А. Щербаков. Война кончилась... (Из воспоминаний)
Санка Глухая… Это было, конечно, обидное прозвище. Редкое прозвище бывает необидным. Но только Санка, то есть Александра Ивановна Берестова, едва ли знала о нем. А уж не слыхала – совершенно точно. Она была действительно глухая. Не просто страдала тугоухостью, а вообще не слышала собеседника, даже если тот пытался кричать, как зазывала на ярмарке. Тем не менее она понимала все или почти все, что ей говорили. Санка «читала» чужую речь по движению губ. Поэтому знавшие о степени ее глухоты люди, чтобы быть понятыми Санкой, старались брать не криком, а четким проговариванием слов.
Сама Санка тоже никогда не кричала. Не нажимала, что называется, на связки. Видимо, не слыша своего голоса, она боялась, что он прозвучит слишком громко, и потому, нарочито приглушая его, всегда говорила с заметным волненьем этаким горячим полушепотом, словно бы каждый раз сообщала вам по секрету что-то необыкновенное или в чем-то стремилась убедить вас. Особое впечатление от сказанного ею усиливалось еще тем, что лицо у худенькой Санки тоже было худое, тонкое, аскетичное и как бы освещенное влажными серо-синими глазами, большими и выразительными.
Однако вовсе не глухотой и не странной речью славилась в деревне Санка, а тем, что в совершенстве владела довольно редким у нас мастерством сновальщицы. Война заставила селян, уже привыкших было к фабричным ситцам, бумазеям и шевиотам, вспомнить о домотканых холстах и сукнах, где с суровьем переплетается нить из овечьей шерсти. Во многих домах появились деревянные ткацкие станки – кросна, возвращенные из темных чуланов и с пыльных чердаков. Стояли кросна и в нашей избе. Обычно с ними управлялась мать, но неплохо ткать умели и старшие сестры, и даже я мог на глазах изумленных друзей сесть за станок и с видом бывалого ткача, перебирая деревянные педали, метнуть между раздвоенным частоколом ничинок туда-сюда челнок с утком и подбить бердами полотно, правда, если это была лишь обыкновенная мешковая «ряднина».
Однако никто у нас, как и во многих других семьях, державших кросна, не умел сам сновать, то есть готовить основу из ниток для будущего полотна. За этим обращались к мастерицам – сновальщицам. И лучшей из них в селе была Санка Глухая. Все ткачихи норовили попасть именно к ней, особенно если требовалась сложная и добротная ткань. Мать тоже сновала обычно у Санки, и я нередко сопровождал ее, увешанную мотками пряжи, на соседнюю улицу, в Санкин дом, стоявший на углу кузничного переулка.
Один такой поход особенно запомнился мне. Должно быть, потому, что он совпал с великим событием в стране, весть о котором долетела и до нашей деревни. Тем ярким весенним днем стало известно, что закончилась война, пришла долгожданная победа. Первым о ней узнал председатель сельсовета Петр Дзирне. Ему сообщили об этом по телефону из райцентра. Он тотчас отправил сельсоветского секретаря разносить радостную весть по домам, а сам побежал в колхозную контору. Но вовсю кипела посевная, и в конторе, кроме хромого бухгалтера Павла Бурова и счетоводки Клавы Гуриной, никого не было. Председатель колхоза тоже уехал на пашню. Тогда Дзирне на свой страх и риск, приняв командование на себя, отдал распоряжение счетоводке бежать вслед за секретарем по деревне, оповещая каждого встречного и поперечного, а конюху Луке Грудцыну – седлать всех конторских лошадей, садить гонцов и скакать на поля.
От одного из таких гонцов, семиклассника Кольки Мирошина, пролетевшего мимо нашего дома с криком: «Война кончилась, победа за нами!», мы и узнали о великом событии. В тот майский день этими словами люди приветствовали друг друга, они были у всех на устах и, казалось, даже сияли в самом воздухе. И пока мы с матерью шли до Санкиного дома, где давно дожидала очереди на снование наша пряжа, все встречные нам тоже вместо «здравствуй» говорили кто с улыбкой, кто со слезами: «Война кончилась, с победой!».
Но в Санкином дворе нас встретила обычная и будничная картина. По всей ограде были расставлены высокие треноги, на которых вертушками вращались легкие крестовины с растянутыми на них мотками пряжи. Нити от них тянулись к широкой бобине, которую проворно крутила на станке Санка Глухая. Она была так увлечена своим делом, что не заметила, как мы подошли к ней. А когда повернулась и увидела нас, то особого удивления не выразила, а только прошептала в своей энергичной манере:
– Трастуй, трастуй, Маня. Покоти немноко. Закончу вот основу тля Кути Калачовой и начнем тепе сновать. Поситите на крылечке.
Мать же, словно бы пропустив мимо ушей Санкины слова, но невольно подражая ей, громким шепотом сказала:
– Теть Сань, война кончилась. Слыхала?
Санка сделала недоуменное лицо и отрицательно покачала головой, давая понять, что она не поняла, о чем идет речь.
– Война кончилась! – еще громче повторила мать.
На этот раз Санка просто впилась глазами в материны губы, но, похоже, снова не поняла, что ей хотели сообщить. Выражение крайнего недоумения не сходило с ее худощавого лица.
В этот момент звякнула калитка. В ограду не вошла, а влетела конторская счетоводка Клава Гурина и, направляясь к нам, на бегу дважды крикнула:
– Война кончилась! Война кончилась!
А когда остановилась перед нами, обескураженная слишком спокойной и даже вроде бы прохладной реакцией на столь важную новость, еще раз повторила:
– Война кончилась, говорю.
Санка по-прежнему молчала и вопросительно взглядывала то на мать, то на нарочную. Наконец, она как-то смущенно и неуверенно выдавила:
– Кте? В конторе?
– Война кончилась, – сказала теперь мать, приблизившись к самому лицу Санки, и неопределенно махнула рукой вдаль, в сторону заката.
– Кте? В конторе? – голос Санки прозвучал растерянно, даже с ноткой отчаяния.
– Давно уж с нею бьюсь. Не может взять в толк. А скорее – боится поверить, – сказала мать, обращаясь к Клаве Гуриной.
Тогда Клава вдруг отступила от нас на сажень, набрала в легкие воздуху и, выбросив руку вверх, с серьезной торжественностью, точно с трибуны, размеренно произнесла:
– Война кончилась. С победой, товарищи! Гитлеру капут.
– С Кит-ле-ром? – вдруг горячо прошептала Санка и, как бы осененная невероятной догадкой, прикрыла ладонью рот, тягостно сморщилась, словно от зубной боли, и медленно опустилась на порожнюю бобину, стоявшую рядом.
– Та вы чо, тевки, телаете со мной? Искаляетесь нат старухой. Кончилась война? Пальша-ая? С Китлером?
Санка всплеснула руками, резко поднялась, шагнула к женщинам, порывисто обняла их, сведя лбами, и затряслась в беззвучном плаче. Мать с Клавой тоже приобняли ее худенькие плечи и залились слезами. Глядя на них, и я уже было засопел, заморгал повлажневшими глазами, но Санка, будто вспомнив обо мне, оставила плачущих женщин, утерла слезы уголком платка, склонилась надо мной, погладила теплой ладонью мои вихры и тоном заговорщицы прошептала мне в самое ухо:
– Слыхал, Шурик? Война кончилась проклятая...
Потом она выпрямилась, окинула всех сияющими глазами и рассмеялась, неожиданно молодо и звонко, и уже не сдерживая голоса, заговорила громко, почти закричала:
– А я-то, старая прялка, все не верю сама себе, все про контору талтычу: «Кте? В конторе? Кте? В конторе?» Совсем с ума спятила тётка.
Мать с Клавой тоже перестали плакать, просветлели лицами и, не утирая слез, принялись смеяться вместе с теткой Саней.
– Ну, слава тебе, Господи, теперь уж точно вся деревня узнала о победе, – сказала счетоводка и, спохватившись, заторопилась в контору.
А Санка Глухая вернулась к станку, к бобине, пузатой от накрученных ниток, и громко прошептала нам нам с видом человека, сообщающего важный секрет:
– Ваши мотушки под навесом, на кослах. Несите пряжу сюта. Путем свивать основу. Сукна наткете, опновы справите. Война кончилась...
Однако снование оказалось делом непростым и нескорым. Пока Санка с матерью разнесли мотушки по крестовинам, распялили их квадратами на деревянных штырьках, да пока вытянули нити, да, собрав их вместе, пропустили через берда, да пока накрутили в сложной последовательности на деревянный вал с колесами по концам, похожий на огромный «тюречок» – катушку из-под ниток... Работа была закончена только на второй день.
На той основе мать действительно выткала домашнее сукно – целый рулон, называемый штукой. Отцу, вернувшемуся с фронта, из этого сукна сшили гимнастерку с карманами и шабур – нечто вроде плаща или осеннего пальто. А я через год пошел в первый класс в «шабурных» штанах. Они хотя были колючими и тяжеловатыми, но зато теплыми, немаркими, а главное – отменно прочными, носкими. Потому, должно быть, и запомнились мне на всю жизнь.
Про Санку же Глухую с того памятного дня, когда к нам прилетела весть о славной Победе, до сих пор в селе рассказывают байку, каким образом она последней из таскинцев узнала, что пришел конец долгой и страшной войне. При этом каждый рассказчик не преминет передать в лицах, как Маня Лариха со счетоводкой Клавой Гуриной в два голоса пытаются докричаться до Санки с отрадной новостью, а та, в ответ тараща глаза, твердит одно испуганным шепотом: «Кте? В конторе?» То ли не слыша, то ли не веря.
Александр ЩЕРБАКОВ, г. Красноярск
