А. Стерликов. И летом, и в дни, когда солнце на лето, а зима на мороз. Записки жителя лесной деревни
Как уже сообщалось ранее, автор нашего сайта, русладовец со стажем, Анатолий Егорович Стерликов, готовит к публикации новую книгу «На диких урочищах планеты». Предлагаем читателю фрагмент этой книги в традициях русского очерка: художественный текст насыщен актуальной публицистикой.
****
Поленья поющие
Перебираю клюкву, хранившуюся в корзине на сеновале с осени. Ягоды твердые, словно костяные. На дворе нынешней зимой оттепели, но бывают и морозы, и сейчас по ночам подмораживает, температура никогда не бывает выше нуля. В избе уютно и очень даже тепло, что бывает редко, поскольку изба древняя, еще до колхозов, во времена нэпа построена, мох птицы и мыши повытаскивали. Обычно в избе прохладно.
А дело в том, что березовые и ольховые поленья, просушенные в костре у забора, сложены в овчарне, понятно, бывшей. И теперь они, по слову моего гостя из Питера, художника Горбунова, звенят и поют; принес в избу кучу поленьев, разложил их на лавке, и ну, выстукивать «Чижика», «Топится, в огороде баня». Послушав музыкальные упражнения, прошу гостя разобрать сей ксилофон, отнести поленья туда, где взял – во двор, в пустующую овчарню. Неприкосновенный запас на случай свирепых морозов и долгих зимних холодов. «Скупой же ты на березу», – ворчит Горбунов.
Как и в далеком детстве, в отрочестве, я снова в сельском жилище, но только не в семиреченской хате из самана, а в избе с лежанкой и русской печью. А вокруг лесные урочища Русского Севера. Хотя у меня в городе просторная квартира на Комендантском аэродроме, – спасибо советскому Союзу писателей. А если уж быть точным, я ее «получил» (так когда-то говорилось) по букве закона сталинской эпохи, обязывающего органы советской власти обеспечивать ученых и творческих работников жильем с дополнительной площадью… Правда, при нынешних зверских поборах за коммуналку, для нашей семьи она становится материальной обузой.
Но, чтобы уединенно жить в деревне, писать очерки о Семиречье, об урочищах Южного Прионежья, я должен заготовить дрова, желательно много дров (особенно, если приезжаешь зимой), и как же об этом не рассказать городскому читателю.
Должен заметить, заготовкой дров в деревенских условиях Русского Севера мне пришлось заниматься впервые в жизни, учился у курвошских пенсионеров, у моего друга, колхозного лесника Карпова. Даже колоть поленья учился. Между прочим, далеко не простое дело, если ты не научен этому с отрочества. (Зять приехал и в первый же день сломал топорище, крепкое топорище из березы; прошу его больше не колоть дрова). В этом вопросе даже знатоки русской деревни грешат неточностями. Литературный классик в своих воспоминаниях о Толстом, желая показать, что великий писатель во всем был гениален и своеобразен, даже трудясь в дровянике, сообщает, что он вместо того, чтобы раскалывать чурбак по сердцевине, как это обычно делают, откалывал поленья от края чурбака, по окружности. (Автор имя классика не указывает – Ред. «РЛ»). На самом же деле так можно колоть только толстые осиновые чурбаки, а также колоды с рыхлой древесиной.
В лес по дрова
…И если «три хайла ненасытных», по слову соседа Ивана, и тоже ведь, как у других, еще и баня с каменкой на берегу ручья, то и никогда не забывай о заготовке дров. Высматривай в окрестном лесочке (или на вырубках) поваленные ветром деревья, разделывай на коротыши. Загрузив чурбаки в салон «ренушки», вези в деревню.
А прежде, когда еще не только «ренушки», но и «запорожца» у меня не было, выручал конь Карька, которого оставили в деревне в помощь колхозникам-пенсионерам. И мне разрешали запрягать Карьку для заготовки дров. Можно было заехать в любую трущобу, привезти не только чурбаки, но и жерди, и бревЕшки. И до чего умен был Карька: лишний чурбак не клади – не повезет, знал меру. Зато и среди топких мочажин он тащил воз дров ровно, спокойно, никогда не выбивался из сил. Сосед Иван говорил, что он и пахать научит, и все понимает, только человеческим языком не владеет.
Но так было, как говорится, в старину, в колхозные времена, когда в окрестностях деревни, на нивах и пожнях, зарастающих ольхой и березами я мог рубить лес на дрова, не заморачиваясь даже разрешением у колхозного лесника Николи Карпова. (Другое дело, если рубить непосредственно в колхозном лесфонде, – надо было обязательно оплатить эту самую попёнку, которая, к слову сказать, была по карману не только колхознику, но и любому работяге в Оште). Валил приглянувшуюся березу или ольху (или осину), запрягал в телегу (или в сани) всё того же Карьку и ехал за дровами. Даже не верится, что такое когда-то было…
«У них там, в Западной Европе, кто-то переходит на уголь и дрова, но это не у нас», – однажды с бодрой радостью на лице заявил новостному телеканалу известный государственный деятель Медведев, в недалеком прошлом премьер-министр и даже одно время местоблюститель президенства. Его устами да мед бы пить… Между тем, с началом дачной страды, у сельских владельцев собственности, то есть у таких, как я, сердяг, поддерживающих жизнь в заброшенных деревнях и обезлюженных селах России, возникает головная боль.
С принятиям Госдумой гнуснейшего капиталистического «Лесного кодекса» в лесах Южного Прионежья всё изменилось. Собственником лесов Оштинской долины (и колхозных, и Госфонда) стал «Онегалеспром» с полностью зависимыми от него, так называемыми «индивидуалами» и «самозанятыми». И ныне житель лесного района должен или покупать дрова у собственника делянки или же ехать к чиновнику в Вытегру с пачкой справок о наличии в избе печного отопления, о пребывании в поселении в зимнее время. (Как говорится, хрен редьки не слаще).
Но, возможно, читателю интересно знать, как автор этих строк ныне, в ХХI веке, заготавливает дрова. Что ж, готов поделиться не только опытом выживания в лесу. Авось, эту главу не прочитает Сенька Хмелёк, говорят, он за всю жизнь не прочитал ни одной книги. И Самойдюку, гендиректору «Онегалеспрома», некогда читать мои книги и очерки, за маржой надо следить, за своевременной доставкой кругляка или бруса партнеру в Финляндию или в другую «дружественную» России страну. Кому «военная спецоперация», а кому-то – прибыльный бизнес. Злые языки в Оште говорят, что вологодским лесом укрепляются и обустраиваются окопы по обе стороны фронта.
В лес по дрова
…Дозорный с корзинкой в руке выбрал пенек повыше, встал так, чтобы я его видел. Орудую воющей бензопилой, поглядываю в просвет между деревьями – не пропустить бы сигнал, если на прямом участке Шимозерской дороги, появится внедорожник песочного цвета Сеньки Хмелька, резко сбавляющий скорость. Настоящие баобабы гниют и преют на лесосеках, иногда и штабеля леса преют, а брать нельзя. Хотя «закон о валежнике» давно принят и вроде бы даже разъяснен. Интернет наполнен роликами, где доброхоты советуют, как обойти несуразности этого самого «закона о валежнике».
Полезные советы, но они не для меня. Немного удовольствия ходить за справками в сельсовет к главе Галине Ивановне, которая смотрит на тебя ненавидящими глазами. Считает, что я ее оклеветал в очерке, где рассказывалось в том числе и о ее участии в открытии карьера в нашей деревне Курвошский Погост. Ну а ездить в Вытегру, доказывать правоту, судиться с арендатором – себе в убыток. В копеечку обойдутся только поездки: дорога разбивается лесовозами с прицепами так, что колеса у крутых внедорожников отрываются. У меня же нынче скромная «ренушка»: – по городу и там, где твердая дорога, лихо катит, а сбочил на вологодский грейдер, на проселок, – дорожные камни поддон картера шлифуют, глядишь, и выхлопная труба отвалилась. А ветхозаветный вездеходный «запорожец», служивший мне не один десяток лет, износился на лесных дорогах, подарен Николе Карпову, который тут же отправил его в Череповец, – по весу черным металлом продал на переплавку.
Ну, разумеется, по поводу заготовки дров я, прежде всего, справлялся у директора Вытегорского лесхоза, у Александра Николаевича Кр***ва. Говорят, вышел на пенсию, теперь уже частное лицо, а было дело, я его в свое время тревожил звонками и публикациями, на которые ему приходилось реагировать, вместе со мной (в составе губернаторской комиссии) ездил на делянки «Онегалеспрома».
Встретились в Оште, обстоятельно поговорили. «Много, – спросил, – поваленных деревьев и брошенного леса на вырубке?». – «Очень много, десятки или даже сотни кубов. Я же не лесоруб, не умею на глаз прикидывать». – «Надо благодарить таких жителей, как вы: подбираете валежные деревья, источник размножения клещей, жуков-короедов и древоточцев…».
Благодарность принял, но заметил собеседнику, что есть еще хозяин лесосеки, которую тот выкупил у генерального арендатора Самойдюка, и он считает, что я должен у него дрова купить по назначенной им цене. Александр Николаевич согласился: могут быть неприятности. Закон дырявый, местами нелеп, да и «Кодекс» пора поправить в сторону социализма, коли уж не Зюганов, а сам президент сказал, что капитализм исчерпал себя. Посоветовал отснять на камеру валежины, которые я собираюсь пилить. Но подобными советами интернет переполнен. А, кроме того, ни камеры, ни современного планшета, ни смартфона, – вообще ничего такого у меня нет… Только мобильник, размером с гусиное яйцо, уступка жене и дочери. («Вдруг случится что в лесу, сигнал подашь»).
Был еще разговор с соседом Иваном Э-вым. Уму-разуму учил, по-братски наставлял, благодетель.
– Тебя, Егорыч, обязательно привлекут и оштрафуют. А меня заготовитель Смирнов на Сикомасовой горе днесь похвалил. Увидел, что цепляю тросом бревно к «запорожцу», высунул голову из внедорожника, «спасибо» сказал за то, что дорогу освободил. И на делянке бери, ещё сказал, если какое дерево не вывезли. А был бы как ты, законником, да доказывал бы, что лес на горе расхищается, – нечем было бы топить избу. Посуди сам, сколько надо дров в зиму: лежанка, плита, русская печь, три хайла ненасытных. Да еще баню с каменкой топить, одной охапкой не обойтись. Мы, вытегоры, париться любим, да так, чтобы волосы трещали и уши в трубочку сворачивались; иногда и два раза в неделю топим баню, особенно если стирка… Да, расхищается лес: и на Сикомасовой горе, и в Прионежье, и далее – в самом Шимозерье, где хотели лесную вепсовскую республику возродить, да лес повырубили. Мы вот, напрмер, как ты, не в свои дела не лезем. Молчанием оплачиваем дрова. Потому как теперь кругом священная частная собственность. Нынче хозяин тайги – генеральный арендатор Самойдюк. Крутой мужик: у него связи и в Америке, в Канаде. Все наши «индивидуалы» и «самозанятые» – оштинские Сеньки да Пеши – на него батрачат… И даже Смирнов от него зависит. А с тобой беда, Егорыч, законник, себе вредишь. Строчишь статейки в газету… Врагов наживаешь, племяш Сенька Хмелек говорит, скоро иноагентом тебя признают… У него волосатая рука наверху, в Вологде, поэтому он в курсе. Говорит, коммуняк начальство страшно не любит. Твоего Рашкина засудили за охоту на лося, которых в наших краях бьют все, кому не лень, а рыженького депутата Госдумы, которого ты расхваливал, на видео с красоткой сняли. И тебя где-нибудь подловят, попомни мои слова. Ты слишком большие статейки строчишь, днесь читал «Савраску», которую ты нынче привез, целую вечерину потратил. А в многословии не без огреха. Могут зацепиться за какой-нибудь факт, докажут в суде, что фейк, засудят, попомни мои слова…
…В последние годы пересмотрел, наверное, все лесные сюжеты тележурналиста Петрова с Петровки, 38, – ролики, в которых он вдохновенно живописует работу полиции по наведению порядка в лесах России, а более всего – в Сибири. Только почему-то нашу Вологодчину, и особенно Вытегорщину, не удостоил вниманием. Его репортажи насыщены высокопарными рассуждениями о лесе, как о национальном достоянии.
…Окруженный полицией с автоматами, журналист тычет микрофоном в испуганные лица работяг, требует назвать имена. Словно бы военнопленные хохлы, все эти сучкорубы-лесорубы; он их называет уголовниками, ворами, показывает их растерянные лица (но иногда и злые). А вот сидит ли в тюрьме «решала» Дима-Антончик с бандитскими замашками, – некто Антонов, организатор преступных вырубок в сибирской тайге, – не известно. И уж, конечно, никакой суд не посмеет конфисковать его внушительный особняк. Повисло в воздухе многообещающее заявление журналиста о том, что «ищут кураторов Антонова». Так и висит оно в интернете уже много лет.
О воротилах лесного бизнеса в России – лишь обтекаемые фразы, намёки, вообще не показывают крупных воротил, кругом мелкие сошки, мафиози местного масштаба, как тот же Антончик. В качестве «черных лесорубов», опасных преступных элементов фигурируют всё больше сучкорубы да трелевщики. А даже сторож убогого вертепа, где живут лесорубы, попал в камеру. Репортер убежден, что и его следует упечь в тюрьму.
Ох, как трудно меня убедить, что эти работяги что-то там «воруют» помимо арендаторов, реальных владельцев леса! У нас на Вологодчине «Онегалеспром» возглавляет Самойдюк, о котором мой сосед Иван не однажды говорил, что мимо него и муха не пролетит. В чем и я убеждался. Думаю, и в Иркутской области все «кварталА» (кварталы) леса на учете самойдюков, которым и служат Антончики с ухватками уголовников; они набирают местных жителей для работы в лесу, распределяют их по делянкам, надзирают за работой. Ко мне в деревню тоже приезжал Антончик (сын его комплексом опустошает бывшее Белоручейское лесничество). Демонстративно покачал мой хлипкий забор из гнилья, из реечника, как отрезал: «Ты здесь не командуй. Ты бы не мешал. Ты здесь никто!». Вроде как предупредил, «черную метку» прислал.
Некоторая вина этих сучкорубов, всех этих горемык, которых показал нам телерепортер с Петровки, лишь в одном: они подрядились, выражаясь языком соседа Ивана, «батрачить» на воротил черного (или серого) лесного бизнеса. Их деды и отцы работали в лесу, рубили колхозный лес (или трудились на делянках Госфонда), – они к этому привычны, другой работы они не знают, другой работы у них нет.
…Нагнетая страсти вокруг полицейского спецназа, оказавшегося в необычной для него обстановке, репортер живо рассказывает о том, что сибирская тайга полна опасностей, подстерегающих доблестных «опоновцев», подробно перечисляет их – «дикие кабаны, лоси, медведи»… Как-то сразу, без особого творческого усилия, сложились строчки, которые я прочитал жене, когда вместе смотрели ролик (понятно, не в деревне, а в городе): «И тебе в чащобном синем мраке \ Видится одно и тож: \ Будто лось в еловой чаще \ Саданул под сердце острый рог. \»
Словом, зверьем нас с женой не удивишь: случалось уговаривать матку с дитем уступить тропу. По-настоящему же нас впечатлили кадры задержания жителей сибирского села, кажется, в той же Иркутской области, мужика с сыном, когда они на вырубке заготавливали не кругляк для закордонного «партнера», а дрова – для себя или для соседей. Вооруженные автоматами «омоновцы», повалили дровосеков в траву, после чего, скомандовав – «руки на кузов!», – стали их обыскивать. У меня глаз наметан, видно: прежде здесь хорошо потрудился законный арендатор, – владелец лесосеки вроде Сеньки Хмелька, – толстые комли, обрубки стволов всюду разбросаны, а между ними редко стоящие деревья с парусами сучьев и листвы на самой вершине. Рано или поздно упадут, сгниют, сопреют. Острый глаз телеоператора даже подметил короедов, ползающих по пням. Стародавняя делянка, и всё, как у нас в таежных владениях «Онегалеспрома». (В ролике, отснятом вологодскими коммунистами при моем участии, видно, что на вырубках «Онегалеспрома» лес и в разброс, и в штабелях гниет и преет. А подобрать сельскому обывателю нельзя, иначе кто же будет покупать дрова у Сенек Хмельков, у откупщиков?).
Полицейскому телерепортеру чужды экологические и социальные проблемы. Его задача – в лучшем виде показать работу полиции, которой поручили навести мало-мальский порядок в лесу, поскольку советская система лесной охраны разрушена до основания.
У жены глаза округлились: «За воз дров да и в тюрьму?!». «Вряд ли, – говорю. – Но грузовичок и бензопилу у них, конечно, конфисковали, в этом можно не сомневаться: как-никак полиция в тайге подвергалась опасности, зверь мог съисть».* Короче говоря, сельская семья осталась без средств существования. Полицейский «видосик» жену так впечатлил, что она меня одного теперь не отпускает на вырубки, в лес по дрова.
И не построить в деревне дом, как это делали наши деды-прадеды, – и дореволюционные крестьяне, и колхозники. При нынешних порядках мужикам уж не основать починок на лесном урочище, на берегу лесного озера. Нынче рубленый дом – не крестьянское жилье, как всегда было на Руси, а, скорее, показатель материального величия. Это в советскую эпоху было просто: житель села или деревни, желающий построить новый дом (или баню), решивший заменить нижние венцы старого дома, вносил в кассу колхоза или лесхоза упоминавшуюся уже «попённую оплату» (что, повторяю, было по карману любому сельскому труженику), да и строился в свое удовольствие! Как раз в те времена лесные богатства и были народным достоянием; а в ХХI веке Русский лес стал товаром для закордонного «дружественного партнера».
Трудно поверить, что, благодаря действиям доблестного полицейского спецназа в таежной России, которому не страшны даже лоси и кабаны, действительно наступил «конец профессии лесовор». Оптимизма репортеров с Петровки, 38 не разделяю. В последние годы леса России расхищаются, пожалуй, еще и в больших масштабах, чем прежде, при Ельцине – у частных лиц появились современные комплексы, они же лес, словно косилкой выкашивают. И, как и в прежде, лес в огромных объемах и бросают, поскольку компьютер комплекса программируется только на деловую древесину определенного размера. Отборный, первосортный кругляк за кордон, остальное – короедам и червям на потребу. А не взять: «священная собственность» откупщика делянки, «Онегалеспрома»!
Короче говоря, и ущербный «закон о валежнике», и видеосюжеты с дровосеками и сучкорубами, – самое настоящее проявление соцдарвинизма, который вообще стал заметной чертой т.н. «элиты», чиновников и обслуги правящего режима в средствах массовой информации.
…Дозорный, живописно обряженный ягодницей (по-деревенски повязанная яркая косынка, лесная одежда защитного цвета, корзинка, батожок) стоит на краю вырубки, не спускает глаз с Шимозерской дороги, где никогда не стихает «рёв лесовозов угрюмый»: в одну сторону порожняк, в другую – караваны, гружёные елью и сосной, а иногда и сплошь береза. Дозорный на них не обращает внимания, не пропустить бы внедорожник песочного цвета. Я же, не теряя ни минуты, разделываю валежину на вырубке, заросшей «чертоломом» (густым кустарником). Ныне здесь ни брусники, ни черники к чаю не собрать, а в недавнем прошлом – рокотал колхозный сосновый бор, мотоциклы и лохматые жигульки оштинских грибников-ягодников по обе стороны дороги стояли. Энергично орудую предательски воющей бензопилой, складываю в костер чурбаки, но не забываю посматривать в прогалину. Если дозорный на пне, крутит над головой батожком, я непременно должен заглушить и убрать бензопилу в тщательно приготовленный ухоронок. Успею спрятать орудие выживания в нагляженное место, – в мох под завалы деревьев, пока «ягодница» будет Сеньке Хмельку зубы заговаривать. Еще не было случая, чтобы кто-то обнаружил мой рыбацкий схрон на заветном Ясень-озере или на Леборге. (А и то правда: бывает, так спрячешь топор или весло, что потом и сам не сразу найдешь). Не приведи господь ездить в Вытегру, судиться там с представителями всесильного Самойдюка, да хотя бы и с тем же Сенькой Хмельком, с откупщиком делянки. Слышу, слышу вопрос бдительного читателя: а чурбаки тоже успеешь спрятать? Ну, на этот счет у меня договоренность с соседом Иваном. Он меня, добрая душа, научил: «В случае чего, покажи на меня, скажи, Иван напилил, попросил подвезти. Я же тебе говорил: Сенька мне родной племяш…».
Мой храм, мое убежище
…Стало потребностью каждое утро, час-полтора, колоть поленья у дровяного костра (у забора), что для здоровья, пожалуй, полезнее, чем бег трусцой. Особенно если учесть то удовольствие, которое испытываешь, когда колешь осиновые чурбаки. Так и хочется погладить белый шелк поверхности раскола. Впрочем, иногда и суковатую ель приходиться колоть, не скажу, что приятное занятие. Благодаря такому образу жизни в деревне я всегда бодр, а голова свежая, ясная.
Где-то в девять, в начале десятого завтракаю, пью чай или кофе, сажусь за стол, заваленный блокнотами и черновиками. Работаю до тех пор, пока перо шариковой ручки бумагу марает. Стало быть, огонь в печи (или в топке лежанки) развожу, когда паста в стержне совершенно теряет текучесть. На мне же стеганые ватные штаны, валенки, овчинный кожух, а на ногах валенки. (Зимой изба за сутки изрядно выстуживается). И хотя и одет, как колхозник минувшего века, мой деревенский быт совсем иной, нежели у соседей, сохраняющих колхозно-крестьянский уклад. Они топят печь с раннего часа, можно сказать, встают с петухами.
Говорилось в давешних очерках, и еще раз скажу: в моем ковчеге нет, и никогда не будет ни коровы с тельцом, ни овнов с козлищем, – вообще ничего такого я заводить не собираюсь. Даже и кошки нет, зачем она мне: привыкнет животное к вольной жизни в деревне, а потом бросать? Да и необходимости нет – соседские кошаки наведываются на мое подворье, отлично справляются со своими обязанностями: ловят мышей и крыс душат. И в подвале ловят, и в хоздворе, и вокруг дома, и даже в баню наведываются у ручья. Иногда кошачьему отродью позволяю гостевать и в избе, при условии, разумеется, если не гадит. Сосед Иван жалуется: «Приедешь – Кузька к тебе уходит». Понять это не трудно, если учесть, что с Ясень-озера, с Леборги никогда без улова не возвращаюсь, отдельно в пакете, свежие, значит, не присоленные, с душком, окуньки и плотицы. Кузька встречает меня на заборе, а по саду-огороду, как собачка, впереди меня бежит. Одежда моя пропитана дымом ночной нодьи и терпкими рыбными запахами, которые он, наверное, за сотню метров чует.
Всё же надо уточнить: в деревне я укоренился не по влечению моды, когда многие ленинградские писатели и художники покупали дома в деревнях, а по лютой необходимости девяностых: даже кочегарам котельных месяцами зарплату не платили, а пить-есть надо было…. Впрочем, образ моей жизни объясняется отчасти еще и тем, что я пишу очерки о природе, рассказываю о жизни людей на диких урочищах. А коли рассказываешь читателю о природе, о жизни на урочищах, то и надо устраиваться в деревне или в лесу. Конечно, можно писать, обложившись энциклопедиями и краснокнижными справочниками (некоторые литераторы так и делают). Но это не мой стиль.
И не только в декабре-январе, когда солнце на лето, а зима на мороз, но и летом, приезжая в деревню, начинаю танцевать от печи, – поскольку изба за время сиротства наполняется губительной сыростью. Бывает, сердце в городе утомится, нервы расшатаются во время бесплодных дискуссий на собраниях, а поживешь в деревне, и через неделю-другую как бы становишься другим человеком. Понятно же: каждый день физический труд, убавляется лишний вес, никаких проблем с пресловутой гиподинамией. И даже к «энтэвэшникам», всякого рода швыдким «культуртрегерам» на телеканалах, становишься снисходительнее, начинаешь думать, что вот тоже там люди, пусть и без царя в голове, пусть и озлобленные на Великую эпоху, чем-то обделенные. И порой на телеканале увидишь человека с просветленным лицом.
О чем это я?! В деревне у меня телевизора нет, никогда не было. А старенький мобильник действует, если находишься в определенной точке, обозначенной «репером», – забитым колышком. Ну, можно еще забраться на Сикомасову гору, откуда открывается вид на Онегу. (Лес вырубили, и открылась впечатляющая панорама, а совсем недавно здесь первобытная тайга шумела, где жители Оштинской долины собирали белые грузни). Говорят, на Сикомасовой горе можно и к интернету подключиться. У меня же есть лишь только советский приемник «Океан» на транзисторах, благодаря которому я слежу за погодой, А в недавнем прошлом я на средних волнах ловил передачи «Радиогазеты «Слово»,* единственного, по-настоящему патриотического канала. Словно русский партизан в лесу, слушал воодушевляющие слова Славы Суворова, главного редактора радиоканала. По-партизански, ночами слушал неповторимый голос Суворова, когда лучше всего проходил сигнал. Голос Большой земли, голос несломленного народа. И негромкий, но убедительный, живой голос руководителя «Русского Лада» В.С. Никитина звучал, нашего русского аятоллы.
С полным основанием могу утверждать, что деревня, деревенская изба была настоящим спасением в моей беспокойной жизни, местом отдохновения, после схваток в пикетах у станций метро Ленинграда, росчерком пера чиновника-русофоба ставшего Санкт-Петербургом. Изба меня выручала, когда литераторы чертовали-колесовали меня, называли «красно-коричневым» не только в своих желтеньких либерастических газетенках, но и даже в комментариях на «Радио Свобода». И коммунист Кургузов, атаман Приморского хутора, здесь находил кратковременное пристанище по пути на берега Ясень-озера, когда скрывался от ищеек Ельцина трагической осенью 93-го.
Без этой рубленой избы не только сам я, но и вся моя семья чувствовала бы какую-то неполноту жизни… Изба в деревне – мой храм, мое убежище…
Но, конечно, имеет значение и всё вокруг: и сруб церкви, который стал ветшать и разрушаться после того, как крыша провалилась (а если сказать точнее, после упразднения колхоза и деревенской библиотеки), также и ручьи и родники, напояющие жителей и питерских дачников, и мхи ягодные, и тропы грибные вдоль реки Ошты, и сама река, и лесные озера на границе в Ленинградской областью…
В уединении, в тишине избяной (да хотя бы и звериный вой февральского ветра), постигаешь причины двоедушия и ничтожества артиста (или писателя с громким именем), которым ты еще вчера восхищался; или, напротив, тебе открывается величие лесника Карпова, природного вепса родом с Шимозерья, с которым мы иногда собеседуем при свете жировичка в тесной «будке» (в лесном вертепе в виде сруба в три-четыре-венца) или у чурбаков ночной нодьи на Леборге.
…В прежних моих публикациях рассказывалось, что были времена, когда искал угол, чтобы уединиться, написать очерк в «Неву» или в «Звезду». Да хотя бы и в кубрике на плавкране, порой ведь негде было преклонить головы… По этой причине после университета вынужден был пойти в кочегары, что давало возможность иметь не только твердый, пусть и скромный, заработок, но и ведомственное жилье в коммуналке с весьма строгими, любящими порядок жиличками-блокадницами. (Правда, им все же приходилось мириться с тем, что в коммуналке появлялась ненаглядная певунья). Разумеется, я мог и в кочегарке трудиться над рукописями, если справлялся со своими прямыми обязанностями – если температура на трубе обратника (трубы, по которой вода из домовых батарей возвращается в котел) соответствовала графику температур.
Жалоб на меня не было, поэтому мои литературные занятия во время дежурства не пресекались начальством. Очень даже хорошо, если кочегар что-то усердно строчит за столиком с журналом дежурств и папкой инструкций, – гарантия, что он не слиняет к зазнобе, не будет стоять в очереди за вином или с пивной кружкой у ларька. Иногда ко мне в кочегарку (ни в коем случае не в коммуналку с блокадницами, не терпящими даже запаха пива) наведывались непризнанные литературные гении, вдохновенно читавшие свои стихи или фрагменты прозы, напоминающие литературные упражнения Олжаса Сулейменова или Андрея Вознесенского («Летят, летят осенебри, они на землю упадут, их человолки загрызут», – что-то в этом роде).
Однажды и живой священник заглянул (еще в советские времена дело было, когда якобы «верующих за Библию в лагерь отправляли»), мы с ним выпили не одну рюмку чаю, жаль, что его след затерялся в нашем мегаполисе. Он слушал рассказы о моих странствиях и жизненных приключениях, при этом не порицал меня, напротив, добродушно балагурил, когда я ему сказал, что ненаглядной певунье иногда читаю «Песнь песней». Как хотелось бы с ним встретиться, потолковать о якобы «традиционных», а на самом деле, – мракобесных «ценностях», которые ныне пропагандирует тележурналисты и высоколобые говорящие головы антисоветского агитпропа. Ну, разумеется, это тема другого очерка.
Свет урочищ небесных
…Протопив лежанку и, оставив лопату жара в топке (угли светят, как расплавленное золото, а угарных синеньких язычков уже нет), закрываю трубу вьюшкой, ухожу (по примеру соседа Ивана) на некоторое время из избы, чтобы не схватить угару. Иду на родник с канистрой. Жестко мигают звезды в небе, мягко сияют сугробы, а вокруг ольховые и березовые рощи в серебре инея. Сегодня пока тихо, а вчера в сумерках возвращался с реки на лыжах, – деревья трещали и лед раскалывался, в иные минуты треск переходил в пальбу. Термометр на крылечке показывал минус двадцать пять.
В чистом небе горят звезды, ярко светят мне путеводные созвездия: две Медведицы, а вон и Плеяды, – словно спиралью выложенные алмазы на черном бархате ночного неба. (И путь мне указывали в Кызылкумах, в песках Муюнкум, и в экстремальных условиях выручали). И, конечно же, Полярка, – всегда выделяется каким-то особым свечением, словно раскаленная капля электросварки, хотя вокруг нее много звезд более крупных.
Найти бы сокровенные слова, чтобы передать состояние души человеческой, очарованной сиянием сугробов, серебристым мерцанием заиндевелых рощ, тихим журчанием родниковой воды, вытекающей из сруба. Что еще надо человеку?
Всюду только естественный, природный свет, всё вокруг пронизано лучами Вселенной. Здесь нет ярких фонарей, рекламных огней, здесь тучи не светятся, насыщенные фосфором и окислами серы, как над индустриальными городами. Вернувшись, некоторое время не включаю лампочку Ильича. Глухая ночь, а светло, раздеваюсь в избе, наполненной отраженным звездным светом.
****
Канул в Вечность еще один счастливый день, когда душа человеческая жила ритмами природы, наполнялась простыми радостями земными…
Примечания автора и редакции «РЛ»:
*Так говорится у промысловиков-охотников и в Сибири, и в Семиречье, и на Вытегорщине.
**После скоропостижной смерти В.П. Суворова осенью 2021 г. «Радиогазета «Слово» в эфир не выходит.
Анатолий СТЕРЛИКОВ, дер. Курвошский Погост Вытегорского р-на Вологодской обл.
