Д. Святополк-Мирский. Путь евразийства

От редакции «Новой Евразии»: Дмитрий Петрович Святополк-Мирский был сыном генерала российской императорской армии (от кавалерии), министра внутренних дел Российской Империи (до 1905 года) князя Петра Дмитриевича Святополк-Мирского. В Гражданской войне он участвовал на стороне «белых» и даже был начальником штаба 1-й пехотной дивизии в армии Деникина.

С 1920-го года жил в эмиграции, где стал одним из участников Евразийского движения, причём с отчётливым «левым» уклоном. Впоследствии перешёл на ещё более марксистские позиции и в 1932-м году вернулся в Советский Союз. В 1937-м году, к сожалению, попал под репрессии и умер в 1939-м году.

Статья «Путь евразийства» была впервые опубликована 12 января 1929 года в № 8 газеты «Евразия», издававшейся в Париже. Она представляет собой фактически манифест левого евразийства и потому чрезвычайно важна и интересна. Особенно для нас, участников движения «Новая Евразия», так как мы считаем себя наследниками и продолжателями именно левого, социалистического евразийства.

***

Евразийство, как оно выразилось в первых номерах нашей газеты, иным может показаться существенно непохожим на первоначальное евразийство. Мы не боимся признать факта его развития и роста, так как развитие и рост — явления, необходимо связанные с жизнью. Но по существу дела наше евразийство — то же евразийство, что в 1921 году издавало «Исход к Востоку», и нашу прямую преемственность с этим историческим сборником мы утверждаем самым решительным образом.

Но преемственность — не прямая линия, а диалектика, и сам «Исход к Востоку» был в значительной мере антитезой книге Н.С. Трубецкого «Европа и Человечество» (1920). В этой последней книге Н. С. Трубецкой, впоследствии ставший одним из основоположников евразийства, в противовес «романо-германскому» шовинизму, утверждал самоценность неевропейских и «неисторических» культур. Теза эта, сама по себе истинная, подчинялась в «Исходе к Востоку» более широкой истине — утверждению единой, абсолютной ценности, включающей в себя и господствующей над частными истинами отдельных культур.

Чистейшим выражением этого стоящего над индивидуальными культурами универсализма признавалась культура России-Евразии, нашедшая свое новейшее выражение в Русской революции. Евразийская культура признавалась ценной не потому, что она была «евразийская», а потому, что она была наиболее адекватна культуре универсальной и — в современном аспекте — абсолютной.

Это отношение к Русской революции как к явлению не только органическому (это понимали и умнейшие из контрреволюционеров), но и положительному сразу клало грань между евразийством и контрреволюцией. В то же время замена понятия России понятием Евразии выводила евразийство за пределы узкого национализма и, с одной стороны, предваряла (тогда еще только намечавшееся) принятие нами советского федерализма, с другой — шире открывала ворота в направлении всечеловеческого универсализма.

Корни евразийства сложны. Многие из них (хотя далеко не все) уходят в прошлое течений правых и националистических. Правый и националистический уклон долго оставался реальной опасностью для евразийства. Опасность эта и до сих пор еще не вполне изжита, хотя изжитие её теперь уже только вопрос времени. «Правое» евразийство (расцветшее в 1923-1925 гг.) идеализировало Московское царство и бытовое православие, оно рисовало себе будущее России в образе «православного царства», опирающегося на «демотию» «добрых хозяев».

Не все в этих уклонах было ложно. Многое было недораскрытой правдой. Понятие «демотии» привело нас к понятию истинного (советского) народоправства. Увлечение монархическими формами было детской болезнью той идеи организации, которая теперь стала центральным нервом евразийства. Но организацию мы теперь видим как задачу, осуществляемую в настоящем и будущем, а не как воскрешение чего-то прежде осуществленного, будь то Москвой или Монголией. Мы поняли организацию как религиозный долг, как борьбу с человеческим хаосом — организации природы.

В связи с этим мы поняли Русскую революцию как Революцию интернациональную, нужную и благую для всего человечества. Продолжая считать (и тут, не изменяя себе и не предавая себя, мы не можем перемениться) убогой и дефективной философию вульгарного марксизма, мы признаем работу современной России, в существе своём, на общее с нами дело и не считаем возможным это дело предавать (как бы критически мы ни относились к конкретной политике ВКП).

Русская революция нам с самого начала открылась как начало новой эры. Если первоначальное содержание её толковалось нами как восстание русского народного начала против петровской европеизации, это толкование и теперь нам не кажется невероятным, поскольку под европеизмом мы понимаем начала индивидуализма, абсолютного личного права и примата индивидуальных удовлетворений (jouissances), одним словом, начала буржуазные.

Русская революция утверждает примат общего над частным, этику, основанную на организационном долге, человека-деятеля, а не человека-потребителя. Утверждая равенство, она не отменяет свободу. Наоборот, она утверждает коллективную свободу и свободу в коллективе. Она утверждает единственную реальную свободу — свободу распоряжения материальными благами, свободу-равенство.

В этом самораскрытии евразийства немалую роль сыграл Н.Ф. Фёдоров. Для многих из нас «Философия Общего Дела» была ключом, открывшим нам истинное содержание нашей собственной философии.

Он помог нам преодолеть бытовое понимание православия в сторону истинной христианской онтологии и этики (этики общего дела). Конечно, мы не «фёдоровцы», и в центральной идее Фёдорова можем видеть не более как гениального захвата миф. Но учителем своим мы его признаем, и изо всех русских мыслителей он нам самый близкий.

Фёдоровскому кругу идей мы обязаны в значительной мере и тем, что изо всех западных мыслителей нам стал самым близким — Маркс, — утверждение, которое еще два-три года тому назад удивило бы большинство евразийцев. К Марксу привлекает нас не только его колоссальная теоретическая власть над конкретными историческими массами, не только сверхчеловечески страстная направленность его этико-политической воли, но больше всего та же, что y Фёдорова, установка на действие, на философию делаемую, а не думаемую. «Философы до сих пор только разными способами истолковывали мир, но дело в том, чтобы его переделать». Эти слова Маркса («Тезисы о Фейербахе»), которые могли бы быть сказаны и Фёдоровым, всецело принимаются нами.

Конечно, мы еще меньше марксисты, чем фёдоровцы. И Фёдоров и Маркс должны быть преодолены. Но в диалектике всякого будущего евразийства они останутся моментами решающего значения. В евразийстве должно раскрыться полностью то, что у Фёдорова и у Маркса раскрывается не полно, односторонне и недосказанно, — идея общего дела и идея мироделания, отменяющего миросозерцание.

Система евразийства, прочно основанная еще в «Исходе к Востоку», не может считаться законченной. Закончиться она и не может, так как она обусловлена (отчасти) меняющимися координатами истории. Но отношение евразийства к этим меняющимся координатам задано с абсолютной необходимостью, и этому абсолютному отношению евразийство не изменяло и не изменит.

Дмитрий СВЯТОПОЛК-МИРСКИЙ

Источник: «Новая Евразия»