«Дольше всех держались за жизнь советские дети…»

В юбилейном году внимание мировой общественности и СМИ было приковано к польскому лагерю смерти Освенциму (немецкий лагерь на территории Польши, как велит сейчас выражаться Варшава). На торжества в честь 75-летия освобождения не были приглашены… сами освободители – представители России. Вообще в речах 26 января звучала из уст польского руководства такая формулировка: в январе 1945 года «лагерь прекратил свое существование». Ну да – сам, как даже проворовавшиеся фирмы не исчезают.

Еще дальше пошел в своем беспамятстве премьер-министр Польши Матеуш Моравецкий: он заявил в статье, то есть продуманно, а не сгоряча, что в гибели узников нацистского лагеря Аушвиц-Биркенау на заключительном этапе его существования виновата… Красная армия. К такому безумному и циничному выводу он пришел вопреки всем фактам и документам. По мнению политика, Сталин мог освободить Освенцим еще летом 1944 года, но преступным образом позволил нацистам еще полгода уничтожать евреев. Очевидно, заявление Моравецкого – интерпретация и продолжение старого польского мифа о том, как злые Советы «скормили» Гитлеру Варшавское восстание. Так ведь можно и про Ленинград написать: сняли бы блокаду полностью сразу, как только прорвали ее в январе 1943-го, а вот зачем-то тянули до января 1944-го, теряли сотни тысяч людей. Впрочем, у нас ведь доморощенные «эксперты» уже запускали чудовищную версию о том, что Сталин не любил город на Неве, мстил ему за убийство Кирова, за вольнодумство и чуть ли не сам организовал блокаду, которую не торопился прорывать. 

Дословно польский бред: «И хотя Красная армия впоследствии действительно освободила Освенцим, концлагерь мог бы быть освобожден на полгода раньше. Летом 1944 года советская армия стояла на позициях в 200 километрах от Освенцима, но наступление остановилось, что дало немцам время отступить и продолжить организацию депортаций вплоть до января 1945 года», – пишет глава польского правительства. Как может управлять правительством и страной человек, не понимающий реальности? Диву даешься, что менеджер на высоком посту (отбросим даже его нравственные качества и пробелы в области военных знаний) не понимает, что такое 200 км глубокоэшелонированной обороны на предпоследнем рубеже? Неужели в Польше совсем не оставили следов военных сооружений на местности, остатков оборонительных рубежей фашистов и наглядных экспозиций музеев? Их, что, вместе с памятниками советским воинам снесли? Неужели нет ни одного реального документального фильма про освобождение Польши, снятого на уровне симоновского «Битва под Москвой» или даже американского «Неизвестная война»? Неужто польские литераторы до того как поголовно уйти в постмодернизм и бульварное чтиво, не написали ни одной правдивой и интересной книги про войну, которую мог бы прочитать школьник Матеуш в детстве? Просто страшно становится: что ж за поколение пришло в жизнь, в политику?! 

Надо бы во всех польских школах проходить то, что написала польская акушерка Станислава Лещинска, принявшая роды более 3000 детей в концентрационном лагере Освенцим. Она в течение двух лет, до 26 января 1945 года, оставалась в лагере Освенцим и лишь в 1965 году, к 20-летию Победы, написала этот рапорт. Волосы дыбом встают над этими страницами. 

Свидетельствует польская акушерка Станислава Лещинска

«Из тридцати пяти лет работы акушеркой два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок со множеством щелей, прогрызенных крысами. Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины – на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости. Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки. 

О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того, чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут. 
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки – необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена самой себе: в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи – Роде, Кениг и Менгеле – не могли «запятнать» своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.

О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача – спасать жизнь в любой ситуации. 

Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное. Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий. Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле. 

До мая 1943 года все дети, родившиеся в Освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами. В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной. 

Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака. Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети – из Советского Союза было около 50% узниц. 

Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились, – видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил… она не могла издать ни звука – только крупные слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать, – переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. 

Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережили лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей были вывезены в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерли от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года). У меня до сих пор не было возможности передать Службе здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, кто не может ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка. 

Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка. В концентрационном лагере все дети – вопреки ожиданиям – рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете – улыбку ребенка». 

Такие тенденции в Отечестве Лещински возникли! Сегодня польские политики умудряются опошлить, оклеветать, осквернить даже улыбку ребенка и правдивое слово мужественной польки, выполнявшей свой святой долг. Памятник Станиславе Лещинске установлен в церкви Святой Анны около Варшавы. Туристов сюда не возят – это ж не поминальный Катынский крест. 

Александр БОБРОВ