «Степь да степь кругом», «Раскинулось море широко», «Коробейники», «Есть на Волге утёс», добавляло русскую музыкальную классику — арии из опер «Князь Игорь», «Евгений Онегин», «Садко». А сколько мировой классики вливалось в наши души из чёрных репродукторов! Верди, Бизе, Бетховен, Гуно, Штраус. Какой там железный занавес!

Всё великое, талантливое, доброе, человечное входило в наш русский мир. Ворота были открыты. Неаполитанские песни, украинские песни, фран­цузские песни, южноамериканские песни — всё было нашим общим достоя­нием. Да, русская элита XIX века увлекалась французским языком, но Пуш­кин одновременно учился русскому языку у народа, у Арины Родионовны, у дворовых крестьян – иначе он не написал бы: «Что за прелесть наши песни и сказки!» Элита была, конечно, «офранцужена». Пушкин это понимал, когда писал о своей любимой героине Татьяне:

Она по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала

И выражалася с трудом

На языке своём родном...

Но!

Татьяна (русская душою,

Сама не зная, почему)

С её холодною красою

Любила русскую зиму.

Душа важнее языка. Татьяна, в сущности, родная сестра Наташи Росто­вой, русскость которой Толстой гениально выразил в её пляске под дядюшки­ну гитару. Пушкин шутил, любя: «Без грамматической ошибки // Я русской речи не люблю...» Но своеволие великих поэтов – это другое дело! Литератур­ный язык в пушкинское время ещё не устоялся. К тому же гениям позволено гораздо больше, нежели русскоязычным ремесленникам: «Не ругайтесь, та­кое дело! // Не торговец я на слова». «Словно кто-то к родине отвык». Так писал Сергей Есенин — хозяин русского языка и кровный сын русского народа.

***

Валентин КУРБАТОВ, литературный критик, литературовед, член жюри литературной премии «Ясная Поляна», член Президентского совета по культуре, г. Псков

Живите в доме и не рухнет дом... (Арс. Тарковский).

Простите, что скажу поперёк. Меня не радует, что о русском языке стали говорить не меньше, чем не­давно об одесском бандите Мишке Япончике. Когда язык живёт естественной жизнью, о нём не говорят. На нём просто говорят.

Увы, язык нельзя расширить волей даже твёрдого и авторитетного чело­века. Как нельзя даже суровыми нормативно-правовыми установлениями за­ставить быть одинаково равноценными договОр и дОговор, возбуждено и возбуждено, добЫча и дОбыча. Они ведь вовеки до наших забот существо­вали, как йогУрты и йОгурты, звонИт и звОнит. Кто-то даже и нАчать вместо начАть говорил, и ничего – язык не шатался. Хотя, может, как раз тогда всё и начало валиться. Но жизнь ещё была жизнь, и неправильности придавали ей улыбчивой широты и подлинности. Как один добрый пьяница в ответ на укор Ницше, что пить нехорошо, справедливо заметил: «На земле есть раз­ные люди, господин хороший, и я один из них». Вот и эти неправильности бы­ли просто «разные люди».

Беспокойство о состоянии языка — знак неблагополучия в государстве, знак того, что стал теряться народ, подменяясь беспамятным населением и его опустевшим словом, где слова полегчали и утратили первоначальную ясность. Даже в именах «Единая Россия» и «Справедливая Россия», как и Со­юз писателей России и Союз Российских писателей, с порога слышна деваль­вация существа некогда великих слов.

Увидал недавно на дороге под Воронежем указатель на повороте «Закры­тое акционерное общество “Россия”». Это про нас. Это нынешнее название на­шей Родины.

Из языка уходят воля и сила. Он живёт полем и небом, землёй и трудом. А вслушайтесь в наши ежедневные новости и найдите там про землю и труд. Там будут жертвы и аварии, теракты и пожары, саммиты и соглашения, кри­зис, кризис, кризис и президентские уверения в том, что человек должен ви­деть без уверений. Но ни полей, ни заводов, ни хлеба, ни света вы там не увидите.

Нас веками спасала, держала до последнего времени русская речь, ве­ликое русское слово, с которым Ахматова провожала солдат на великую вой­ну: «Но мы сохраним тебя, русская речь, // Великое русское слово. // Сво­бодным и чистым тебя пронесём // И внукам дадим, и от плена спасём // Навеки...» Не спасли.

И уже не скажешь с Блоком о соблазнительном Западе:

Пускай заманит и обманет, —

Не пропадёшь, не сгинешь ты,

И лишь забота затуманит

Твои прекрасные черты.

Ну, что ж? Одной заботой боле,

Одной слезой река шумней.

А ты всё та же — лес да поле,

Да плат узорный до бровей.

Ни Руси, ни поля, ни плата. И слово ужо не спасет нас в отместку за из­мену.

Как ещё недавно умел русский человек благодарно сказать о любви и си­ле родного языка устами своих гениев Пушкина и Некрасова, Тургенева и Толстого! В школе — помните? — учили «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне поддержка и опора...» А сего­дня, когда сомнений, раздумий через край, мы уже не слышим этих писатель­ских молитв. И вот мы его — волю и правду нашу, неисчерпаемое сокровище уже вынуждены регламентировать законами. Теперь он не просто живой вели­корусский, как у Владимира Иваныча Даля, а «государственный». Нечего своей живостью и «великорусскостью» выситься!

Между тем, надо быть глухим, чтобы не видеть, что мир богатеет не уни­фикацией, а Господним многообразием, что сад человеческой речи прекра­сен, когда цветёт райской разностью, а не теснотой политической или коммер­ческой газеты. Французы вон берегут свой язык от чужих вторжений, потому что помнят своего гения Альфонса Доде, сказавшего, что «пока народ, даже обращённый в рабство, владеет своим языком, он владеет и ключом от своей темницы». А мы сами свой ключ сдаём...

И немец Хайдеггер, защищая свой язык, подсказывает нации, что «язык – это дом бытия». Бытия, а не быта. Бога, а не политического отчёта. Государственный язык может быть силён и ясен, когда есть сильное и ясное государство, когда оно совпадает с отчётливыми границами своей самобыт­ности. А когда вместо границ туман, когда чужое желанное своего и поощ­ряется всей силой власти, то и язык теряет границы и расползается в оговор­ки и примечания, в договОры и дОговоры, в добЫчи и дОбычи.

Не знаешь, кому кричать, что надо жить, жить! И жить дома! Любовью, трудом, семьёй, историей и родом, а не мировым сообществом, не телеви­зионным окошком, не одним днём, не «здесь и сейчас», не «всё и сразу». И язык оформит и бережно озарит эту жизнь и сам станет светом и жизнью. Только живи! Ведь так просто, как говорил Толстой. Но вот, оказывается, простое-то и есть самое недостижимое, ибо оно только просто, а у нас на всё один припев — «в наше непростое время». И видно, говорящим так и хочется, чтобы оно оставалось «непростым», иначе голые короли будут голы. Впрочем, кажется, они уже ничем не рискуют, потому что на всех королей при нынеш­ней духовной демографии не найти детей, которые им это скажут.

***

Вячеслав ЛЮТЫЙ, литературный критик, председатель Совета по критике, член правления Союза писателей России

Народ является носителем своей самобытной речи, и одновременно речь оказывается теми координатами, в которых можно говорить о жизни народа — сегодняшней, вчерашней и будущей. Если мы посмотрим на отношение ны­нешней власти к русскому языку, к вопросам его сохранения в берегах куль­турной традиции, то обнаружим, что так называемой властной элите высокий русский язык, которым владели Пушкин и Чехов, Достоевский и Толстой, не нужен. Для решения собственных экономических задач, которые, пожалуй, являются доминирующими в сознании этих людей, вполне достаточно обед­нённого английского, который из давнего языка Шекспира перевоплотился ныне в лексикон биржевых клерков, в смысловую грязь попсы, в лишённую оттенков чувства машинную речь политологов.

Подобная оскоплённая, обезображенная модель русского языка негласно принимается в информационном пространстве России за некий норматив. Эту тенденцию дополняет политика власти в отношении современной литературы России. Матерная речь вторглась с бесцеремонностью сутенера в простран­ство театра, телевидения и радио, в романы и стихи современных авторов. На фестивалях поэзии и на страницах выходящих книг грязная фраза стала почти обыкновенной. Бытует мысль, что у народа, в словаре которого нет вы­соких слов, отсутствуют и соответствующие этим словам чувства и правила. Именно к подобному положению подталкивает политика государства в облас­ти литературы и искусства, шире — в области смыслового и этического содер­жания русского языка.

Несомненно, в первую очередь, такая практика касается молодёжи. В сознании молодого человека матерная речь приобретает признаки яркого высказывания, точной эмоциональной реакции, иронического обозначения личной позиции. Хотя в реальности имя этому синдрому — бедность инди­видуального языка, узость словаря и неспособность ощутить все нюансы душевного состояния человека. И тут не вина, а, скорее, бода современной молодёжи — и преступная, совершенно сознательная деятельность власти в русской языковой сфере. Достаточно вспомнить попытки прозондировать общественное мнение в отношении возможных нововведений в нормативы письменной речи, которые на телевидении лет пять тому назад пытался обосновать очередной языковед, ангажированный идеологически и эконо­мически уж это безо всякого сомнения. Кто посадил его перед телеэкра­ном в пиковое время эфира, кто проплатил продажному телеканалу минуты, которые мультимедийные гуру могли бы отдать какому-либо «капитану ка­питалистической экономики» за хорошие деньги?

Позиция русских писателей, объединённых узами Союза писателей Рос­сии, в языковом вопросе всегда была строга и благородна: не засорять род­ную речь грязью и заимствованиями, не терять связи с отечественным чита­телем. Теперь всё не так просто — денег на издание качественной литературы нет, литературное пространство разорвано, толстые литературные журналы превратились в островки в мутном океане современной словесности, которая к литературе имеет опосредованное отношение.

Все правительственные разговоры о поддержке чтения книг оказываются лукавыми: властные улыбки и участливые взгляды адресованы таким авторам, как Д. Быков, Д. Рубина, Л. Улицкая, Б. Акунин и т.п. Нет нужды характери­зовать этих сочинителей, их внутренняя ложь и нравственная вседозволен­ность находятся на поверхности. Однако книжные магазины завалены тома­ми, принадлежащими именно им, а вовсе не Валентину Распутину, Петру Краснову, Владимиру Крупину... Нет поддержки подлинно отечественной ли­тературы, нот продуманных преференций издательствам, нет государствен­ных премий, ориентированных на высокую прозу и поэзию.

В таких обстоятельствах очень важна самодисциплина и понимание, что русский язык это твой язык, и от тебя зависит его чистота и содержатель­ность. Государство тут русскому человеку не помощник, скорее, лицемерный пришей-пристебай, дающий скудный паёк писателю и журналу, но открыва­ющий горячие объятия разрушителю и ненавистнику всего русского. Поэтому мы сами в этот трудный час должны соответствовать своим высоким словам, наполнять их поступками и чувствами и верить, что наш язык — вечен, а его разрушители тленны и преходящи.

***

Ранко РАДОВИЧ, известный сербский поэт, обладатель Золотой медали Международного фонда М.Ю. Лермонтова

Любовь к русскому языку у сербов в крови. Старшее поколение впитало это с молоком матери. Вы, наверное, заметили, что люди моего возраста, даже если они никогда не бывали в вашей стране, как минимум, читают и по­нимают по-русски. Знание русской литературы является признаком хорошего тона и среди образованной молодёжи. Поэтому нам не безразлично, что тво­рится в языковом и культурном пространстве величайшей славянской страны, а по большому счёту и величайшей страны в мире. Ведь русская духовность укрепляет не только славян и православных, она несёт подлинный свет и мно­гим другим народам, даже тем, чьи представители часто с высокомерием, неприязнью или со страхом взирают на «северного колосса».

Как человек, много лет проживший на Западе, я могу с уверенностью ска­зать, что романы Достоевского и Толстого, драматургия Чехова, русская по­эзия «серебряного века» нередко воспринимаются тамошним серьезным чи­тателем куда живее и лучше, чем иные классические образцы их собственной словесности, которая, несмотря на определённую стойкость европейской тра­диции, стремительно вырождается под влиянием чужеродного, неевропей­ского и патологического начала. Однако «начало» это одновременно является и «концом»: змея кусает собственный хвост. Наша же культура — оптимистич­на, устремлена в вечность и в будущее. Христианство является логическим завершением и наивысшей ступенью данного врождённого оптимизма. По­этому взоры всех мыслящих людей в Америке и Европе прикованы сегодня к Православной России, последнему «удерживающему» в этом падшем, но в то же время вполне способном к восстанию (и неоднократно восставав­шем) мире. Русская культура, красота русской речи и глубина русского слова позволяют нам нс страшиться эсхатологической перспективы. Между тем, это, конечно же, не означает, что можно благодушно взирать на происходящее вокруг. Тревога русских писателей, их стремление противостоять разрушитель­ным процессам в области языка и культуры, инициированным бесноватыми за­говорщиками, нам, сербам, близки и понятны. У нас ведь тоже периодически предпринимались и до сих пор ещё предпринимаются подобные попытки. И каждый раз наталкивались и будут наталкиваться на здоровую славянскую ре­акцию — защитную реакцию национального организма.

Мне лично трудно представить мою жизнь человека и поэта без стихов Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Хомякова, Есенина и Рубцова. Русский язык с его многоуровневым богатством лексического фонда (то, что было обеднено в литературном сербском реформами Вука Караджича) является для сербов своеобразным мостом в общеславянское прошлое, а значит и в грядущее, ибо будущность наша непременно должна быть связана с «седой стариной» или «сияющим прошлым», как сказал наш величайший писатель XX века Милош Црнянский, потомок православных священников и отважных граничар (погра­ничная стража, в чём-то сродни нашему казачеству. — Прим. ред.). Эпоха со­циальных экспериментов прошла; те, кто пытается искусственно возродить мёртвые формы (постмодернизм) и эстетику распада, в скором времени сами окажутся жертвами своих противоестественных устремлений. А славянская цветущая речь станет завоёвывать (отвоёвывать) культурное пространство древнего континента, приобщая новые поколения к целительным праистокам былого единства. И русский язык в этом смысле — поистине неисчерпаемый кладезь для каждого, кто хочет заглянуть в себя и открыть заново собственное незамутнённое естество.

***

Диакон Павел СЕРЖАНТОВ, к. филос. н., доцент ПСТГУ, клирик храма преп. Евфросинии Полоцкой, г. Москва

Что нам предстоит, знает Бог. Не будучи пророком, я нс возьмусь приот­крывать судьбы нашего народа и нашего языка. Могу лишь выразить надеж­ду, что мы сохраним наследие великих предков, не подведём, и наши потом­ки будут жить в великой стране с её великой культурой.

Что нужно для сохранения языка? Многое нужно, всего и не перечислить. Для меня важнее, в чём конкретно состоит моя задача. Главное — сохранить и приумножить в своей душе любовь к родному сло­ву. С годами я всё больше и больше ценю «непереводимого на другие языки» Пушкина, вдохновляюсь тем, как поэт и мыслитель Александр Сергеевич Пуш­кин пользуется русским словом.

Не менее важно для меня передать своей дочери эту любовь к языку. В семье ребёнок учится говорить и любить родной язык; в школе и универси­тете образование у ребенка пойдёт, если в семье был заложен прочный куль­турный фундамент.

А ещё мне надо передать любовь к русскому языку людям, которым я преподаю. Правда, предметы мои — догматическое богословие, аскетика и антропология — связаны с русским языком не напрямую.

И всё-таки сам я стараюсь на занятиях говорить понятным языком, осо­бенно на трудные и запутанные темы. От преподавателя требуется рассказы­вать «вкусно», ярко, пользуясь всем богатством языка. Я пытаюсь подталки­вать студентов поднимать на высоту их культуру речи, культуру мысли, даже культуру чтения вслух и обсуждения прочитанного.

Аскетику и другие мои предметы можно по-разному преподавать, очень легко отказаться от путешествия из мира потребления в мир здравой аскезы, легко перейти к лсевдоаскетическим «упражнениям в риторике», к «плетению благочестивых словес». За этим тоже приходится следить, фальшь недопус­тима.

Такие у меня задачи... С меня спросится, как я с ними справлялся. Спро­сится, держал ли я связь с коллегами и единомышленниками, как мы двига­ли общее наше дело, боролись за него.

В наши дни действительно совершается грандиозная «подмена традици­онной культуры», и это очень нам мешает. Массовая культура, преимуще­ственно американская, вытесняет русскую литературу, ставшую в XIX веке по-настоящему великой классической литературой русские писатели пода­рили миру неповторимые шедевры.

Массовая культура пытается заменить народную культуру, начиная прямо с младенчества, с материнского фольклора. Я не хочу огульно отрицать мас­совую культуру, среди её произведений попадается то, что заслуживает вни­мания образованного человека. Однако большая часть произведений массо­вой культуры (и порождённой ею элитной культуры) только портит людям вкус, не развивает его, а приучает людей искать довольно низменные развле­чения. И уж, конечно, массовая культура не может дать человеку нужные ори­ентиры в жизни. А традиционная культура даёт.

И это в полной мере относится к традиционной русской церковной куль­туре. Она уходит своими корнями в византийскую культуру и глубже — в биб­лейское откровение. И она представляет собой не механическое повторение того, что говорили две тысячи и тысячу лет назад лучшие представители дру­гих народов. Русская церковная культура — одновременно и традиционная, и творческая, способная к здоровому развитию. Как и положено полноценной культуре.

С церковной культурой беспощадно боролись последние сто лет, хотели уничтожить её и воспоминания о ней. Эта борьба в менее ожесточённых фор­мах велась, по крайней мере, с XVIII века. И всё же Русская Церковь выстоя­ла, наследие православного христианства дошло до нас как неотъемлемая часть отечественной и мировой культуры. Надеюсь, при всех тревожных об­стоятельствах выстоит наш народ с его традиционной культурой, с его вели­ким русским языком.

***

Илья ЧИСЛОВ, славист, председатель Общества Русско-Сербской дружбы

Легендарный основатель средневековой сербской державы, великий жу­пан Стефан Неманя, поучая чад своих (а среди них был и святой Савва — пер­восвятитель земли Сербской), говорил о непреходящем значении родного языка (матернег езика) и сравнивал его с «крепкой бронёй» и «надёжным оружием». Сохранение языка, считал он, равнозначно сохранению нации, по­скольку любые чужеродные добавки неминуемо меняют лицо народа, откры­вают доступ в его среду «бродягам пришлым».

Сохранение в чистоте великого русского языка в наше время является од­ной из первоочередных задач национальной интеллигенции. Ведь политичес­кие декларации сами по себе стоят недорого. Если маститый писатель-госу­дарственник, примеряясь к «современному миру иллюзий», начинает писать в стило пеловиных-сорокиных и прочих порно-ерофеевых, вся его «держав­ность» лопнет, как мыльный пузырь, от первого булавочного укола со сторо­ны этого извращённого мира. Язык уходит корнями в предысторию народную, неведомую (недоступную) хроникам и летописным сводам. Через церковно­славянский пласт наш русский язык связан с небесными истоками нашего бытия. Ибо всякий полноценный народ есть замысел Божий об этом народе. Искажение богоданного лика влечет за собой закономерную кару, ведёт к разрушению и смерти.

Когда нам говорят, что «современные» процессы, в том числе и языковые, якобы объективны и «неотвратимы», мы должны помнить, что это — наглая ложь. Посмотрите на самих «поборников прогресса»: разрушая (покоряя) культурное и языковое пространство славян и европейцев, они одновременно тщательно оберегают и даже искусственно восстанавливают свой собствен­ный, казалось бы, мёртвый язык. Мертвец оживает за счёт наших живых со­ков... Сербский рецепт в данном случае — осиновый кол (глотов колац) в сердце вурдалаку! Заостряет же и укрепляет его ежедневное трепетное и бе­режное обращение с родным словом.

***

Дмитрий ШЕВАРОВ, журналист, эссеист, прозаик, литературный критик

Мне кажется, что поставленный вами вопрос содержит в себе самообман привычный и даже приятный, наверное, для многих, но горький по своим по­следствиям. Нам приятно уверять себя в том, что пагуба на нашу культуру и даже на родной наш язык приходит откуда-то извне. Что подмены, извра­щения и подтасовки происходят не по нашей вине. Что это какие-то наёмные супостаты сокращают часы на родную литературу, изгоняют корневые ценно­сти, развращают молодёжь. Понимаю эмоции тех, кто так думает. Ведь заго­вором таинственных сил легко объяснить многое из того, что мы видим во­круг. Кроме того, ты сам себе кажешься проницательным человеком. Это держит тебя в тонусе как публициста или просто как радеющего за Отечество человека.

Нет, я вовсе не отрицаю, что «вихри враждебные веют над нами», но че­ловечество давно живёт в падшем миро, и вихри эти всегда веяли и будут ве­ять до скончания веков. Но почему этот факт должен освобождать нас от лич­ной ответственности перед Богом за то, что мы произносим, читаем, пишем, смотрим? Кто заставляет молодую женщину, гуляющую со своим ребенком на детской площадке, вдруг набрасываться на своё чадо с площадной бранью? Кто принуждает девочек-старшеклассниц разговаривать друг с другом матом? Какой законспирированный негодяй приказывает русским мужчинам повсе­местно сквернословить во всю ивановскую?

Ведь ещё четверть века назад на сквернослова осуждающе оглядыва­лись, его пытались пристыдить. Сегодня мат не ранит наш слух, не уязвляет сердце. В книжных магазинах мы спокойно взираем на новинки, украшенные специальной наклейкой «Книга содержит нецензурную брань». Мы понимаю­ще ухмыляемся, когда депутат в патриотическом раже рассказывает солёный анекдот или бранит супостатов отборной бранью. Мы уважительно смотрим на «эффективных менеджеров», которые наводят порядок, распекая подчинён­ных последними словами.

В заключение – не предание, а подлинный факт из истории моей семьи. В конце 1950-х годов мой дед занимал генеральскую должность в одной из об­ластей Русского Севера. По необходимости ему приходилось присутствовать на заседаниях бюро обкома партии. В область был назначен новый первый секретарь — фронтовик, хозяйственник, человек крутого нрава. На одном из совещаний он набросился на кого-то из подчинённых, позволив себе непечат­ное выражение. Мой дед тут же, публично, сделал замечание высокому лицу, попросил его держаться русского литературного языка. Первый секретарь по­багровел, а вскоре разразилась гроза: приказом из Москвы дед был снят со своей должности без объяснения причин и отправлен в отставку. Его карьера навсегда оборвалась.

Но дедушка никогда не жалел о том, что поступил по совести.

Подготовила Ирина УШАКОВА

«Наш современник», № 5, 2020