Анархия и славянская идея. 210 лет М.А. Бакунину
Русская идея, представленная именами десятков выдающихся мыслителей разных эпох, явление очень многообразное. Среди её корифеев – сторонники различных идеологий, которые обыватель, живущий готовыми идеологическими штампами, считает «несовместимыми».
На практике же русская идея вырабатывалась и «левыми», и «правыми», и консерваторами, и революционерами, в том числе и представителями самого крайнего революционного направления, каким считается анархизм. Некоторое время назад мы уже разбирали взгляды одного из самых выдающихся его представителей – П.А. Кропоткина. Сегодня же речь пойдёт об его предшественнике – Михаиле Александровиче Бакунине (1814-1876), 210 лет со дня рождения которого отмечается 30 мая.
В наше время идеи анархизма, известные с XIX века, претерпели причудливые изменения и ассоциируются с такими признаками современного западного общества, как феминизм, интересы «гендерных меньшинств», борьба с национальными и прочими «предрассудками». Однако классический анархизм был идеологией во многом традиционалистской – не менее традиционалистской, чем то, что сегодня обычно называется «традиционализмом». Сторонники последнего берут в качестве своего идеала ту или иную форму классового, кастового, в целом иерархического общества, хотя эта форма существования человечества является отнюдь не изначальной, а достаточно поздней. А «безгосударственное» состояние общества – это его обычное, нормальное состояние на протяжении многих тысячелетий до образования первых государств.
Общественная мысль во все эпохи преимущественно рассматривала государство лишь как неизбежное, часто необходимое, но всё же зло, а идеалом считала самоуправляемое общество свободных людей, которым не нужен внешний «регулятор». Вопрос состоял лишь в том, является ли этот идеал достижимым, или он навсегда останется несбыточной мечтой. И если он достижим – то когда именно. Не является исключением здесь и русская мысль. Более того, отрицательное отношение к государству – одна из характернейших её черт. Однако эта особенность, как единство противоположностей, соотносится с другой идеей – державности и величия России как мощного государства. И это нормально, потому что вся человеческая жизнь и состоит из диалектических противоречий, без которых не было бы развития.
Так или иначе, анархические идеи для России являются столь же традиционными и национальными, как и внешне противоположные им идеи консервативные и государственнические. Н.А. Бердяев, который в своей книге «Русская идея» посвятил анархизму отдельную главу, отмечал, что анархические течения уходят корнями в русский раскол XVII века: «Уход из государства оправдывался тем, что в нём не было правды, торжествовал не Христос, а антихрист».
По словам философа, «славянофилы пытались соединить идею самодержавного монарха с идеей русского принципиального анархизма. Но эта попытка не удалась, у их детей и внуков победила монархическая государственность против анархической правды». Наибольшим анархистом среди славянофилов Бердяев называет К.С. Аксакова, который писал: «Государство, как принцип, – зло», «государство по своей идее – ложь», а «православное дело и совершаться должно нравственным путём, без помощи внешней, принудительной силы». Об этом говорил и сам Бакунин, который в письме Герцену отмечал, что молодой Аксаков был «врагом петербургского государства и вообще государственности, и в этом отношении он даже опередил меня».
«Монархизм славянофилов», в частности, А.С. Хомякова, Бердяев характеризует как «анархический»: он «происходил от отвращения к власти»: «Государственная власть есть зло и грязь. Власть принадлежит народу, но народ отказывается от власти и возлагает полноту власти на царя. Лучше, чтобы один человек был запачкан властью, чем весь народ». Такой же анархизм в скрытом виде мыслитель видит даже у Достоевского (особенно в «Легенде о Великом Инквизиторе»).
И, разумеется, в этой же главе об анархизме Бердяев пишет об учении Л.Н. Толстого (подчёркивая, что все ведущие русские анархисты были по своему происхождению высшими аристократами). «Религиозный анархизм Льва Толстого, – утверждает философ, – есть самая последовательная и радикальная форма анархизма, т.е. отрицания начала власти и насилия».
У основоположника русского космизма Н.Ф. Фёдорова мы видим образ грядущего общества, уже не нуждающегося в государстве. Этот тип общества, представляющий собой духовное родство всех живущих на земле, обретающее способность к действию благодаря соединению с Богом, он называет «психократией». Однако к этому обществу ведёт долгий путь, связанный, в том числе, и с самодержавной «отеческой» властью. (Отметим, что немецкий философ Фихте, оказавший в своё время определённое влияние на Бакунина, считал, что главная цель государства – воспитание человека в духе свободы).
Идея В.С. Соловьёва о Богочеловечестве – это во многом завуалированное изображение того же «космического» уровня развития человечества. Разумеется, эти идеи сильно отличаются от идей анархистов в буквальном смысле слова, которые требуют отмены государства «здесь и сейчас», но конечный идеал всё же подразумевает безгосударственность.
Кстати, сам М.А. Бакунин не был чужд идей, которые впоследствии легли в основание русского космизма. Ещё в письме 1836 г. он писал: «земля уже не есть наше отечество, счастье наше – небесное… религия наша – бесконечна… всё освящается ею, всё должно проявлять бесконечное приближение божественного человечества к божественной цели».
Позже он говорил: «Торжество демократии (понятно, не стоит отождествлять это слово в устах автора XIX в. с его сегодняшним употреблением. – Авт.) будет не только количественным изменением – подобное расширение привело бы только ко всеобщему опошлению, – но и качественным преобразованием: новым, живым и настоящим откровением, новым небом и новой землёй, юным и прекрасным миром, в котором все современные диссонансы разрешаются в гармоническое единство». Эта идея преображения мира в ходе революции позже появляется у многих русских мыслителей начала XX века, особенно представителей космизма.
Касаясь преобразования человеком природы, Бакунин писал: «Эта борьба человека, сознательного труженика, против матери-природы не является бунтом против неё или её законов. Он использует полученное им знание этих законов лишь с целью стать сильнее и обезопасить себя от грубых нападений и случайных катастроф… Только познание и самое почтительное соблюдение законов природы делает человека способным, в свою очередь, покорить её, заставить служить его целям и превратить поверхность земного шара во всё более и более благоприятную для развития человечества среду».
Эта мысль также близка идеям Н.Ф. Фёдорова, хотя, конечно, Бакунин не ставит главную «фёдоровскую» задачу достижения бессмертия и воскрешения ушедших поколений. Но в чём-то его идеи даже терминологически перекликаются с тем, о чём писал Фёдоров. Например, как и последний, он употребляет понятие «совершеннолетие» в приложении к обществу: «Мы хотим совершеннолетия народного, а для совершеннолетия действительного нужна наука».
В этой статье мы не будем касаться сложной духовной эволюции Бакунина, прошедшего период увлечения классической немецкой философией, прежде всего идеями Гегеля. Не будем рассматривать и все перипетии его биографии, эмиграции, революционной деятельности, участия в европейских восстаниях, сотрудничества и борьбы с К. Марксом в рамках Интернационала. Нас больше интересуют те аспекты взглядов Михаила Александровича, которые связывают его со «столбовой дорогой» развития русской идеи, пусть и в своеобразном её варианте.
Интересно, что отец М.А. Бакунина, Александр Михайлович, поэт и публицист, предводитель тверского дворянства, был противником «норманнской теории» происхождения русской государственности: варягов он считал славяно-русским племенем, серьёзно интересовался славянским язычеством. Это стремление отстоять достоинство славянских народов характерно и для Бакунина-сына, несмотря на его идейный разрыв с отцом-монархистом.
По материнской линии М.А. Бакунин принадлежал к роду Муравьёвых, будучи, таким образом, родственником как нескольких декабристов, так и не менее известных российских государственных деятелей. Этот факт проявился и в той части бакунинской биографии, которая связана с нашим городом.
Иркутск по праву можно назвать «городом двух анархистов». В разное время здесь жили М.А. Бакунин и П.А. Кропоткин, которые, как известно, лично в своей жизни так и не встретились – ни в России, ни в эмиграции. Бакунин оказался здесь как ссыльный, Кропоткин – как офицер по особым поручениям при губернаторе. Однако оба они волей судьбы стали участниками дела Н.Н. Муравьёва-Амурского, закрепившего за Россией Дальний Восток.
В 1849 г. Бакунин был арестован в Саксонии за участие в Дрезденском восстании. В 1850 г. он был приговорён к смертной казни, однако казнь не привели в исполнение, а узника передали австрийцам. В Австрии ситуация повторилась: в 1851 г. вместо вновь вынесенного смертного приговора Бакунина передали теперь уже российским властям. Впоследствии он говорил Герцену, что искренне этому обрадовался и что «родные цепи» показались ему легче.
Заключённый в Петропавловскую крепость, Бакунин по предложению Николая I написал свою знаменитую «Исповедь», которая стала достоянием общественности только после Октябрьской революции. Относительно искренности этого документа высказываются разные точки зрения, но он очень интересен с идеологической точки зрения. Впрочем, «Исповедь» не облегчила положения узника. В 1854 г., в связи с угрозой высадки в Петербурге англо-французского десанта, его перевели в Шлиссельбургскую крепость.
Лишь при новом императоре Александре II, в 1857 г., тюремное заключение было заменено ссылкой, и Бакунин отправился в Сибирь. Первые два года он провёл в Томске, а в 1859 г., благодаря ходатайству его близкого родственника Н.Н. Муравьёва-Амурского, был переведён к нему в Иркутск.
«Сибирь, – писал революционер, – благословенный край, хранящий в себе богатства неиссякаемые, необъятные, великую будущность и представляющий ныне для умственных, нравственных, равно как и для материальных интересов предмет неистощимый». Ещё в Томске Бакунин дал «путёвку в жизнь» будущему учёному, путешественнику и одному из деятелей сибирского областничества Г.Н. Потанину, повлияв, таким образом, и на это идейное течение, в основе которого был федерализм и самоуправление Сибири, что вполне соответствовало взглядам самого Бакунина.
А.И. Герцен писал, что Бакунин видел в Муравьёве-Амурском своего союзника и соратника, «главнокомандующего будущей земской армией», рассматривал его как потенциального лидера общеславянской федерации («славянского союзничества»). Так или иначе, в Иркутске Михаил Александрович стал активным деятелем прогубернаторской «партии», в отличие от большинства других находившихся здесь политических ссыльных – М.В. Петрашевского, петрашевцев Н.А. Спешнёва и Ф.Н. Львова, декабриста Д.И. Завалишина, которые относились к деятельности Муравьёва-Амурского критически.
В статье «Ответ “Колоколу” от 1 декабря 1860 года» Бакунин выступил против нападок на Муравьёва. «Он, – писал Михаил Александрович, – совершил чудеса… ничтожными средствами, без всякой помощи и поддержки, почти наперекор Петербургу он присоединил к русскому царству огромный благодатный край, придвинувший Сибирь к Тихому океану, и тем впервые осмыслил Сибирь». В этих строках мы видим явное одобрение патриотической деятельности Муравьёва-Амурского, неожиданное в устах убеждённого противника государственности. Но, как известно, на сибирском фронтире и русские революционеры, и участники польских восстаний традиционно становились проводниками общероссийских интересов – если не в политике, то, как минимум, в науке.
Впрочем, после отставки Муравьёва Бакунин всё же предпочёл покинуть Сибирь и вообще Россию, совершив побег через Амур, Японию и США, и после кругосветного путешествия вновь оказался в Западной Европе. Это произошло уже при следующем генерал-губернаторе М.С. Корсакове, который также оказывал покровительство ссыльному анархисту и, более того, породнился с ним: его сестра Наталья Семёновна вышла замуж за брата Бакунина, Павла Александровича.
Всего через год, в 1862 г., в Сибирь на службу – к тому же Корсакову – по собственной инициативе прибыл молодой князь П.А. Кропоткин. Таким образом, два выдающихся теоретика анархизма, противники любой государственности, непосредственно работали на укрепление позиций российского государства на его восточных окраинах. И это символичный факт, показывающий глубинную русскость этих мыслителей.
Революционные, антимонархические идеи Бакунина были тесно связаны в его представлении с национально-освободительными задачами. Он часто подчёркивал, что Россией «управляет иностранная рука, монарх немецкого происхождения, который не поймёт никогда ни нужд, ни характера русского народа и правление которого… совершенно исключает национальный элемент». Так он говорил в 1847 г., хотя несколькими годами позже предлагал этому же «монарху немецкого происхождения», то есть Николаю I, возглавить славянский союз, направленный против Германии. Это прозвучало в уже упомянутой «Исповеди» (1851), адресованной царю.
Если бы в 1848 г., пишет он, российский император не стал спасать Австрийскую империю, а наоборот, поднял бы «славянское знамя», объявил бы себя «царём всех славян», австрийские и прусские славяне «с радостью, с фанатизмом бросились бы под широкие крылья российского орла и устремились бы с яростью не только против ненавистных немцев, но и на всю Западную Европу». (На это царь отреагировал иронической ремаркой на полях: «Не сомневаюсь, т.е. я стал бы в голову революции славянским Мазаниелло, спасибо!»).
Мысли, изложенные в этом тексте, являются ярким примером идей славянского единства. Европу Бакунин, как и его современники-славянофилы, характеризует как гниющую: «Общественный порядок, общественное устройство сгнили на Западе и едва держатся болезненным усилием. …В Западной Европе, куда ни обернёшься, везде видишь дряхлость, слабость, безверие и разврат» (в этом месте император сделал приписку: «Разительная истина!»). Отсюда Бакунин выводит и появление в Европе коммунистических идей, как реакции на тяжёлое положение народных масс и как «инстинкта угрожающей заслуженной беды» для высших классов.
Часто высказывается мысль, что слова Бакунина о «гниении Запада», адресованные царю, носили тактический характер. Однако и много позже, в 1870-х гг., он говорил о «политическом и буржуазном западном мире» как «разложившемся», и считал, что его могут опрокинуть две силы – либо «варвары извне» («возможно, славяне, руководимые русскими»), либо «варвары изнутри, пролетариат». Вспомним А. Тойнби с его «внешним и внутренним пролетариатом»!
В «Исповеди» Бакунин писал, что в разгар революционных событий 1848 г. его целью было «действовать в одно и то же время на русских и на поляков, чтобы не дать готовящейся войне сделаться войною Европы против России», «воспротивиться неестественному соединению поляков с немцами против России». В то же время он ставил задачу революционной войны объединённых славян, в том числе и самих русских, против государственной власти Российской империи – так же как и любой другой государственной власти.
Однако главным врагом в его представлениях того времени была Австрийская империя, крупнейшую и наиболее угнетённую этническую группу в которой составляли именно славяне – чехи, словаки, хорваты, сербы, словенцы, поляки и карпатские русины. Эти народы, помимо языкового и исторического родства, объединяет ненависть к немцам: «Энергическое, хоть и неучтивое, выражение “проклятый немец”, выговариваемое почти одинаковым образом, производит на каждого славянина неимоверное действие; я несколько раз пробовал его силу и видел, как оно побеждало самих поляков».
Растущее национальное движение австрийских славян Бакунин стремился направить в революционное, социалистическое русло. В этот период он выступал против, во-первых, компромиссов ряда славянских лидеров – таких, как Ф. Палацкий – с австрийской государственностью (австрославизм), во-вторых, узконационалистических тенденций, которые у них проявлялись, прежде всего у чехов («так что уж не немцы более и не мадьяры притесняли бы славян, но обратно»).
На Славянском съезде 1848 г. в Праге Бакунин призывал «провозгласить и утвердить единство всех славянских племён, соединённых в одно нераздельное и великое политическое тело», то есть выступал с панславистских позиций. Помимо австрийских, он выступал также за освобождение турецких славян. В предложенной им программе говорилось: «Внутренняя война между славянскими племенами должна быть запрещена как позор, как братоубийство». Все споры между ними должен регулировать Славянский совет.
Планы простирались и дальше: «…я надеялся, что мадьярская нация, принуждённая обстоятельствами, уединённым положением среди славянских племён, а также своею более восточною, чем западною, природою, что все молдавы и валахи, наконец, даже и Греция войдут в Славянский союз и что таким образом созиждется единое вольное восточное государство и как бы восточный возродившийся мир в противоположность западному, хоть и не во вражде с оным, и что столицею его будет Константинополь».
Здесь Бакунин вплотную подходит к тематике Н.Я. Данилевского, книга которого «Россия и Европа» будет опубликована через два десятка лет, в 1871 году. Контуры бакунинской федерации в точности совпадали с границами Всеславянского союза, намеченными Данилевским, который также видел в составе этого союза не только славян, но и венгров, румын и греков. Основоположник теории культурно-исторических типов тоже считал, что Россия не должна стремиться к покорению и русификации славян, ей следует выстраивать с ними союзнические отношения, чтобы создавать противовес объединённой Европе (как сейчас принято выражаться, «коллективному Западу»).
Понятно, что у Данилевского это была не демократическая федерация, как у Бакунина, а союз монархических консервативных государств. Тем не менее, сходство геополитических идей революционера-анархиста и государственника-монархиста налицо. Позже Бакунин регулярно открещивался от «обвинений в панславизме», которые мешали ему организовывать революционное движение на Западе, однако очевидно, что он выступал лишь против монархического варианта панславизма, сторонником же демократического и федералистского его варианта оставался до конца жизни. Как на источник своих общеславянских идей он указывал на идеи декабристов (Пестеля, Муравьёва-Апостола, Бестужева-Рюмина), которые впервые выдвинули «мысль о вольной всеславянской федерации».
В июне 1848 г. в Праге вспыхнуло антиавстрийское восстание, в котором Михаил Александрович принял активное участие. Огромное значение в будущей революции Бакунин, конечно же, придавал России. В «Воззвании к славянам» он писал: «Именно русская демократия своими огненными языками поглотит державу и кровавым заревом осветит всю Европу. Чудеса революции восстанут из глубины этого пламенного океана».
В брошюре «Народное дело России: Романов, Пугачёв или Пестель?» (1862) Бакунин вновь, как когда-то к Николаю I, обращается к императору – теперь Александру II – только уже публично. Избежать крестьянской войны или буржуазной революции, по мнению Михаила Александровича, можно лишь в том случае, если сам царь встанет во главе народного дела и приступит «к коренному преобразованию России в духе свободы и земства».
«Скажем правду; мы охотнее всего пошли б за Романовым, – пишет революционер, – если б Романов мог и хотел превратиться из петербургского императора в царя земского. … Мы еще потому пошли бы за ним, что он один может совершить и окончить великую мирную революцию, не пролив ни одной капли русской или славянской крови».
В качестве своих требований Бакунин выдвигал следующие: «1. Чтобы вся земля русская была объявлена собственностью целого народа, так чтоб не было ни одного русского, который бы не имел части в русской земле. 2. … самоуправления народного — общинного, волостного, уездного, областного и наконец государственного, с царем или без царя, все равно и как захочет народ. Но чтоб не было в России чиновничества и чтоб централизация бюрократическая заменилась вольною областною федерацией».
Эта федерация должна была включать Польшу, Литву, Украину, Прибалтику, Закавказье – но только при условии их добровольного на это согласия. Дальнейшей целью ставилось освобождение совместными усилиями австрийских и турецких славян и создание «Великой и вольной федерации Всеславянской» в дружбе с соседями – венграми («если только они совершенно откажутся от притеснения Славян»), румынами и «даже с греками» (если они забудут свои «византийские мечты»), а также в союзе с Италией.
Альбер Камю писал в «Бунтующем человеке»: «Между прочим, план создания страстно желаемой славянской революционной державы, предложенный Бакуниным царю, был полностью, вплоть до совпадения границ, воплощён в жизнь Сталиным».
По словам Бакунина, будущее зависит от того, захочет ли Александр II «быть русским земским царем Романовым, или Голштейн-Готторпским императором Петербургским»: «Мы не враги и не друзья его, мы друзья народно-русского, славянского дела. Если царь во главе его, мы за ним. Но когда он пойдет против него, мы будем его врагами». Конечно, серьёзной веры в подобные намерения императора у него не было. Брошюра скорее была формой изложения собственных идей, нежели призывом к конкретному адресату.
Во всяком случае, отношение Бакунина к «петербургскому» варианту российской государственности как антинациональному по своей сути было позже, в 1920-е годы, воспроизведено русскими евразийцами, которые именно в этом характере послепетровской монархии увидели ключ к революции 1917 года. Внутри России, помимо собственно революционных движений, он рассчитывал опереться и на старообрядцев, притесняемых официальным православием, к которым евразийство также относилось с симпатией.
Объективно не только русское или в целом незападное, но и европейское революционное движение как в XIX, так и в XX вв., борясь против капитализма, выступало против самой сути современного Запада как глобального новообразования, основанного на вытягивании ресурсов из всего остального мира (чем, по сути, и является капиталистическая система). И, таким образом, оно являлось естественным союзником антизападных национально-освободительных движений в странах Азии, Африки, Латинской Америки.
Ф.М. Достоевский (имея в виду Белинского, Герцена и, конечно, не в последнюю очередь – Бакунина) писал в знаменитой статье «Мой парадокс» из «Дневника писателя»: «…именно самые ярые-то западники наши, именно борцы-то за реформу и становились в то же время отрицателями Европы, становились в ряды крайней левой... И что же: вышло так, что тем самым сами и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и за русской дух, чему, конечно, если б им в свое время разъяснить это, — или рассмеялись бы, или ужаснулись».
«Как удивился бы он (Белинский), – продолжает писатель, – если б те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за всё то, что он отрицал в России для Европы, считал басней, мало того: если б доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по-настоящему консерватор, — и именно потому, что в Европе он социалист и революционер?»
Напротив, те русские в Европе, которые примыкали к «крайне правым», пишет далее Достоевский, переходили в католицизм и «становились разрушителями России, врагами России! Итак, вот что значило перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации». Таким образом, «европеец Белинский, отрицавший в то же время Европу, оказался в высшей степени русским, несмотря на все провозглашенные им о России заблуждения, а коренной и древнейший русский князь Гагарин, став европейцем, нашел необходимым не только перейти в католичество, но уже прямо перескочить в иезуиты. Кто же, скажите теперь, из них больше друг России?»
Правда, когда мы говорим о Бакунине, этому тезису Достоевского противоречит его позиция, связанная с поддержкой польского восстания 1863-1865 гг., носившего явно антирусский характер. Однако всё ли так просто?
Для Бакунина польское восстание было важно не само по себе, а лишь как «запал», детонатор для роста революционного движения в славянских странах и далее в Европе в целом. Он не был сторонником восстановления польского государства (тем более в формате «от моря до моря»), хотя бы уже потому, что был противником государственности как таковой. Поэтому он оказывал поддержку польскому восстанию точно так же, как и любому другому восстанию – в Германии, Франции, Италии, Испании или в любой другой точке земного шара.
Бакунин, конечно, не говорил о цивилизационном характере русско-польской борьбы. Более того, убеждённый в славянском единстве, он считал, что Польша служила на западе «защитницей славянских земель то от мирных, то от жестоких цивилизаторских вторжений германской расы». Однако объективно польские восстания связаны с цивилизационным противостоянием, издавна разломившим славянский мир на православную и католическую части.
Присоединение к России украинских и белорусских земель, ранее захваченных Польшей, в конце XVIII века, бело неизбежным восстановлением справедливости. Однако присоединение в 1815 г., в результате Венского конгресса, собственно польских земель с центром в Варшаве означало выход России за естественные цивилизационные границы. «Царство Польское» стало здесь чужеродным элементом, расшатывающим систему: есть даже версия, что интригами западных держав его специально «внедрили» в состав России, чтобы разлагать её изнутри.
Другой мыслитель, современник и «антипод» Бакунина, монархист-консерватор К.Н. Леонтьев характеризовал польское восстание как «реакционный бунт», а с его точки зрения этот эпитет был скорее положительным: «Взбунтовалась весьма дворянская и весьма католическая Польша против России, искренно увлеченной в то время своим разрушительно-эмансипационным процессом». Более того, Леонтьев считал возможным пожертвовать «бесполезным и отвратительным северо-западом нашим» ради экспансии на юг и восток, с которыми и связано будущее России.
Польша, как страна хоть и славянская, но католическая, то есть принадлежащая к Западной цивилизации, не могла быть органичной частью православной евразийской Российской империи. Поэтому польские восстания, как бы к ним ни относиться с патриотической точки зрения, были абсолютно неизбежны. Чего, конечно, нельзя сказать об Украине и Белоруссии, на которые претендовало большинство польских инсургентов.
Бакунин, хоть и не рассуждал в цивилизационных категориях, интуитивно это понимал и выступал против польских амбиций в отношении этих территорий. В «Исповеди» он отмечал, что ещё в 1840-х годах спорил с польскими революционерами, «особенно же насчёт Малороссии и Белоруссии, которые, по их понятиям, должны бы были принадлежать Польше, по моим же… должны были ненавидеть её как древнюю притеснительницу». Сама же Польша, по его словам, могла «воскреснуть» лишь как крестьянская страна, а не дворянская или буржуазная.
Революционные идеи у Бакунина тесно связаны с патриотическими. В брошюре «Кнуто-германская империя и социальная революция» (1871), написанной после разгрома Франции Пруссией, он на многочисленных примерах показывает антипатриотизм буржуазии. «Соберите всех буржуа Франции, – делает вывод автор, – и спросите их, что они предпочитают: освобождение отечества в результате социальной революции – а в настоящее время не может быть иной революции, кроме социальной, – или его порабощение пруссаками? …девятьсот девяносто девять тысячных ответят вам, не колеблясь, что предпочитают порабощение».
В противоположность буржуазии, он говорит о патриотизме рабочего класса, парижского пролетариата, который в 1871 г. «хотел и требовал всеобщего вооружения и войны насмерть. И странное явление: за это именно на него обрушилась вся ненависть имущих классов, точно как будто бы им стало обидно, что “младшие братья” (выражение г. Гамбетты) выказывают больше добродетели, патриотической преданности, чем старшие». Это, конечно, напрямую противоречит представлениям о том, что «пролетариат не имеет отечества».
Это частично относится и к крестьянам: «Разве крестьяне Франции перестали быть французами? Вовсе нет. Я думаю даже, что нигде более патриотизм в самом прямом и узком смысле этого слова не сохранил такой силы и искренности, поскольку крестьяне, больше чем все другие слои населения, привязаны к земле, проникнуты её культом, что и составляет основу патриотизма». Но патриотизм крестьян пассивен: они не выступают активно против, в данном случае, прусского нашествия, потому что находятся под идеологическим влиянием буржуазии, для которой, как только что было сказано, важнее подавление пролетарской революции в Париже, чем отпор внешнему агрессору. И пропаганде удалось их «убедить, будто рабочие-социалисты – сторонники раздела земли – только и думают о том, как бы отобрать у крестьян землю».
Рабочие, со своей стороны, более образованны, чем крестьяне, но это приводит к тому, что они этим кичатся и «обходятся с крестьянином свысока, пренебрежительно». (Речь, напоминаю, идёт о французских рабочих того времени: в отношении русских рабочих, большинство которых сами были выходцами из деревни, такая характеристика едва ли возможна). «Берегитесь, – обращается к ним Бакунин, – как бы им (немцам) не пришло в голову, что их назначение просветить и осчастливить вас, подобно тому, как вы воображаете, что ваша миссия состоит в том, чтобы цивилизовать и осчастливить ваших соотечественников, ваших братьев, французских крестьян. По-моему, как то, так и другое притязание одинаково гнусно, и я заявляю вам, что и в международных отношениях, и в отношениях между классами я всегда буду на стороне тех, кого хотят цивилизовать таким способом».
Таким образом, правящим элитам удалось противопоставить трудящиеся классы друг другу, в то время как спасение Франции (и любой другой страны, Франция тут выступает как модель) – в совместном выступлении рабочих и крестьян против как иностранных захватчиков, так и «пятой колонны» внутри страны – в лице буржуазии. Рабочие и крестьяне дополняют друг друга: натура земледельца, «не испорченная душной и зачастую отравленной атмосферой заводов и фабрик, не изуродованная анормальным развитием одной какой-нибудь способности во вред другим, остаётся более сильной, более цельной, но зато его ум – почти всегда более отсталым, неповоротливым и гораздо менее развитым, чем ум фабричных и городских рабочих».
Отвечает Бакунин и на другой вопрос: не ведёт ли крестьянская революция, раздел земли между крестьянами «к губительному укреплению принципа индивидуальной собственности»? Ответ его – отрицательный: при уничтожении государства, гарантирующего частную собственность, крестьяне вынуждены будут договариваться друг с другом и восстанавливать общину. Могущество богатых внутри крестьянского общества будет подорвано без соответствующих правовых институтов.
В отличие от многих современных анархистов и других «левых» западного типа, Бакунин не был стеснён догмами политкорректности и мог судить о национальных качествах отдельных народов. Над ним не тяготел догматизированный классовый подход, заставляющий игнорировать национальные различия и особенности. «Национальность, – по его словам, – не принцип: это законный факт, как индивидуальность. Всякая национальность, большая или малая, имеет несомненное право быть сама собой, жить по своей собственной натуре».
В частности, своё противостояние с К. Марксом Бакунин отчасти рассматривал в контексте «еврейского вопроса». Еврейство, по Бакунину, тесно связано с капиталом, потому и марксистский вариант социализма – внутренне буржуазен. По его мнению, «коммунизм Маркса желает мощной централизации государства, а там, где есть централизация государства, сегодня должен иметься Центральный банк государства, а там, где подобный банк существует, паразитирующая нация евреев, спекулирующая на работе народа, всегда найдёт средства к существованию…»
Евреев он рассматривал как элемент порядка, укрепления авторитаризма и государственности (в противовес суждениям «крайне правых», видящих в евреях как раз непременных революционеров, «фермент», разъедающий любое упорядоченное общество): «Они, естественно, испытывают отвращение к неистовству народных масс и совершенно не являются анархистами». В этом отношении евреи, по Бакунину, близки немцам, и оба этих народа он, как правило, упоминает в тесной связке («Евреи стали чем-то вроде представителей и носителей немецкой цивилизации, немецких порядка, дисциплины и государства» в Восточной Европе).
Однако гораздо больше страниц своих обличений Бакунин посвящает не евреям, а именно немцам. «Немцам и по преимуществу немецким чиновникам и офицерам, – пишет он в книге «Государственность и анархия», – было предоставлено решить задачу, кажется, неразрешимую: соединить образование с варварством, учёность с лакейством… Немецкие бюргеры это знают и, зная это, патриотически сносят от них всевозможные оскорбления, потому что узнают в них свою собственную природу». Или, в более сжатой афористичной форме: «Немец …создан в одно и то же время для рабства и для господства».
Бакунин предсказывает неизбежную в будущем войну между Германией и Россией. В «Кнуто-германской империи…» он указывает на русофобию немцев, не исключая и немецкий пролетариат, и самих немецких революционных демократов. Причём, по Бакунину, им действительно есть за что быть недовольными Российской империей: например, Пётр III в 1762 г. спас Фридриха Великого и Пруссию от разгрома, в 1807 г. Александр I также спас Пруссию от полного уничтожения, что и привело в итоге к формированию тиранической Германской империи. Однако в 1813 г. русская армия пришла в Берлин как освободительница, а в дальнейшем не столько Россия оказывала негативное влияние на Германию, насаждая там «реакцию» (как об этом писали немецкие социал-демократы, включая К. Маркса), сколько наоборот, немецкое влияние в России укрепляло самодержавно-бюрократический режим. К счастью для нас, говорит Бакунин, эта германская «цивилизация не проникла дальше официальной России, в народ».
Германия же «сама произвела, воспитала и исторически развила в себе все элементы своего нынешнего рабства». Это «воспитание» Бакунин прослеживает с эпохи средневековья (от Ливонского и Тевтонского орденов, на которые «была возложена миссия подготовить величие и могущество будущей кнуто-германской империи путём вооружённой пропаганды католицизма и германизма») и до современного ему немецкого либерализма. (Здесь, дополняя Бакунина, в полушутливом порядке можно даже заметить, что в самом слове «Германия» при желании нетрудно прочитать корни «герр» – господин – и «мания», то есть, в конечном счёте, ницшеанскую «волю к власти»).
Правда, в «Исповеди» Бакунин, вопреки более поздним высказываниям, именно немцев характеризует как «анархистов»: «Плод протестантизма и всей политической истории Германии – анархия есть основная черта немецкого ума, немецкого характера и немецкой жизни: анархия между провинциями, анархия между городами и сёлами… анархия, наконец, в каждом немце, взятом особенно, между его мыслью, сердцем и волею» (заметим, что здесь теоретик анархизма парадоксально рассматривает анархию как явно «отрицательное» качество). Однако это писалось, во-первых, в адрес царя (хотя в целом в «Исповеди» Бакунин своих убеждений не скрывал), во-вторых, писалось в начале 1850-х годов, когда до объединения Германии и превращения её в сильную милитаристскую державу было ещё далеко.
Напротив, для славян Бакунин подчёркивает их негосударственные, анархические качества, их историческое свободолюбие: «Славяне никогда не были расой завоевателей, и, следовательно, у них никогда не было ни политического чувства, ни устремлений». Причём эти качества проявились у них на самых ранних этапах истории: военно-политические связи между отдельными общинами, неизбежно возникавшие в целях борьбы с внешними агрессорами, так же быстро и распадались. Яна Гуса он называет «великим славянским реформатором» и считает, что начатое им движение – «это был победоносный протест против немецкого деспотизма, против аристократически-буржуазной цивилизации немцев; это было восстание древней славянской общины против немецкого государства». Антигосударственный характер носили и восстания Малороссии против польской шляхты, и восстания поволжского крестьянства под предводительством Разина и Пугачёва, в этот же ряд Бакунин включает и самоорганизацию русского народа в 1612 г.
Михаил Александрович делает вывод, что славяне, «мирные, сельские и социалистические по своей природе», объективно «оказываются солидарными с основными чаяниями пролетариата Европы». Это позволяет рассматривать славян как «главный исторический народ» на данном этапе, поскольку именно в них выразился главный интерес эпохи, её суть. Подобно тому как в период средневековья первенствовали немцы, французы, испанцы и другие католические народы, в период роста буржуазной цивилизации эта роль перешла к англичанам, голландцам и американцам, а в конце XVIII в. на первое место вновь вышла Франция, предпринявшая грандиозную «политическую» революцию, на новом этапе революции социальной главная роль может принадлежать славянским народам.
С этими представлениями отчасти связано и идейное противостояние Бакунина с Марксом: последний видел в качестве передовых стран на пути революции Германию, Англию, США, то есть германские государства с ведущей ролью пролетариата, для Бакунина же ведущими были крестьянские (романские и славянские) страны – Россия, Италия, Испания. По словам русского революционера («Письмо интернационалам Болоньи»), «идея пангерманского государства, подчиняющего более или менее всю Европу господству немецкой расы, которую они считают призванной возродить мир, – эта мысль, губительная для свободы и смертельная для латинской и славянской расы, старается сегодня полностью подчинить себе руководство Интернационала. Этой чудовищной претензии пангерманизма мы должны противопоставить союз латинской и славянской расы…»
В другом месте («Государственность и анархия») он пишет: «Для коммунистов или социальных демократов Германии крестьянство, всякое крестьянство, есть реакция». Действительно, позже российские ортодоксальные марксисты (Плеханов, меньшевики), как мы знаем, не приняли идею союза рабочего класса с крестьянством, а потому не приняли и Октябрьскую революцию. Позже это идейное течение проявилось в троцкизме, затем в возрождённом «антисоветском марксизме» 60-80-х годов.
К. Маркса Бакунин характеризовал как «авторитарно, централистически настроенного коммуниста», который, правда, в целом «хочет того же, чего хотим мы: полного торжества экономического и социального равенства, – но в государстве и при посредстве государственной власти». Хотя, как мы знаем, марксизм также не видит в государстве своего «идеала»: на стадии коммунизма государство должно отмереть естественным путём.
Впрочем, а авторитаризме Бакунин упрекал не только немецких, но и французских социалистов: «все социалисты, за исключением одного (т.е. Прудона – Авт.), до 1848 года питали общую страсть к регламентации. Кабе, Луи Блан, фурьеристы, сен-симонисты – все были одержимы страстью поучать и устраивать будущее». События же революции 1848 г. (разгром пришедшей к власти буржуазией рабочего движения) подорвали веру в государственный социализм и расчистили путь социализму анархическому, представителями которого стали Прудон и сам Бакунин.
Крайне скептически относился Бакунин к буржуазной демократии и всеобщему избирательному праву: «в обществе, где над народом, над трудящейся массой экономически господствует меньшинство, владеющее собственностью и капиталом, как бы ни было или как бы ни казалось свободно и независимо в политическом отношении всеобщее избирательное право, оно может привести только к обманчивым и антидемократическим выборам, совершенно не соответствующим потребностям, побуждениям и действительной воле населения». Крестьян и пролетариев «никогда не удастся оградить… от пагубного влияния, естественного господства всевозможных представителей привилегированного класса».
Говоря о будущем западных государств, Бакунин писал: «образование крупных военных диктатур, очевидно, последнее слово, последняя логическая фаза исторического принципа государства; и можно быть уверенным, что пока остаются государства, военная диктатура, царство научно организованной и грубой силы, замаскированной или нет конституционными институтами… постоянно будет присутствовать в Европе». Можно не соглашаться с его выводом о непременной связи государственности и тирании, но нельзя не отметить историческую прозорливость этих строк: здесь предсказано как явление фашизма, так и современный вариант европейского общества, объединённого в милитаризованные сверхгосударства типа ЕС и НАТО.
Н.А. Бердяев писал в «Русской идее»: «Анархизм Бакунина есть также славяно-русский мессианизм. В нём был сильный славянофильский элемент. Свет для него придёт с Востока. Из России пойдёт мировой пожар, который охватит мир». И в этом отношении Бакунин, конечно, является предшественником «скифов» революционной эпохи, Блока, Есенина, Хлебникова, а потом и левых евразийцев.
Бакунин был сторонником крестьянского, общинного социализма, представителями которых в Европе являлись в первую очередь славянские и романские народы. Его русский революционер противопоставлял германскому пролетарскому социализму: а пролетариат – это общественный класс, прошедший через разрушение традиционного общества (общины), через отчуждение и бездну индивидуализма. Крестьянство же сохранило первичные общинные формы жизни, для него социализм – не изобретение теоретиков-интеллигентов, а естественное состояние, достичь которого мешают лишь внешние препятствия в виде эксплуататоров – будь то дворяне, чиновники, капиталисты, кулаки или (как полагал Бакунин и его сторонники) само государство.
Выделяя характерные черты мировоззрения русского крестьянства, Бакунин указывал, во-первых, «всенародное убеждение, что земля, вся земля, принадлежит народу», во-вторых, «что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, разделяющему её временно между лицами», в-третьих, общинное самоуправление и враждебное отношение к государству («Государственность и анархия»). Более того, уже совершенно совпадая со славянофилами и почвенниками, он пишет: «…у нашего народа есть в памяти и в идеале уже один драгоценный элемент для будущей организации, элемент, которого ещё нет у западных народов, – это вольная экономическая община» («Письмо к С.Г. Нечаеву»).
При этом Бакунин, конечно же, понимал, что в этой общинности недостаёт понимания ценности свободы. Но и эту свободу, в отличие от западных идеологов (например, М. Штирнера) он воспринимал в связке с понятием справедливости: «Я могу быть свободным только среди людей, пользующихся одинаковой со мной свободой. Утверждение моего права за счёт другого, менее свободного, чем я, может и должно внушить мне сознание моей привилегии, а не моей свободы. …Полная свобода каждого возможна при действительном равенстве всех. Осуществление свободы в равенстве – это и есть справедливость». А равенство, в свою очередь, подразумевает коллективизм и взаимопомощь.
На этой почве и формируется народничество как одновременно прогрессистская и традиционалистская, естественная для крестьянской России форма социалистической идеологии. Причём народничество, хоть никогда и не совпадало полностью с анархизмом, было тесно с ним связано – и через Бакунина, и через Кропоткина, и через менее известных теоретиков. Народнические течения в XX в. возобладали во многих странах Третьего мира, где революции, как правило, носили крестьянский и партизанский (сетевой) характер.
Разумеется, в народничестве присутствовали и антитрадиционные мотивы, прежде всего связанные с атеизмом. Однако далеко не все революционеры-народники были атеистами, многие из них, отвергая «официальную церковь», считали себя сторонниками «подлинного учения Христа» (см., например, известное высказывание А.И. Желябова на суде: «православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю»).
Сам М.А. Бакунин был убеждённым атеистом, причём его отрицание христианской религии носило характер, близкий к гностическому. «Для него, – пишет Бердяев, – идея Бога очень напоминала злого Бога – творца мира Маркиона» (современному просвещённому читателю, скорее всего, знаком «божок конечных замкнутых небес» или «хозяин тюрьмы» – образ «демиурга» из «гностических» песен Александра Непомнящего). По мнению Бакунина, «всякий, кто хочет поклоняться Богу, должен отказаться от свободы и достоинства человека. Бог существует, значит, человек – раб». Со стороны Бога запрет на вкушение плодов с древа познания был «актом ужасного деспотизма», непослушание же Адама и Евы «нас освободило и спасло». Конечно, такое понимание религии и связанно с ней темы свободы очень далеко от христианского.
Однако Бакунин выступал и против искусственного насаждения атеизма, считая, что увлечение антирелигиозной пропагандой характерно для доктринёров, называющих себя «свободными мыслителями», которым хочется «удивить буржуазный мир своим радикализмом и увлечь революционную молодёжь», избегая при этом настоящего революционного дела. Тут-то им и приходит в голову «устремить всю мнимо революционную ярость свою против господа бога». Для настоящих же революционеров занимать народ религиозным вопросом – значит «отвлекать его от настоящего дела, значит изменить его делу» («Государственность и анархия»).
В то же время Бакунин характеризовал русский народ как «наименее религиозный» среди всех «европейских народов». И в этом он пересекается с суждениями К.Н. Леонтьева, хотя, разумеется, два мыслителя относились к этому факту с противоположными оценками.
Отчасти атеизм Бакунина перетекал в пантеизм: он готов был признать существование Бога как единого начала, к которому сводится природа: «бесконечное единое движение… составляет то, что мы называем жизнью, мировой взаимосвязью и причинностью, природою. Для меня неважно, назовёте вы это Богом, Абсолютом, если вам нравится».
Итак, в мировоззрении М.А. Бакунина, при всех его особенностях, как идеолога русского анархизма и народничества, мы можем обнаружить множество черт, роднящих его с мировоззрением представителей другого, «правого» или «консервативного» крыла русской мысли. Это ещё раз доказывает органичность русской революционной традиции как составляющей Русской идеи в целом.
А.И. Герцен, которого с Бакуниным на протяжении всей жизни связывали сложные и неровные отношения, писал, имея в виду славянофилов, с одной стороны, и революционных демократов, социалистов, с другой: «…У них и у нас запало с ранних лет одно сильное безотчётное, физиологическое, страстное чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы – за пророчество: чувство безграничной, обхватывающей всё существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орёл, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно».
Павел ПЕТУХОВ
